Александр Каневский:"Надо писать, пока сито моей памяти не превратилось в дуршлаг..."

Бульвара Гордона

Известный писатель-сатирик, наш земляк Александр Каневский делит людей на цветных и черно-белых — как телевизоры: одни серые, скучные, другие веселят и расцвечивают мир. Александр Семенович давно уже живет в Тель-Авиве, колеся по всему свету с презентациями своих новых книг.

20 лет он писал интермедии для легендарного дуэта юмористов Тарапуньки и Штепселя — Юрия Тимошенко и Ефима Березина, с которым состоял в родстве: дочь Ефима Иосифовича стала женой младшего брата Каневского Леонида (майора Томина из культового сериала «Следствие ведут ЗнаТоКи»).

Кроме интермедий, повестей, романов и пьес, Александр Каневский однажды родил газету «Неправда», на первой странице которой вместо традиционных Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина были изображены четыре профиля комиков пролетариата — Аркадия Райкина, Юрия Никулина, Тарапуньки и Штепселя... Он был одним из тех, кто научил советский народ читать справа налево, как письмена на иврите, — юмористические рассказы Каневского регулярно печатались в «Клубе «12 стульев» бешено популярной «Литературной газеты», и миллионы начинали знакомство со свежим номером «Литературки» с последней, 16 страницы...

«Едем мы, друзья, в дальние края, будем мы обрезаны — и ты, и я»

— Александр Семенович, как пройти на Голгофу?

— Напрасно иронизируете — однажды в Иерусалиме ко мне подошла женщина и по-деловому задала именно этот вопрос... Автоматически показав ей дорогу, я тут же понял: вот заглавие моей книги!

Закрылся дома на месяц и очень быстро закончил повесть. Она стала продолжением «Тезы с нашего двора» (Теза — краткая форма имени Тереза) — повести о предыдущей волне эмиграции, когда прощались навсегда. Ее напечатали в библиотеке журнала «Огонек» в 1990 году — за пару месяцев до моего отъезда. Я пришел к Коротичу проститься, а Виталий Алексеевич показал кучу писем: мол, мы полюбили героев, хотим узнать, как они живут теперь. Какой-то полковник даже сформулировал: «Прикажите Каневскому написать продолжение!». В Израиле меня тоже встречали с этой книжкой — и я сдался...

— Но выполнили обещание только через два десятилетия...

— Очень тяжело делать «вторую серию» удачной вещи (читатели всегда сравнивают: дотянул — недотянул). Зато, как мне сказали, в Москве уже продан почти весь тираж нового издания, куда под одной обложкой вошли первая часть «Тезы» — «Май нейм из Маня» и вторая — «Как пройти на Голгофу?». Думаю, эта книга уже есть и в Киеве...

— В ней только картинки с натуры?

— Жизнь подбрасывает такие сюжеты, каких не придумаешь!.. К примеру: новые репатрианты из разных стран, в том числе из России, хотели принять еврейство — гиюр, а для этого нужно было сделать обрезание. В один из дней собрали в машину всех решившихся. Людей было много (набился целый автобус) — их повезли в больницу к урологам. Ехали с энтузиазмом, как колхозники в сталинских фильмах, смеялись, размахивали руками, пели: «Едем мы, друзья, в дальние края, будем мы обрезаны — и ты, и я». Возвращались вечером, уже без песен, руками никто не размахивал, каждый держался за причинное место. Обрезали всех, поэтому в автобусе стало просторнее...

— В апреле 2008 года вы летали в Москву на презентацию повести, чуть раньше в московском Доме актера состоялся вечер в честь вашего предпоследнего детища «Смейся, паяц!». На оба праздника сошлись многие герои этого трагикомического романа-исповеди: Аркадий Арканов, Армен Джигарханян, Леонид Якубович, Владимир Вишневский, Лев Новоженов, Клара Новикова, ваш брат Леонид Каневский...

— Леня специально приехал из Минска, где снимался...

— Вы с друзьями и коллегами, столько лет прожив в разной реальности, по-прежнему понимаете друг друга?

— Конечно, все изменились не только внешне — прошли тяжелейшее испытание славой и деньгами (каждый час московских звезд стоит очень дорого). Но, к счастью, наши отношения ржавчина времени не разъела... Юлий Гусман примчался весь перепачканный — со съемок, Гриша Гладков прибежал с подкрашенными губами сразу после телезаписи. Это было очень трогательно...

