Михаил Жванецкий: «Умная женщина - совершенна»

Женский журнал

- Михаил Михайлович, философы любят цитировать известную фразу Соломона "умножая познания, умножаем скорбь", а хватает ли вам мудрости, чтобы радоваться жизни?

- В основном, когда я выхожу из дому, то радуюсь. Обстановка дома — с Митькой и Наташей — вполне хорошая. Пока не слушаешь радио, стоя в диких мос¬ковских пробках, жизнь нормальная. Выключу радио, телевизор, заглушу мотор машины — и все остальное раду¬ет. А все, что я включаю: радио, телеви¬зор и мотор, — огорчает меня. С помо¬щью этих аппаратов я должен попасть в какое-то дерьмо. Обязательно! Либо должен ознакомиться с какой-то бели¬бердой, либо поневоле выслушать, что там что-то взорвалось, а там пропало. Радио ведь меня не спрашивает — вле¬зает в уши. Поэтому такое ощущение, что если выключить электричество — воцарится мир, спокойствие, тишина и забытые отношения между людьми. Моторы перестанут завывать и вонять бензином. Будут слышны шаги, скрип снега, шелест листьев, вздохи челове¬ческие, чей-то разговор... Сквозь это все проступит человек.

- Слушая вас, убеждаешься, что текст у вас льется с той же искрой, что и всегда...

- Может быть, просто изменились вре¬мена и публика, которая не всегда все понимает. Вот недавно выступал на Рублевке, собралось человек сто, но каждое слово проходило под хохот и аплодисменты.

- То есть там - соображающие?

- Да! Не было любовниц, пришли с же¬нами. Я не пойму, кто умней — любов¬ница или жена? Жены, по-моему, все-таки умней. И сами ребята и их жены молодые, где-то по 28-35 лет в основ¬ном, самому старшему под 50. Я очень доволен публикой на Рублевке. Но все время при встрече подвергаюсь за это издевательствам разных СМИ. "Виде¬ла вашу афишу на Рублевке. Не стыдно там выступать?" Я отвечаю: "Там прекрасная публика". А если лечу на концерт в любой другой город, что дол¬жен проверять, кто на него соберется по имущественному цензу?

- Вашему сыну Мите сейчас 13 лет, вам с ним интересно?

- Я скажу, что маме с ним трудно. И мне тоже. Трудно — это интересно или нет? Он до сих пор не понимает, поче¬му нужно делать домашнее задание и что оно из себя представляет. Почему у него рабочий день не кончается в те¬чение 20 часов, я объяснить не могу. И ему со мной становится не интересно, когда я пытаюсь это сделать. Мне тоже с ним не интересно, когда я ему это объясняю. Невозможно это все. Дикая нечеловеческая нагрузка и маленький человек. Сейчас он чуть больше, но не намного. Мне его жалко, потому что он в школе с 8.00 до 14.00, потом час обед и снова садись. Я продолжаю пытать его, но в основном этим занимается мама. А я летающий отец.
- Наташа как-то говорила, что Митя йогой занимается, продолжает еще постигать эту науку?

- Нет, сейчас уже теннисом занялся. Фи¬гурка у него еще полудетская. Наде¬юсь, вытянется. Он не чувствует тяги к спорту. Становится стеснительным. А я очень люблю стеснительных людей. Застенчивых и стеснительных. Если я ему что-то выговариваю, он становится у двери, потупив взор, поникнув и по¬краснев. И этим меня просто покоряет. Теперь таких нет. Слушает, молчит, не перебивает и краснеет. Это золотое качество деревенского мальчика. И я счастлив, что ему оно присуще.

- Отношения "родители - дети" в семье, где вы были ребенком и где стали отцом чем-то похожи?

