Хореографический диссидент Борис Эйфман

Полина Лимперт Mignews.com

Борис Эйфман – человек уникальный. Он великий балетмейстер и возмутитель творческого спокойствия, первый, кому советские власти официально разрешили преступить традиционные каноны жанра хореографии. Он создал новый балетный стиль, сочетающий классический и современный танец с драматическим искусством. То, что он начал делать в "период расцвета эпохи застоя" было настолько необычным и вызывающим, что в прессе его назвали "хореографическим диссидентом".
В Израиль Эйфман привез свою новую работу - "Who’s who", спектакль, который разительно отличается от всего, что он до сих пор делал. Это первый спектакль, который сделан в стиле бродвейского мюзикла "с хорошим концом". Критики уже назвали его "мюзиклом без слов". И это первый спектакль, написанный на оригинальное либретто Эйфмана.
Спектакль рассказывает об истории эмиграции начала 20-х годов. Два русских танцора классической выучки Мариинского театра эмигрируют в Новый свет и пытаются там профессионально выжить. Одному это удается, другому – нет, и он покидает Америку. В условиях эмиграции все преломляется, и порой наивысших результатов достигает не тот, кто действительно талантлив, а тот, кто быстрее усваивает неписаные правила игры "чужого монастыря".

- Борис, этот спектакль - ваш первый за тридцать лет самостоятельный сценарный опыт. Почему вы отказались от уже сложившейся "беспроигрышной" практики выбирать себе в "соавторы" реальных или литературных "знаменитостей". Если вы хотели рассказать языком танца о судьбе танцоров в эмиграции, то у вас мог бы быть богатый выбор соавторов…

- Мне не хотелось делать спектакль о какой-то литературной или исторической личности. Хотя буквально позавчера я прилетел из Нью-Йорка, где присутствовал на премьере моего балета, приуроченного к 100-летию Баланчина. Чем не персонаж?
Но в моем театре мне хотелось сделать спектакль о самой эмиграции, и попытаться – в этом для меня была принципиальная новизна – сделать его позитивным, светлым, несмотря на трагичность темы. Мне хотелось направить свое внимание на новую форму.

- Этот балет критики назвали "мюзиклом без слов". Согласны ли вы с этим определением? Чем, по-вашему, отличается мюзикл без слов – от, собственно, балета?

- Я бы его так не назвал. Я бы сказал, что это - балет, который воплотил в себе лучшие традиции бродвейского мюзикла: чередование отдельных номеров, каждый из которых является своеобразным шлягером, разная хореография – от классического балета до степ-данса, сочетание лирико-комедийных сцен - с драматическими… Ну и эффектные декорации, яркие костюмы – все это делает из балета - шоу, которое близко к мюзиклу.

- Ваш спектакль – об эмиграции. Но вы никогда эмигрантом не были. Как возник этот замысел? Чем был обусловлен выбор темы?

- Художнику не обязательно лично переживать истории, которые становятся предметом его внимания. Например, я очень много поставил спектаклей о женщинах, хотя никогда в себе женского начала не замечал. Эмигрантские мотивы я лично не пережил, но тема эмиграции очень волнует меня, потому что в свое время все мои друзья, родственники, близкие - уехали. Я ежегодно бываю в Нью-Йорке, я часто бываю в Израиле, я общаюсь с людьми… У меня брат живет в Лос-Анджелесе. Он очень тяжело пережил свою эмиграцию. Вообще, любой человек, который входит в реку эмиграции, понимает, что рискует своей судьбой и судьбой своих близких. Но всегда есть надежда, что сделан правильный поступок, и этот поступок приведет к положительному изменению судьбы. Как получается - вот об этом мне и хотелось сказать своим искусством.

- Почему все-таки вы не эмигрировали из России? Может быть, на западе вас бы по-другому оценили?

- Я никогда не стремился к коллективной панике, не поддавался коллективным настроениям. Я никогда не стоял в толпе. Когда евреи уезжали "эшелонами", я не последовал этой "моде". Почему? Потому что мне было, что терять! У меня на тот момент уже был свой театр, и я не мог позволить себе вот так просто и легко с ним расстаться.
Конечно, если бы я был на Западе, ценили бы меня по-другому, но это не значит, что лучше. Может быть, я бы заработал бы гораздо больше денег, а может быть, и нет – кто знает? Невозможно предугадать, как сложится в эмиграции судьба художника, который вырос в определенной среде, который мыслит определенными категориями, в котором живет определенная культура.

- Почему вам было так важно сохранить ваш театр в России? Почему вы думаете, что не смогли бы с ним существовать в эмиграции?