— Слава Богу, разочарований не было... А вы не жалеете, что в свое время разочаровали Георгия Товстоногова, не отдав ему для постановки свои «40 минут до рассвета»?

— Это была дикая глупость! Можно только представить, как бы он поставил спектакль на сцене ленинградского БДТ...

Когда я был совсем молодым, наивным, голубоглазым и курносым, меня и моего соавтора Роберта Виккерса, к великой моей печали, уже покойного, попросили написать монолог для известного артиста Константина Яницкого — что-нибудь о войне.

Мы перепробовали множество вариантов, но создать что-нибудь оригинальное было трудно. Однажды мне приснился сон, будто живут сегодня среди нас новые Шевченко, Пушкин, Пирогов и Эйнштейн, пишут гениальные стихи, стремительно двигают науку, спасают человечество от рака... И только в конце мы узнаем, что все они погибли во время войны и не успели подарить людям свою гениальность.

Мы написали этот монолог (точнее, монопьесу). На худсовете текст был принят великолепно, Юра Тимошенко даже стал аплодировать, что, в общем-то, не принято. Монолог имел оглушительный успех — по его мотивам нам предложили сделать фильм. Так что великому Товстоногову я объяснил, что уже подписан договор со студией имени Горького на киносценарий под названием «40 минут до рассвета». Снимать картину должен был прекрасный режиссер Яков Сегель. Легендарный Сергей Герасимов шутливо советовал нам: «Делайте дырочки в пиджаках для медалей».

— Картина-то хоть появилась?

— Да, но Сегель попал в тяжелейшую аварию, поэтому лента вышла на студии «Беларусьфильм» (главную роль сыграл Глеб Стриженов). Отсняли и положили на полку... Дело в том, что в политуправлении Советской армии нас спросили: «Так вы считаете, что на войне погибали лучшие? Это еврейский пацифизм». В общем, прокат фильма запретили...

— Вы с братом по-прежнему обитаете на соседних улицах?

— Я переехал, но все равно живем близко. Впрочем, Леня сейчас редко бывает дома: занят в сериалах и телепроекте «Следствие вели...» с Леонидом Каневским», с антрепризой по рассказу Зингера «Поздняя любовь» объездил Украину, Россию, Германию.


«В память о Майе я метнул в зал белый букет, который тут же разобрали по цветочку»

— Ведь это вы, Александр Семенович, а не ваш брат могли стать зятем Ефима Березина...

— Мне действительно вскружила голову его дочь Аня (Анна — филолог, переводчик с английского и польского языков. — Т. Ч.). Я ей даже сказал как-то: «Анька, ты мне очень нравишься, но я уже женат, поэтому не выпущу тебя из семьи — отдам своему брату». Я счастлив, что у Лени такая супруга, — она переняла все лучшее от своей матери Розиты, жены Березина.

Быть женой известного артиста — нелегкая доля и великий талант. Розита потрясающе умела следить за мужем и детьми... Один эпизод особенно врезался мне в память. Как-то в доме у Фимы шла репетиция, он вспотел и попросил у Розиты чистую рубашку. Та позвала детей — Аню и Гришу (сейчас Григорий живет под Москвой) — и сказала им: «Смотрите и запоминайте, каким трудом ваш отец зарабатывает деньги»...

Березин обожал сына и дочь и как-то признался: «Недавно понял одну вещь: детям надо отдавать все еще при своей жизни...».

— Вдова Юрия Тимошенко Юлия Пашковская рассказывала, как Розита повторяла ей: «Юля, мужчина обязательно должен изменять, он без этого не может. Просто нужно научиться не замечать этого»...

— Это она Юлю успокаивала, а к ней самой это не относилось, ведь Березины были удивительно дружной и любящей парой. Приехав на гастроли, Роза входила в номер и тут же оформляла его по-домашнему: расстилала привезенную с собой скатерть, ставила на стол любимую вазочку мужа, в ресторанах договаривалась с поварами, чтобы для Березина готовили отдельно (он не ел жареного).

Умерла она быстро, буквально за месяц — для Фимы это стало чудовищной трагедией...

— Вы признавались, что очень привязчивы. Ваша жена Майя даже шутила: «Знаю, ты меня не бросишь — слишком привыкаешь к старым вещам»...

— Когда Майи не стало (жена Александра Каневского умерла в 2001 году. — Т. Ч.), один раввин сказал: «Она была не человеком — ангелом, вы просто этого не знали». Я выпустил о ней несколько книг: «Майя...», «Я с вами...», «Будем на связи», смонтировал два фильма из ее телеинтервью и домашнего киноархива. Возле колледжа, где она вела курсы и выпускала учениц-психологов, установлена мемориальная доска и растет посаженное в память о ней апельсиновое дерево...