- Нет. Мой отец меня все-таки ремнем воспитывал. Мы же сбегали с уроков, курили. Папа подрабатывал, кого-то внеурочно лечил, потому что заработка официального врача не хватало совер¬шенно. И он просто не мог выносить моих выходок. Его отец тоже лупил рем¬нем. Не скажу, что это так уж плохо, по¬тому что в результате я не курю. Не могу до сих пор матом ругаться. Все уже дав¬но — а я не могу. Отец из-за этого страш¬но переживал и колотил меня. Говорил: "А сейчас я тебя накажу". Помню, эти приготовления, как перед казнью на эшафоте, — спуск штанов, расстегива¬ние ремня. Они действовали на нервы, и я не выдерживал: "Начинай уже!" А ему же нужно было опять себя взвин¬тить: "Так что у тебя там произошло с преподавателем русского языка? Как ты ей ответил?!" И вот несколько хоро¬ших ударов, и я долго ходил с синяками на заднице. А отец опять одевал ремень: "Все, теперь иди, делай уроки". Сама процедура наказания была какая-то де¬ловая. Потом опять все дружат. Если бы я сейчас Митьку наказал, долго бы му¬чился. Но, слава богу, я этого не делаю. И, видимо, уже не сделаю никогда. Он такой милый и стеснительный, что та¬кие методы воспитания — это чересчур для него. Сделать сыну больно — ну и что? Он заплачет и больше ничего.

- А мама вступалась за вас?

- Нет. Отец ее выставлял, и она уходи¬ла. А я оставался в жутком ожидании экзекуции...

- Скажите, а какие тайны жизни вас заставляют сейчас задуматься о себе?

- Во-первых, ни в коем случае не считать часы. Уверен, что Господь при рождении каждому дарит часы, только с одним условием — не заглядывай. Когда заглядываешь — начинаешь считать движение стрелок. У меня есть друзья, которые напоминают: "Миша, ну тебе ж уже..." Тогда я просто поворачиваюсь и ухожу. Пусть, если суждено, часы остановятся, но я об этом узнаю последним. Короче, на часы заглядывать нельзя! Ко мне как-то подходит красивая девушка и говорит: "Зачем вы сказали, сколько вам лет? Я с таким удовольствием на вас смотрела". Я приуменьшил, и то ей не понравилось. Потерял такого замечательного поклонника. И я себе сказал: какого черта? Кого я дразню? Не помню про годы и не хочу, чтобы другие помнили.

- При уместном случае за столом всегда цитирую вашу фразу "Картошка с селедкой - лучшая еда". Отношение к еде и умение так описать ее - родом из послевоенного детства?

- Да. Я не могу ночью уснуть, если у меня в гостинице в холодильнике нет еды. Нужно, чтобы там колбаска лежала, со¬сиски — об этом мы пишем в райдере. Я могу кушать, могу не кушать — это мое дело, но если там ничего не будет, я не усну. Дома время от времени меня тоже можно ночью застать у холодильника. Я внимательно изучаю его содержимое. Могу му¬читься-мучиться, захлопнуть и уйти. А могу и не захлопнуть, если не спится. Достаю отту¬да какие-нибудь сырники или что-то еще безвредное ночью, сажусь, думаю о себе и жую... Также не могу уснуть ночью в поезде, если не запасусь, поэтому мы после концерта заказываем обычный набор: сосиски, отварные яйца, соль и бутылка воды. Я не могу без этого жить. Это мое со¬вершенно голодное детство. Макуха с маслозавода, который отжимал семеч¬ки, чтобы сделать масло. Мы сосали эти отжатые семечки. Война, голодуха, что говорить... Это крепко сидит в голодном мозгу и моя полнота — оттого, что он все время велит запасаться.

- Скажите, Одесса вас по-прежнему понимает с полуслова?

- Да, так же. Вот у меня недавно был концерт в Театре музкомедии — замечательный по тонкости, а главное - по желанию создать мне успех. Мы как бы вместе работаем — моя публика и я. Одесская публика иногда создает преувеличенный успех. Со стороны может показаться — ну Паваротти! Рев стоит, цветы выносят. Есть в этом преувеличенность.

- А давно ли вы слышали перлы Дерибасовской и Привоза? Вроде того, как в Аркадии одна дама другой жаловалась: "Мой муж перед смертью так болел - тьфу-тьфу, чтоб не сглазить"...

