Виталий Вульф в отблесках "Серебряного шара"

MIGnews.com

Виталий Яковлевич Вульф – человек уникальный, энциклопедически образованный, европейской культуры, объездивший весь мир, лично и хорошо знакомый со многими из тех, кому посвящает свои программы. Поэтому его "Серебряный шар" так интересно смотреть.

Его передача – абсолютно некоммерческая, не вписывающаяся в современный формат – имеет высокие рейтинги и поэтому остается на большом экране.

В этом году Виталия Вульфа ждет череда юбилеев: сначала он отметит 75-летие, затем – десятилетие существования "Серебряного шара", а после этого выйдет в эфир 150-й выпуск его авторской программы.

Вы приезжаете в Израиль с программой "То, о чем не говорят с экрана". Так о чем же не говорят с экрана?

Прежде всего, программа идет 45 минут, а я обычно наговариваю часа на полтора-два. Я рассказываю все, что знаю об этом предмете, рассказываю свободно и легко, не думая о том, что это мне говорить надо, а это – нет… Потом уже выясняется, что важно, а что можно опустить. После того как меня записывают, мне приносят распечатанный текст, и я убираю из него процентов семьдесят. Это – издержки телевидения. А так наладить дело, чтобы рассказывать только 30 минут, у меня не получается. Потому что тогда меняется интонация, меняется как бы… вообще все меняется. Не потому "не говорят с экрана", что нельзя, а потому, что очень многое не вмещается.

Это ведь не первый ваш приезд в Израиль…

Первый раз я был в Израиле в 95-м - ровно 10 лет назад. За эти годы бывал в Израиле раз семь-восемь. Последний раз – два года назад. Так что Израиль я знаю.

Отличается ли Израиль для вас от любой другой заграницы?

Очень сильно. В Израиле я ощущаю, прежде всего, что это – восточная страна, это не Запад, но вместе с тем это страна, где живет огромное количество людей, говорящих по-русски. Израиль для меня – это часть России, потому что такого количества русского населения в мире нет почти нигде, разве что в отдельных местах в Америке. А вот я очень часто бываю, скажем, в Париже, там попадаются русские люди, конечно, но сказать, что они попадаются много, – я не могу. Вот я только что, дней десять назад, приехал из Ниццы, где отдыхал неделю, – так там я вообще никого не встретил, ни одного человека, говорящего по-русски.

А вы имеете какое-то отношение к еврейству?

Я – еврей.

В Израиле вы не чувствуете "зов предков"? Не хотелось бы вам жить, например, в Иерусалиме?

Никогда. Я к Иерусалиму отношусь спокойно. Я, когда вижу все эти лица в пейсах, все эти религиозные наряды… Все это от меня далеко. Я не люблю Иерусалима. В Израиле мне очень нравится Тель-Авив – немножко восточный, немножко европейский город, провинциальный, очень приятный. Я – человек все-таки культуры России, и я не могу сказать, чтобы у меня когда-нибудь было желание поселиться в Израиле.

Почему ваш "Серебряный шар" не осветил никого из великих израильтян? Есть же и у нас глыба – Хана Ровина, у нас ее называли "еврейская Сара Бернар".

Я был с ней даже знаком, потому что она приезжала в Москву в 58-м году. И жила в том доме, где я бывал. И я ее помню. Но снять о ней передачу я не могу. И объясню почему.
Я сейчас занимаюсь довольно интересным персонажем – Зиновием Пешковым. Это - родной брат Якова Свердлова и приемный сын Алексея Максимовича Горького. Человек фантастической судьбы. Пожалуй, я никого не могу назвать сегодня, кто имел бы такую судьбу, как имел Пешков. И вот вопрос: как делать эту передачу? Его тоже не снимали, как вы понимаете. Видеоматериалов нет никаких. Единственное, что спасло в последний момент, – Музей легионеров, минутах в двадцати от Марселя. Это – классический пример. Никогда больше я не буду браться за тему, где, к сожалению, нет достаточного видеоряда. Потому что это – не научная работа, это – телевидение, и люди, прежде всего, хотят не только тебя слушать, они хотят видеть то, о чем ты рассказываешь. А мне в данном случае показывать нечего. Я пытался что-то найти, но ничего нет. Абсолютно. Только фотографии. Маленький музейчик там у вас, я видел, в помещении театра и… и все. Это – две минуты. А нужно как минимум пятнадцать. Иначе неинтересно смотреть. Тем более что в России Ровину вообще никто не знает, кроме узкого круга театральных людей.