Смерть жены стал для меня страшным ударом — впервые не захотелось жить. Я вдруг осознал, что она была мне необходима как воздух... На плаву меня удержали брат, дочка, сын с невесткой, старый друг Игорь Барах — прекрасный врач и поэт, автор слов песни «Кохана»...

Ситуация получилась вообще сумасшедшая — через два месяца после смерти Майи должен был состояться мой очередной Международный фестиваль смеха. Конечно, я собирался его отменить, хотя дети, брат, друзья уговаривали не делать этого, понимая — только работа может вернуть меня к жизни. Сил не было... Только когда Леня предложил посвятить фестиваль Майе — радостному, солнечному человеку, откуда-то появилась энергия...

Залы были переполнены — люди стояли в проходах. На столике на авансцене стоял портрет жены. Каждый артист, выходя на сцену, клал рядом с ней белые цветы. В конце я вышел и произнес: «Майя учила меня дарить только то, что любишь сам... Она очень любила цветы, поэтому я дарю их вам!...» — и метнул в зал белый букет, который тут же разобрали по цветочку — в память о ней...


«В фойе гостиницы «Москва» Тарапунька влепил одному чиновнику пощечину за слово «жид»

— Наверное, там, где люди живут с ощущением постоянной опасности, другое отношение к юмору?

— Израиль в этом смысле совершенно особенная страна, где у людей выработалось огромное желание радоваться каждому дню. Приезжие не понимают, почему здесь по будням в кафе столько же народу, как в Америке — в День Благодарения...

Вообще, юмор всегда лучше всего развивается в трудные времена: в войну или подцензурные годы сквозь асфальт пробивались только очень крепкие шампиньоны.

Помните популярную в Союзе телепрограмму «Кабачок «13 стульев», которую обожал «лично дорогой Леонид Ильич Брежнев», не пропускавший ни одного ее выпуска? Большинство персонажей были украдены у польского юмориста Анатоля Потемковского, как-то признавшегося мне: «Если бы это сделал не Советский Союз, я подал бы в суд и стал бы миллионером»...

Приехав в первый раз в Польшу по приглашению председателя польского Союза писателей Ежи Юрандота, я сказал ему: «Пан Ежи, от имени коллег благодарю за ваш юмор, который нас очень многому научил». Юрандот возразил: «Это я кланяюсь вам — у нас много дорог, а у вас одна разрешенная тропинка, но вы на ней умудряетесь такие кульбиты делать!».

— Наверное, протаскивание ваших с Робертом Виккерсом текстов для Тимошенко и Березина сквозь цензурные заграждения Главлита стоило нервов?

— Тарапунька и Штепсель были на такой высоте, что их просто боялись «резать», к тому же они были лично знакомы с Хрущевым, выступали у него на банкетах — и в Киеве, и в Москве. Обычно Юрий Трофимович и Ефим Иосифович сами читали каждую новую пьесу секретарю ЦК партии или министру культуры. Там смеялись, и никто уже не смел придираться — «литовали» автоматически.

Начальство долго не могло смириться, что для Тарапуньки и Штепселя, популярных, как космонавты, пишут два еврея. Один завлит даже предложил: «Пусть русский текст Березину пишут Виккерс и Каневский, а украинский для Тимошенко — нашi письменники»...

Конечно, они посылали всех с подобными предложениями «подальше», особенно вспыльчивый Тимошенко. Он люто ненавидел национализм во всех проявлениях, высмеивал его и в повседневной жизни, и на эстраде. Одного киевского деятеля культуры, из которого буквально сочился антисемитизм, публично назвал «национальным по форме, дураком по содержанию». Другому чиновнику — на Декаде украинского искусства в фойе гостиницы «Москва» — влепил пощечину за слово «жид» в адрес Генриха Габая (режиссера фильма «Зеленый фургон»). Если бы не вмешательство Березина, который буквально оттащил Юру, антисемит бы одной оплеухой не отделался...

— «До-ре-ми-фа-соль-ля-си, ехал Штепсель на такси, Тарапунька прицепился и бесплатно прокатился» — помню такую детскую песенку...