- Перлов хватает. У меня еще есть запас, нуI и сам уже начал рождать. Я ж все время внутренним средним ухом слышу незна¬комое слово. Дикая особенность выужи¬вать из любого разговора то, что мне нуж¬но. Останавливаются "Жигули", кто-то выбегает, меня волокут к машине — дай ему автограф. Ведут просто под руки. Метров сто идешь, а он сидит в машине — одесский мальчик со слегка порочным лицом. Я не сопротивляюсь, я понимаю. "Миша дай ему автограф, он еще не по¬нимает, но потом поймет". Спрашиваю: "На чем тебе написать?" Он: "Не знаю, пусть найдут что-нибудь". А я стою. Они ему объясняют, кто я, потом он имобъясняет, кто я. В общем, находим какой-то листочек бумаги. "Как тебя зовут?" — "Изя". Я говорю: "Вот я тебе пишу Изя, чтоб ты был здоров". — "Ну, хорошо, спасибо". Они его провожают дальше: "Все, езжай!" А мне: "Давно хотел, чтоб ты дал ему автограф". И все потому, что в Одессе часто не по своей воле живешь — тебя возят, показывают, просят оставить автограф.

- Михаил Михайлович, а на какой улице прошло ваше детство?

- Ранние годы у меня прошли не в Одес¬се. До войны мы жили в Томашполе Винницкой области. Маму беременную привезли в одесский роддом, потому что папа сам врач, не доверял деревен¬ским акушеркам. А через несколько месяцев нас опять увезли в Томашполь. Я помню себя в возрасте 3-4-5 лет с детским велосипедом. Все детство до 7 лет прошло среди больных, до 12 лет — среди раненых. Потом отец ушел на фронт, а когда вернулся, стал замначальника госпиталя, возле кото¬рого мы жили. Безногие солдатики в белье, в кальсонах, в халатах разгули¬вали по городу, выздоравливающие — на костылях. Иногда от раненых мне перепадала котлетка, которую я вмес¬те с ними ел. Наблюдал упражнения с мячом для инвалидов — им медсестры преподавали специальную физкульту¬ру. У них была своя ругань, мат, но в общем люди они были добрые.

- А когда вы в Одессу возвратились?

- После того как вернулись в Одессу, отец несколько лет работал заведу¬ющим хирургическим кабинетом в поликлинике. И снова больные при¬ходили к нам домой. Отец лечил, вы¬писывал рецепты, досматривал. Хо¬дил на частные визиты. Возвращаясь из школы, я все время дома видел бин¬ты. Жили мы на Комсомольской, 133.

- Сейчас это Старопортофранковская?

- Да. Там одно время рядом было кафе "Подвір'я Жванецького". Сначала они крутились, но, видимо, это название им ничего не дало, и они закрылись. Там рядом только Привоз и народ в основ¬ном деревенский, который приезжает на базар с помидорами и картошкой. Напротив дома — кинотеатр "Роди¬на". Эту квартиру я приватизировал, и сотрудники Одесского литературного музея говорят, что они там сделают музей. Я в ней ничего не меняю: стоит ма¬мино зубоврачебное кресло, школьные книжки, масса старых фотографий. С 5-го класса в этой двухкомнатной квар¬тирке в 25 метров я провел свое настоя¬щее детство.

- Скажите, а были у вас заветные места, где назначали девушкам свиданья?

- Когда папы не стало, я работал уже в порту. А пока учился в институте, ничего интересного у меня не было. В нашем морском институте было боль¬шинство мужчин, а девочек только три-четыре. Помню Аллу, которую я держал за руку на лекциях. Но у нас с ней ничего не было. Это юношеские тактильные ощущения. Мы никогда не встречались с ней вне института, только в аудитории.

- Романтическая любовь?

- Да. Преподаватель марксизма-лени¬низма Ершов, проницательно глядя на меня, кричал: "А теперь выпустим ручку соседки, возьмем ручку и начнем записывать!" Когда началось гонение на евреев-врачей, он говорил: "Жванецкий, я знаю, о чем вы думаете". На весь курс было два еврея — я и Бергер, а поток человек 300. Факультет меха¬низация портов, это не плавающие ме¬ханики и не аристократические судо¬строители. Может, из евреев еще кто-то был, трудно было определить. Бергер потом работал в Клайпеде, а я полу¬чил возможность выбирать и остался в Одессе, потому что имел диплом с отли¬чием. Отец тогда уже умер, и я остался с мамой. Мне было 22 года, я работал в порту сменным механиком, мне это нра¬вилось. Мама уходила на консервный завод, где была зубным врачом, и иног¬да ко мне кто-то стучался утром после ночной смены. Двор все понимал. У нас вдоль окон шел балкон и с него ты мог пройти мимо двух окон квартиры и от¬крыть дверь. Однажды мама вернулась с работы, пыталась ее открыть, а там торчал ключ. Она стала стучать, зная, что я пришел после ночной смены, но я не открывал. Она билась-билась, потом посмотрела в окно, обиделась и ушла из дома на два дня.