Поэтому ни о какой Хане Ровиной не может быть и речи. Как не может быть и речи о Саре Бернар, об Элеоноре Дузе, об очень многих людях, которые достойны того, чтобы о них знали, но которые, к сожалению, жили в ту эпоху, когда телекоммуникаций не было. Хорошо это или плохо – это уже тема другая.

Большинство ваших передач – о великих прошлых времен. Как вы знаете, кто будет интересен и сегодняшнему зрителю?

У меня была передача о Савелии Крамарове. Она не вызвала большого интереса. Савелий Крамаров не был великим артистом.

Но он был любимым артистом!

Это – разные вещи. Любимый – смотря кем. Смотря какой толпы. Толпа разная. Москва теперь поделена на тысячи слоев. И поэтому сказать, кто конкретно любим сегодня, нелегко. Тут я уже знаю, что работает, а что – нет. Он был любимым – своего поколения. Сейчас поколение другое. Не все те, кто были любимы когда-то, дотягивают любовь к себе других людей. Некоторые – дотягивают, потому что "Весна на Заречной улице" идет и сегодня и очень нравится молодым. Я, когда смотрю на наши рейтинги, сразу могу определить, кто – работает, а кто – нет.

Вот у меня были две передачи: Раневская и Утесов. Раневская имела колоссальный рейтинг, а Утесов – значительно меньше. Потому что Утесов – это уже далекое прошлое, потому что пик его пения, манера его работы – это уже устарело. А Раневская не устареет никогда. Раневская – это абсолютно сегодняшний день.

Вас связывает личная дружба со многими творческими людьми – артистами, режиссерами, писателями…

Связывала. Потому что почти все, с кем я очень дружил, уже ушли из жизни.

Это кто, например?

Нет Олега Ефремова, которого я очень любил и с которым был достаточно близок. Я очень любил приезжать в Питер и беседовать с Георгием Товстоноговым, – его тоже уже нет…

А с кем вы общаетесь сегодня?

Как-то так складывается жизнь, последние годы особенно, что ты, как правило, общаешься с теми, с кем ты сегодня занят общим делом.

Я гораздо реже, чем раньше, хожу в театр. Раньше, помню, ходил почти каждый вечер, сейчас я бываю в лучшем случае раз в десять дней. Я устаю, и у меня нет той потребности, потому что очень изменился театр. Сейчас идет такой, к сожалению, общий процесс деградации, не только у нас – и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Париже театры стали гораздо хуже. Новое поколение, новые ценности, новые вкусы, и с этим ничего сделать нельзя. Это – закон. Закон жизни.

Как правило, творческие люди – они неординарные и сложные. Вам легко с ними общаться?

Я как-то об этом не задумываюсь, потому что вообще люди простые мне малоинтересны. Если человек не сложен, он не вызывает у меня любопытства. И никогда не вызывал. Даже когда я был мальчиком. Потом, я уж не знаю, кто так сложен сегодня. Сегодня не так уж много людей, которые бы вызывали, как Личность, особый интерес. Талантливых людей в России, как всегда, довольно много. Самое любопытное, что это – какой-то не иссякающий родник. И очень много интересных молодых. Я иногда сам удивляюсь, как все время возникает то одна, то вторая, то третья фигура…

Кстати, я смотрела один из ваших последних, видимо, "Серебряных шаров", посвященных танцовщику Большого театра Николаю Цискаридзе. Вы в ней очень точно подметили: мельчает масштаб Личности. Я тоже делала с ним интервью, которое назвала "Последний из могикан". Потому что он – один из немногих, я думаю, последний, на чье имя ходят.

Кстати сказать, тут возникает довольно интересная проблема. Сегодня ходят на тех, о ком говорят. Мы сегодня – капиталистическая страна, со всеми вытекающими из этого издержками. Все эти бесконечные статьи с фотографиями, выступления по всем телевизионным каналам, – они касаются далеко не всех. Коля Цискаридзе – обаятельный мальчик (мальчик! Ему уже 32 года), очень приятный, очень умеющий налаживать отношения с теми людьми, от которых зависит появление тебя на экране или в газете. Сказать, что он танцует лучше всех в Большом, – я не могу. У нас есть замечательный танцовщик Сергей Филин, который танцует ни капельки не хуже. Но его имя никто не знает. Это зависит не от таланта.