— Да, слава у них была сумасшедшая. Они давали до тысячи спектаклей в год. Все с аншлагами — рекорд, не побитый до сих пор! В то время даже игрушки делали в виде Тарапуньки и Штепселя... Но ни слава, ни деньги их не испортили — они остались замечательными людьми, помогали друзьям, заботились о своих рабочих, гримере, радисте, музыкантах...

Например, Тимошенко всегда на гастроли ездил с женой-певицей, а Березин, иногда выезжая один, просил поселить его не в «люксе», а в одноместном номере, а разницу в стоимости выплатить музыкантам и рабочим.

Ефим Иосифович помогал куче родственников: одному нужна была квартира, другого уволили из института, третьему выделили на кладбище не то место, но особенно он опекал родителей. К примеру, отцу Фима непременно брал билеты из Киева в Одессу только в СВ-вагон. Однажды, когда билетов туда достать не удалось, Ефим оправдывался перед папой: «Я взял тебе мягкий вагон. Меня заверили, что тебе дополнительно постелют еще два матраца и одеяло». Отец не скрывал обиды: «Ладно, помучаюсь ночь!».

— Это правда, что Березин эмигрировал в Израиль, поскольку после смерти Тимошенко его сольные выступления уже не имели такого бешеного успеха, как во времена, когда народ писал на конвертах: «Москва, Кремль, Тарапуньке и Штепселю»?

— Фима с Розитой прилетели повидаться с Анечкой и Леней, но буквально через три часа у него случился инфаркт, к тому же прогрессировала болезнь Паркинсона... От инфаркта Березина быстро излечили, однако летать категорически запретили. Пришлось остаться в Тель-Авиве. Леня и Аня сделали все возможное, Ефим лечился у лучших врачей в престижных клиниках, но паркинсонизм медленно прогрессировал...

— Израильские специалисты продлили ему жизнь лет на пять?

— Думаю, на все 10... Здешняя медицина оправдывает свою репутацию — Березин был потрясен, когда всего через пять дней после инфаркта его выпустили из клиники. Он радовался: «Саша, представляешь, мне уже можно ходить и кушать что хочу, даже выпить граммов 100 коньяка... Помню, Юра с инфарктом пролежал 21 день...».

Из досье «Бульвара Гордона».

По словам вдовы Тимошенко Юлии Пашковской, Юрий с войны выкуривал в день по две пачки самых крепких сигарет — «Примы», а потом «Кемел». Фима Березин так и не научился курить. Он за собой следил, всегда первым проходил медобследование...

Инфаркт случился у Тимошенко в декабре 1986 года во время гастролей в Ужгороде. Врачи запретили ему курить. Месяц пролежал в больнице, а когда должен был ехать в Киев, у кого-то стрельнул папиросу. И все — инсульт, больше в сознание он так и не пришел...

Когда Тимошенко уже лежал в гробу в киевском Доме актера, к нему подошел Березин: «Юра, мне так много хотелось тебе сказать... Прости, я впервые забыл свой текст». Развернулся и ушел. После этого Штепсель практически не выступал.

В 1994 году я организовал торжество по случаю 75-летия Березина в двухтысячном зале. Мэр Тель-Авива не верил, что в их небольшой стране такое возможно, но когда пришел, ему не хватило места — я устроил его рядом с юбиляром... Собрались все, кто любил и знал Ефима: Михаил Козаков, Игорь Губерман, Ян Левинзон, послы Украины и России, писатели, журналисты... На сцену его вывели две красивые длинноногие девушки. Он сидел в кресле — счастливый, нарядный. Напоследок Березин рассказал, как перед концертом к нему обратилась женщина: «Вы Штепсель?.. Смотрите, вас еще можно узнать!». Поблагодарил зрителей за то, что они его помнят, и завершил вечер традиционным приветствием, трансформированным в соответствии с местом его нового проживания: «Шоломаленькi були!».

Фиму долго не отпускали, он кланялся, улыбался, а когда мы с ним зашли за кулисы, грустно сказал: «Огромное спасибо, Сашенька, но больше на сцену я не выйду — не хочу быть смешным»...

— После смерти Розиты Березин жил с Анной и Леонидом?

— Брат с женой сняли ему квартиру по соседству, бывали там по три раза в день, наняли женщину из наших, которая за ним ухаживала. Увы, ему становилось все хуже, он не мог сам вставать с кровати, почти не двигался, утратил речь... В последний год его жизни Леня даже не пускал меня к нему, зная мою впечатлительность: «Не ходи... Он тебя не узнает». Тогда я мысленно попрощался с великим Ефимом Березиным (народный артист Украины умер в Тель-Авиве весной 2005 года. — Т. Ч.)...