- В советское время в Ленинграде было очень много всяких провокаций со стороны властей, которые активно подталкивали меня к эмиграции всеми способами. Меня не выпускали на гастроли за рубеж, говорили, что "мы вас можем выпустить только в одну сторону".
Для меня всегда Санкт-Петербург был источником творческой энергии. Уже тогда, не зная, что такое западный мир, только фантазируя на эту тему, я интуитивно чувствовал, что мне нужно сохранить театр именно в Санкт-Петербурге. Не в России, а именно в конкретном городе. Потому что для меня Россия и Санкт-Петербург – два разных понятия.

- Евреи тысячелетиями мечтали "на следующий год оказаться в Иерусалиме". Неужели у вас, как у еврея, никогда не было таких порывов?

- Я бы не смог здесь реализовать себя, потому что в Израиле нет балетной почвы, традиций балетного театра, на которые я бы мог опереться, чтобы реализовать свои планы. Мне кажется, что я гораздо больше делаю для израильского зрителя, приезжая сюда почти ежегодно со своим театром. Я не знаю, смог ли бы я дать израильскому зрителю достойный уровень искусства, проживая здесь постоянно.

- Вы, насколько я помню, уже обращались к теме эмиграции в своем творчестве?

- Да, в первый раз это был спектакль "Красная Жизель" Но там другая тема была, другой акцент: какой талант потеряла Россия вследствие эмиграции. Ведь это другая сторона медали: Россия потеряла, а мир приобрел – талант, интеллект, культуру, новые виды искусства и так далее.

- Американские балетные критики вами восхищаются, русские же, мягко скажем, не жалуют. Вас обвиняли в "отсутствии строгого вкуса", в "китчевом сознании", пеняли "страстью к патетике и сентименту"... Каких рецензий вы ждете сейчас?

- Я уже в том возрасте, когда бояться какой бы то ни было критики невозможно. Московская критика – это сегодня особая "каста", которая сформировалась на гребне вседозволенности. Это люди в массе своей необразованные, пришедшие в балет из каких-то параллельных миров, не для того, чтобы познать наше искусство и полюбить его, а для того, чтобы устроить свою жизнь. Главная их задача в период накопления капитала – стать заметным. А как? Вот, можно облить Эйфмана грязью. Человек не анализирует творчество, а "любит себя в искусстве". Такое примитивное самовыражение, конечно, не остается незамеченным. Возникает скандальная ситуация, когда имя критика становится более популярным, чем имя того, о ком он пишет. Вначале меня критиковали с этой целью, потом это стало хорошим тоном. Это – дань времени и желание нового поколения рецензентов самоутвердиться.

- Каким был ваш путь до вашей нынешней должности - руководитель своего театра?

- Многое в моей биографии было случайным. Я жил в семье, которая к балету не имела никакого отношения, в городе, в котором балет не считали элитным искусством. Отец был инженером, мама – врачом, и в семье иронизировали по поводу моего увлечения балетом. Мы жили в Кишиневе, который в отношении балета все-таки не Москва и не Ленинград.
Мне повезло, что в моей жизни были добрые примеры. Один из тех, кто повлиял на мою судьбы, как раз живет в Израиле, в Тель-Авиве. Это хореограф Александр Бихман. Когда-то я наблюдал за его работой в Кишиневском доме пионеров, а потом - в балетном училище. Я с ним всегда был дружен. Но эта дружба была неравноценной: когда мы познакомились, я был совсем маленьким мальчиком, а он - взрослым человеком, зрелым мастером. Но мои хореографические идеи у него вызвали интерес, и мы нашли с ним общий язык.
Я должен был поступать в политехнический институт – слава Богу, получил двойку по математике и провалился. Поступил артистом балета в Кишиневский театр оперы и балета, и на следующий год практически вне конкурса был принят в Ленинградскую консерваторию, которую закончил с отличием.
Моя удача в том, что я очень рано осознал свою цель в жизни и всю, всю свою сознательную жизнь воплощал свои мечты. Все мне было дано: и дар Божий, и умение его сохранить, и целецстремленность.

- Ваше еврейское происхождение никогда не мешало вам воплощать свои идеи?

- В конце 70-х годов один очень известный композитор хотел со мной работать. Я тогда был начинающим хореографом, а он уже - корифеем. Он мне сказал: "Мы бы поставили спектакль в Большом театре, но как я могу написать на афише Большого - Эйфман? Пожалуйста, смени фамилию, и мы с тобой это сделаем!" Я, долго не размышляя, оставил себе свою фамилию, и мы с ним не сделали спектакль в Большом театре. Но теперь моя фамилия на афише Большого театра есть, а его – нет.
Я был слишком одиозной фигурой. В нашем искусстве трудно остаться незамеченным - и не быть раздавленным. Мы ставили спектакли, которые выходили за классические рамки советского балета, и это вызывало раздражение властей. Любить меня они не могли безусловно, а уважать себя я заставлял.
Мое еврейское происхождение мне, конечно, мешало, но на бытовом уровне. Там я встречал и сопротивление, и неприятие.