- Почему ж вы не открыли?

- Я правильно сделал, какие разговоры. Это старый морской закон — началь¬ству не открывать. Ты можешь быть в плохом виде, выпивши, не бритый, все, что хочешь, но не открываешь, даже когда все знают, что ты в каю¬те. Ушли куда-то совещаться, через некоторое время ты явился успокоив¬шийся, обдумавший свое положение, побритый. Если в каюте с тобой была женщина, она исчезла. И ты как муж¬чина принимаешь ответственность на себя. Конкретно никто не может ничего сказать, ты тоже ничего не говоришь, и тебя могут наказать сим¬волически. Но на месте преступления тебя никто не застал. Я это все усвоил железно. И маме не открыл, не пока¬зал ей, с кем я. И вот мама билась, а двор наблюдал. Потом она не пришла ночевать, и это было что-то страшное. Я помчался ее искать. И она сказала: "То, что я увидела в окне, Миша... Я поняла, что толку из тебя не будет".

- Вопрос к вам как женоведу и женолюбу: что вы поняли в женщинах за свою жизнь? Пожалуйста - взгляд на Венеру с Марса.

- Как ты можешь пытаться заставить меня сформулировать вопрос многове¬ковых взаимоотношений?

- У вас получится.

- Женщина вызывает мое восхищение самим своим устройством. Просто вос¬хищение — даже без прикосновения. То, как она выглядит, как возбуждает, как притягивает к себе. Когда к этому добавляется еще и ум — она совершен¬на. Для этого сейчас появились кремы, косметика. А вслед за ними появилась Ксюша Собчак, Волочкова — женщины неопределенных профессий. Но они, как ласточки, о чем-то свидетель¬ствуют. И мы начинаем понимать, что женщина своим телом и красотой мо¬жет пробиваться в обществе. Ну, по¬жалуйста, пусть она говорит, что она балерина. Мы согласны. Вот садится женщина на высокий стульчик. Бац! Выстрел, удар, все валяются. Все при¬кованы глазом к тем местам, которые она хочет показать. Мини-юбка — это величайшее изобретение человечества. Такое оружие! Против него не может устоять вот этот в камуфляже, в ска¬фандре... Когда ты садишься рядом, у тебя отнимается верхняя половина, нижняя половина, ты чувствуешь все эти округлости и думаешь: и я еще дол¬жен поддерживать какую-то беседу!

- Вот интересно, как вы ее в таких случаях поддерживали?

- Ко мне однажды пришла корреспон¬дентка, села напротив, а я сидел в этом же кресле. Она подвинула свои коленки ко мне и стала говорить: "Вот расскажите мне..." Очень была хит¬рая. Потом вынула коленки и сказала: "Все, интервью получилось". Короче, она меня сделала. После этого позво¬нил мой друг Эдуард Успенский и ска¬зал: "Ну ты и сволочь, как ты мог так сексуально говорить?" Он принял все за правду. Я до сих пор не могу раздо¬быть эту газету 15-летней давности.

- Помогает ли вам чувство юмора в отношениях с женой?

- Нет. Очень редко я использую это ди¬кое оружие. В семье, как ни странно, решается больше серьезных вопросов. Если жена тебя спрашивает насчет де¬нег, какой юмор спасет? Надо отвечать конкретно.

- Наличие чувства юмора у женщины вы расцениваете как плюс?

- Это прекрасно. И всегда — путь к сбли¬жению. Потому что если у женщины есть чувство юмора, она сразу может оценить меня. Не приходится много говорить.

07.05.2009 15-00