«Люди, которые вместе смеются, уже не могут друг в друга стрелять»

— Когда-то Юрий Нагибин определил, что вы пишете на идиш, только по-русски...

— Прочтя «Тезу с нашего двора», он назвал меня растратчиком: мол, я рисую не кисточкой, а тюбиком, что весьма неэкономно: «Из каждого вашего абзаца нормальный писатель сделал бы целую главу». Я объяснил, что пришел в прозу из драматургии, поэтому не вижу, а слышу текст и вычеркиваю длинноты. Юрий Маркович определил: «У вас болезнь, которой страдали Евгений Петров с Ильей Ильфом, Юрий Олеша...».

— Хорошая компания!

— Вот и я сказал: «Эта палата меня устраивает».

— А почему ни вас с Виккерсом, ни Тарапуньку со Штепселем, для которых вы писали, не устраивали лучшие театральные режиссеры, даже такие, как Юрий Любимов?

— Мы настаивали, чтобы нашу новую пьесу «От и до» ставил приглашенный специалист. Тимошенко и Березин утверждали, что театральный режиссер, даже самый талантливый, не чувствует эстраду. Мы стояли насмерть, как панфиловцы, тогда они пригласили Юрия Любимова, с которым дружили. Увы, творческий альянс не состоялся. Юрий Петрович хотел видеть на сцене черно-белый рояль-пещеру, под которым бы Тарапунька произносил свой монолог, стоя на четвереньках, отвернувшись от зрителей («Представляешь, как ты их эпатируешь!»).

Тимошенко взбунтовался: «Если, находясь на эстраде, хотя бы на полминуты упущу внимание зрителей, я потеряю их навсегда. А ты предлагаешь мне полчаса стоять на четвереньках к ним задницей?!».

Мы пытались сотрудничать и с другими знаменитыми режиссерами, но эстрада — это другая профессия, иной жанр. Это великая школа для прозы, театра, кино — только из нее нужно вовремя уйти, чтобы ради репризы не потерять литературный вкус...

— Сейчас только ленивый не пинает российскую или украинскую эстраду, особенно юмор...

— С юмором происходит нечто обидное — его опустили до колен, воспитали зрителя, который безумно этому радуется.

— Как любил повторять ослик Иа, «грустное зрелище, печальное зрелище»...

— Меня пугает не то, что говорится со сцены, а как люди на это реагируют — умирают от смеха, визжат в диком восторге... Жванецкий, который не опускает свою планку, как-то признался: «Иногда мне кажется, что сегодня Сергея Дроботенко принимают лучше, чем меня»...

К слову, о юморе и смехе — я прочел у Зощенко, как зимой 1940 года во время советско-финской войны наши разведчики на пересеченной местности внезапно столкнулись с противником. Обе группы в маскхалатах кинулись в снег совсем близко друг от друга. Один финн от неожиданности залег вместе с красноармейцами, а когда понял, что оказался в стане врагов, вскочил-упал, опять вскочил-упал и побежал к своим, петляя, как заяц. Раздался гомерический хохот и русских, и финнов. Отсмеявшись, обе разведгруппы встали и мирно разошлись — люди, которые вместе смеются, уже не могут друг в друга стрелять...


«Юбилеи — это репетиции похорон»

— На днях грядет ваше 70-летие. Готовитесь?

— Ненавижу юбилеи — они уносили стольких близких людей! Вскоре после празднований, как бы подведя итоги, ушли Зиновий Гердт, Булат Окуджава, Гриша Горин, выдающийся конферансье, художественный руководитель Московского театра эстрады Борис Брунов... Юбилеи — это репетиции похорон!

К тому же я никогда не любил обязательных «датских» панегириков (не все люди славословят искренне), поэтому никогда не устраивал публичных юбилеев. Собрать за столом самых близких друзей, искренних и любящих — вот это настоящий праздник. Обычно все такие застолья ведет Леня — он потрясающий тамада.

— Побаиваетесь? Говорят, жизнь в беспокойной стране укрепляет храбрость, как тренажер — мышцы...

— Едва мы приехали в Израиль, начались ракетные обстрелы (в 1991 году вокруг «большого Тель-Авива» разорвались 39 иракских «Скадов»). Повинуясь первой реакции советских людей, мы побежали в магазин и стали покупать соль, сахар, мыло, крупы и спички в таких количествах, что хозяин лавки решил: во-первых, мы — поджигатели, во-вторых, хотим открыть конкурирующую лавку. Потом, когда увидели, что ничего не исчезает, а, наоборот, все появляется, нам стало стыдно...