- Если бы вас пригласили, могли бы вы поставить здесь балет?

- Я уже поставил балет "Мой Иерусалим". А вообще я думаю о спектакле "Царь Давид". И это – планы не очень далекого будущего.

- Какие имена из израильского балета производят на вас впечатление?

- Если вы имеете в виду классический театральный балет, то я думаю, что в Израиле его нет. Хотя есть хореографы, есть Панов, который, наверно, мог бы его создать. Но государство пока не может уделить внимания созданию большого балетного театра. А может, у Израиля пока нет такой потребности – иметь свою балетную труппу. Есть же у вас школы "Бат Шева" и "Бат Дор"! Может быть, этого достаточно?

- Как вы проводите свободное от спектаклей время в Израиле? Где уже побывали? Что бы еще хотели увидеть?

- Я был, конечно, много раз в Иерусалиме. Был в Кейсарии. Но я бы многое еще хотел бы увидеть из тех библейских, исторических мест, которые находятся вне зон досягаемости.

- Вы когда-нибудь позволяете себе отдыхать?

- Сейчас у всей труппы будет отпуск. А я буду работать над либретто к новому спектаклю, но и маленький отдых себе позволю - дней на десять поеду к семье в Крым. Надо повоспитывать сына, а то он злоупотребляет своей свободой. Ему уже десять лет, и необходимо более активное влияние. Судите сами о том, как я отдыхаю.

- Над чем вы собираетесь работать?

- Я начинаю ставить балет "Анна Каренина". Хочу открыть для себя и для зрителей другую Анну Каренину – не ту, которую знают по роману, по фильмам и спектаклям. У меня свое отношение к ней, более современное, что ли. Она действительно была женщиной незаурядной. Ее сексуальная зависимость от Вронского, ее патологическое погружение в свой эротический мир, ее наркомания, которая до сегодняшнего дня никем не была замечена… У Толстого написано, что она в последние месяцы жить не могла без опиума. Когда человек ежедневно принимает опиум, он погружается в совершенно другой мир - мир с огромной психофизической патологией… В этой истории не все так просто и примитивно, как это показывали до сих пор. Все это есть в романе, но почему-то это никто не замечает.

- Интересно, что скажут по поводу такой нетривиальной трактовки ваши продюсеры.

- Уйдя от советской цензуры, я бы никогда не мог бы попасть ни под какую другую. Меня никто никогда не ограничивает художественно. Продюсеры, с которыми я работаю, знают мою творческую позицию и не вмешиваются. Есть какие-то финансовые рамки, за которые мы не можем выходить – но и только.
В любом случае это должен быть успех, успех у критики, кассовый успех. С этим я согласен. Это – своеобразная Голгофа, потому что я не имею права на ошибки. Все мои эксперименты, в конечном счете, должны заканчиваться коммерческим успехом.
Я не могу выйти за пределы дозволенного, потому что это может обернуться крахом театра. Мой театр практически не дотируется никем. Мы сами себя содержим и окупаем. Театр зарабатывает деньги, только продавая билеты. В этом вся сложность: с одной стороны – нужно быть прогрессивным, а с другой – конкурентоспособным.
Но я не гонюсь за успехом, это просто моя форма жизни. Вокруг меня – более ста семей, которые я должен содержать. Ответственность перед людьми – огромная.

- За все в этой жизни надо платить, особенно – за талант, за непохожесть на других, за удачу. Чем платите вы по счетам судьбы, которая к вам так милостива?

- Я уже во многом согласился с той аскетической формой жизни, которую я вынужден вести. Я занимаюсь только театром и сыном – и больше ничем. Я абсолютно не пользуюсь своим именем для того, чтобы получать удовольствия. Я отринул от себя ту жизнь, которая называется "светской". Это – отрезано и отошло от меня.
Говорят, какое-то время ты работаешь на успех, а потом успех работает на тебя. Мое имя я использую только на благо театра. Я очень многим пожертвовал для своего театра, больше уже просто нечего. Все что осталось – это колоссальная работа во имя достижения результата, совершенного спектакля. Это не стремление к успеху ради успеха, это – стремление к созданию совершенного искусства. Ради этого работаю я и весь мой театр.

15.07.2004 17-34