Иосиф Кобзон: “Спокойная старость мне не грозит”

Дмитрий Мельман Московский Комсомолец

— Как себя чувствую? — переспрашивает Иосиф Давыдович. — Знаете, когда Фаине Георгиевне Раневской задавали этот вопрос, она обычно отвечала: “Согласно паспортным данным”. Я ощущаю физическую усталость, только когда прихожу домой и принимаю горизонтальное положение. Вот тогда чувствую: что-то сегодня день тяжелый был. Но это мое обычное состояние, опять-таки “согласно паспортным данным”. Нет, не умею я ни отдыхать, ни тем более лежать в больницах. Сразу после онкологической операции бросился проводить Комитет по культуре. Мне говорят: “Надо немного поберечь себя, поехать куда-нибудь отдохнуть...” Не надо! И слава богу, что я не умею отдыхать.
— А к чему такая спешка? Боитесь чего-то не успеть?
— Не то чтобы... Как выясняется, жизнь абсолютно спокойно продолжается и без Кобзона, и без других людей. За то время, пока лежал в больнице, я отменил выступления в Волгограде, в Санкт-Петербурге. Меня приглашали на форум в Лондон, и я думал, что побалую наконец выездом в Европу свою супругу. Но не получилось. И ничего страшного. Теперь, когда меня спрашивают: вы приедете туда-то и туда-то? — я все время вспоминаю замечательную аргентинскую поговорку. В переводе с испанского она звучит так: “Встретимся, если Богу будет угодно”. Вот так случилось, Бог отпустил меня из клиники, сказал: “Анализы хорошие — жить будешь”. Ну и вперед — надо жить. А жить по-другому я не могу.
— А как же рекомендации врачей? Или вы, как и большинство мужчин, на них плюете?
— Нет, не плюю. Но есть какие-то вещи, к которым я, скажем так, отношусь безответственно. Например, ограничение в сладком. Чтобы не было сахарного диабета.
— Вы сладкоежка?
— В том-то все и дело. И не только сладкоежка, но еще и люблю сладкие напитки: по утрам кисели, компоты разные. И поэтому некоторые советы врачей игнорирую. Скажем, шоколад нельзя — я его ем. Конфеты нельзя, а я их очень люблю. Мне говорят, что курить нельзя. Но ведь я курю уже 52 года...
— Неужели привычка сильнее вас?
— А я не хочу бросать. Вот у меня алкогольная аллергия. Доктора мне сказали: “нельзя” — так я уже много лет не пью. Потому что передо мной встает дилемма. Или я выпиваю — и сразу же вызывают врачей для того, чтобы привести меня в физический порядок, и после этого я еще дня два лежу. Или не выпиваю — и чувствую себя нормально. В данном случае я понимаю: мне это нельзя. А вот курить могу. Но я, знаете, такой странный “курец”. Могу не курить целый день. Вот сегодня я еще не выкурил ни одной сигареты. Но вечером мне хочется затянуться, покурить. Почему же я должен отказывать себе в удовольствии?

Фронтовые сто грамм в Израиле

— Слава богу, успел выздороветь до праздников. 2 мая ведь уже выступать — с большой командой артистов лечу в Израиль. Я там ежегодно провожу концерты для ветеранов войны в честь Дня Победы.
— Почему в Израиле?
— Раньше я такие акции проводил в Узбекистане — республике, которая спасла нашу семью во время войны. В первой декаде мая я обычно приезжал в Ташкент, выступал с концертом фронтовых песен. А заканчивалось все боевыми ста граммами для всех ветеранов и пловом. И так из года в год. Пока в год моего 60-летия господин Каримов не отказал мне в визе в Узбекистан.
— Это большая обида?
— Жуткая. Он объяснил это тем, что не хочет видеть в своей стране ничего советского. А когда на юбилее у Назарбаева все начали петь старые советские песни, Каримов, бывший на том вечере тамадой, мне сказал: “Иосиф Давыдович, теперь вы понимаете, почему я не пустил вас в Узбекистан? Вы сейчас всего за полчаса снова сделали из меня советского гражданина. А я этого не хочу”.
А почему Израиль? Вы знаете, у нас в Москве ветераны почему-то стесняются носить боевые награды. И есть всего два места, где принадлежность к победе в Великой Отечественной войне вызывает у людей чувство гордости. В Средней Азии ветераны носят ордена прямо на халатах, телогрейках. Так же и в Израиле. Евреи, уезжавшие из Союза, не так заботились о том, чтобы провезти через границу драгоценности, как награды свои боевые. Потому что запрещали. И теперь уже несколько лет я провожу концерты, которые называются “Великой Победе посвящается”, в Израиле. Вместе со мной поедут: Нани Брегвадзе, Николай Басков, Тамара Гвердцители, Ирина Аллегрова, Александр Розенбаум, Клара Новикова и еще много-много артистов. Хотя достаточно было бы и одного меня. У меня большой репертуар, в Израиле меня любят. Но я хотел, чтобы ветераны видели, как все хотят им поклониться. И всю прибыль с концертов мы отправляем по трем адресам: в фонд ветеранов Великой Отечественной войны, в фонд семей, погибших при терактах, и в фонд безнадежно больных.
Вы спросите: а зачем? Можно, конечно, ответить на этот вопрос, скажем, словами Назыма Хикмета, с которым я неоднократно общался: “Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем, кто тогда развеет тьму?” Один очень известный артист на днях звонит мне: “Иосиф Давыдович, вы вчера смотрели программу “Время”? Что в Израиле происходит!” Спрашиваю: “А ты только слушал или видел?” — “Видел, это же ужас”. — “А ты видел там погибших женщин, детей? Неужели тебе все равно?” И после некоторой паузы слышу в трубке: “Все, извините, Иосиф Давыдович, я еду”.