Требовалось носить с собой противогазы, в квартирах же оборудовать противогазовую комнату: заклеить скотчем все щели в окнах, уплотнить двери — боялись, что Саддам Хусейн применит химическое оружие. Я купил целый рулон пленки величиной с бревно и нес его на плече, как Ленин на субботнике! Сам все оклеивал, никому не доверял, прошелся раз по 20 и по рамам, и по стеклам — стало темно, зато окна получились не только газонепроницаемые, но и пуленепробиваемые...

Первые разы было просто паническое чувство — летящие «Скады» (их называли «Привет с родины») ужасно выли. К счастью, никто не погиб — Бог хранил.

Как-то во время обстрела у моего тогда трехлетнего внука Миши случился приступ астмы. Ни у меня, ни у сына с дочкой, с которыми мы жили в одном доме, машин тогда не было, а больница далековато. Позвонили знакомому израильтянину, он подъехал на своем авто и повез маленького в клинику под рев сирен... Такое не забывается...

— Что делает Михаил сейчас?

— Он студент ВГИКа. Дочь тоже живет в Москве.

— Вас не соблазняют перебраться в Златоглавую?

— В Москву нужно приезжать молодым — делать карьеру. Или в зрелом возрасте — делать деньги. Жить там сейчас очень тяжело: три часа добираешься на часовую встречу, потом столько же обратно — вот семичасовой рабочий день и прошел. Возвращаешься усталый, непонятно от чего. От пробок... Приглашали восстановить мои юмористические издания, но для этого надо хотя бы пару лет прожить в Москве, а я уже от многого «московского» отвык, хотя продолжаю сотрудничать с издательствами и газетами, устраиваю презентации, выступаю с творческими вечерами...

— В родной Киев не зовут?

— Несколько раз выступал по приглашению Израильского посольства (порадовали полные залы), а вот официальных приглашений на гастроли, увы, не поступало... Я очень люблю этот город, хотя в свое время удрал из него в Москву, чтобы можно было работать...

В Киеве на меня шла настоящая травля — не могли простить, что я нигде не состоял на службе. Значит, нельзя было снять с должности или понизить оклад — деньги я получал через Агентство авторских прав, множество моих работ исполнялось по Союзу и за границей — гонорары были большие.

Однажды я сказал чиновнику из Министерства культуры: «Принимайте пьесу или запрещайте, но никаких исправлений в тексте делать не буду. Хотите меня голодом задушить? Не выйдет, я получаю деньги не у вас». Чинуша вспылил: «Да, вы — самое большое зло в нашем искусстве: вы неуправляемы!»...

Едва я терял бдительность, сразу получал нокауты: в Киеве рассыпали набор моей книжки, сняли сразу после премьеры спектакль по моей пьесе в Театре оперетты («Заведено дело на любовь» на музыку Игоря Поклада), за день до премьеры изъяли мою фамилию из всей рекламы эстрадного шоу «Як тебе не любити!» во дворце «Украина»...

Все это и еще много обидного я постарался забыть — в моем сердце спустя столько лет осталась лишь огромная ностальгическая нежность к Киеву, к моим друзьям по школе и институту, к первым поцелованным девочкам...

Кстати, в Киеве у нас была квартира в пять комнат, а шестая была оборудована под бар, с красными табуретами и стойками, фонарями и светящимися черепами — моя любимая игрушка. Говорили, что единственный бар, работающий в Киеве после полуночи, только у Каневского. Ко мне водили иностранцев, чтобы показать, как живут советские писатели. К ужасу партийных деятелей, я заявлял, что наши писатели не могут творить без бара, и если у них дома его нет, бар строит Союз писателей.

— Наверное, дверь в квартиру никогда не закрывалась?

— Сколько я ни зарабатывал денег, всегда не хватало, потому что все уходило на «образ жизни»...

— Где он, этот образ? Нет больше «Неправды», нет «Балагана», «Балагаши» — ваших юмористических журналов для взрослых и детей... Где ваши театры «Гротеск» в Москве и «Какаду» в Израиле?

— От всего этого сейчас освободился. Развязал себе руки для писательства, ведь Бог посылает нас на землю делать что-то главное... Сейчас работаю над новой повестью, трагикомической, как наша жизнь. Надо писать, пока сито моей памяти не превратилось в дуршлаг...

08.05.2009 11-34