А сегодня, когда у Коли случилась беда с коленом, когда во Франции во время операции в той клинике внесли в колено инфекцию и ему делали операцию вторично, он год не танцевал. Сейчас начал, но уже танцует не так, как танцевал раньше. Я очень надеюсь, что это уйдет, но – кто знает? Но шум вокруг своего имени он создал. Шум большой. И это касается не только Цискаридзе, так бывает и в кино, и в театре – повсюду. Сегодня публичность, "паблисити" – движущая сила нашего века.

Рассказывая о той или иной звезде, вы касаетесь глубоко личного. Вы считаете это оправданным? Не кажется ли вам, что тем самым вы низводите звезду до обыкновенности, делаете ее простой и земной? И как относятся к этому сами звезды?

Я обычно касаюсь личной жизни, во-первых, потому, что это интересно людям, во-вторых – когда это связано с искусством, и в-третьих – когда это касается тех людей, которых нет на земле. Потому что о живых я так позволить себе говорить не могу. А когда я сделал передачу, скажем, о Николае Рыбникове или об Алле Ларионовой – я был совершенно свободен, потому что я знал всю историю ее судьбы и его судьбы. А когда сегодня я делаю передачу об Игоре Костолевском, то я, конечно, зажат и не все могу рассказать.

Какая личность из тех, с кем вы соприкасались в работе, произвела на вас наиболее глубокое впечатление? И почему?

Юрий Григорович. Он произвел очень сильное впечатление, потому что он - человек замкнутый, который не "тусуется", как теперь говорят, а живет отдельной жизнью. Он - человек очень большого масштаба, очень мощный, гениально одаренный, с драматической судьбой, потому что, проработав 30 лет в Большом, был вынужден из него уйти. Конфликт – Васильев, Максимова и Плисецкая с одной стороны и Григорович – с другой – привел к тому, что победили они. Победили – но ничего не выиграли. Потому что в балете главное – годы. В балете нельзя танцевать до восьмидесяти, как это пытается делать Майя Плисецкая.

Вы – глубоко творческий и одинокий человек. Насколько я знаю, когда такой человек погружается в творчество, необходимость отвлечься на быт – например, приготовить себе поесть…

Нет, это исключено.

…очень раздражает.

Меня это не раздражает. Просто я не умею ничего делать.

Как же вы решаете бытовые проблемы?

Сначала были живы мои родители. Потом был довольно долгий период, когда я жил не один. Правда, официально я женат не был, но жил не один. А сегодня у меня две домработницы, и у меня нет никаких проблем.

Вы делаете передачи о великих – но вы и сами уже стали культовой фигурой в российской культуре. Не хотелось бы вам, чтобы кто-нибудь сделал "Серебряный шар" и о вас?

А зачем это нужно? Мне, как человеку, который выходит два раза в месяц регулярно на 45 минут на экран, лицо которого знают довольно хорошо повсюду – зачем мне это? Я не нуждаюсь в лишнем "паблисити". Это можно будет сделать тогда, когда я не смогу заниматься этим…

Булат Окуджава писал: "А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в "Яр" заскочить…" С кем из ушедших звезд вам бы хотелось "заскочить поужинать в "Яр"?

Знаете, я человек очень трезвый – не знаю, к сожалению или к счастью. Я никогда не думаю о том, что нереально. Это – бессмысленно.

Что для вас лучший отдых?

Я мечтал бы, честно говоря, отдохнуть на берегу моря, где я мог бы ни с кем не говорить, лежать под тентом (потому что я не люблю солнца и боюсь его – у меня есть для этого основания). Но, к сожалению, я могу поехать на очень небольшие сроки. Я сейчас был в Ницце пять дней. Пять дней – это очень мало, но все хоть какая-то передышка. В июне – на месяц не получается – уеду на две недели максимум. В апреле уеду на неделю. Вот так складывается отдых.

Ваша жизнь не была простой. Вам ведомы и взлеты, и падения, и трудности пути. Как вы считаете, ради чего стоит жить?

Вы знаете, это такой философский вопрос, что… Для чего мы живем? Почему страдаем? Отчего любим? Ну, пожалуй, я думаю – это закон жизни. Раз мы рождаемся на свет, то мы должны за свою жизнь реализоваться. А реализоваться можно только либо в любви, либо в творчестве. Это два пути, для того чтобы человек почувствовал себя удовлетворенным. И смысл бытия заключается в том, чтобы человек был самореализован. Это очень нелегко. Это, наверное, цель. И когда мы уходим из жизни, то остается след – не обязательно на бумаге и не обязательно на экране. Он остается в памяти людской. И если мы остались у кого-то в памяти, то, значит, в этом был смысл.

14.01.2005 14-00