Разговоры “за жизнь”

— Иосиф Давыдович, вы и певец, и политик, и бизнесмен. Не слишком много для одного человека?
— А я с детства привык много на себя брать. Во дворе — заводила. Всегда был первым на улице и почему-то отличником в школе. Если пионерский лагерь, то я — председатель отряда. Максималист во всех отношениях. Да и потом, если события на острове Даманском, то первым из артистов выезжал туда я. Если война в Афганистане — первый я, Чернобыль — снова я. Не для того, чтобы сказали: какой он смелый. Просто привык находиться там, где трудно...
— Вы еще забыли про “Норд-Ост”, где вели переговоры с боевиками. Скажите, вам бывает страшно?
— Конечно, я ведь нормальный человек. Даже более того. Я не могу смотреть на аварии, сцены насилия — мне становится страшно. Я никогда в жизни не пойду на охоту. Однажды был на корриде, и вы меня хоть озолотите, не пойду туда еще раз. Ну не могу я на это смотреть! Да, мне не страшно было заходить в театральный центр на Дубровке. Но не потому, что я такой бесшабашный. А потому, что я достаточно уверенный в себе и осведомленный человек. Я знал, что воспитание вайнахов не позволит им поднять руку на человека, которого их же соплеменники признали своим народным артистом. Да и к тому же я старше их по возрасту. Поэтому, когда мне говорили: “Да не надо, мы не хотим рисковать”, — я отвечал: “Вы ничем не рискуете”. И шел абсолютно спокойно.
— Но у вас были случаи, когда уже прощались с жизнью?
— Да, раза два уже видел себя на том свете. Однажды, когда мы летели в Австралию и этот огромный самолет бросало из стороны в сторону. Как щепку какую-то в водовороте. Весь самолет орал, стонал, уже и запахи... м-м-м (горько усмехается)... пошли самые страшные. И только моя жена оставалась спокойной как ни в чем не бывало. “Да что вы, — говорит, — успокойтесь, ничего страшного”.
А в 1971 году мы возвращались после гастролей из Риги, и во “Внуково” у самолета не вышли шасси — тоже с жизнью прощался. Да много было ситуаций, когда я предполагал, что это в последний раз. Как в Афганистане: я пою, а в это время “чушки” несутся, снаряды — наши вступают в боевые действия. Или в Чернобыле. Я выступаю перед спасателями. Люди приходят, уходят. Только заканчиваю петь: “Ой, а мы не успели на концерт. Можно и для нас чуть-чуть?” — “Конечно, можно”. И закончил петь только к концу дня, когда почувствовал, что больше просто не могу. Наглотался этого воздуха, получил ожог слизистой. И ничего — Бог миловал...
А может, то, что со мной недавно произошло, — последствия того концерта. Но суть не в этом. Я совершенно точно знаю, что не доживу до спокойной старости. И не боюсь смерти. Боюсь быть убитым в спину. Смотреть киллеру в глаза — пожалуйста, я готов, черт с ним. Я создал свою биографию, я заработал право оставить в наследство детям свою фамилию. Мне не страшно умирать. А сидеть дома в теплом кресле, в окружении внучек, смотреть телевизор, трястись от старости, но доживать последние дни — это не для меня. Если буду знать приговор судьбы, я сам распоряжусь своей жизнью. Чтобы не доставлять мучения моим родным и близким.

Дедуля-пупс

— Иосиф Давыдович, не будем о грустном. Если не ошибаюсь, совсем скоро в вашей семье ожидается пополнение.
— Да, я шучу, что у меня сейчас четыре с половиной внучки. В мае жду пятую.
— Вот так вам везет на девочек.
— Хорошее слово сказали — “везет”. Девочки намного нежнее, преданнее и интереснее. Говорят: дескать, фамилия теряется. Ну и что? Пусть каждый сам себе фамилию зарабатывает.
— Но ведь у вашей дочери Наташи и после замужества осталась фамилия Кобзон?
— Нет, у нее двойная фамилия. Здесь целая история. И чтобы объяснить ее, надо начать издалека. Мой отец вернулся с войны в 1943-м. Но не прилетел к семье в Узбекистан, где мы жили в эвакуации, а контуженным прибыл на лечение в Москву. А в Москве женился второй раз и оставил маму с тремя детьми. В 1946-м мама вышла за одного фронтовика по фамилии Раппопорт, который нас и воспитывал. У него было еще двое своих сыновей — таким образом, в нашей семье стало пятеро братьев. Потом уже родилась наша общая сестра. И все братья, когда женились, брали либо фамилию жены, либо отчима. А я единственный остался Кобзон. Но мог стать Раппопортом. Потому что очень любил отчима, и он меня больше всех любил. Когда вернулся из армии, сказал ему: “Батя, можно я возьму твою фамилию?” Он глянул на меня, говорит: “Сынок, посмотри, что вы натворили. Ваш отец — Кобзон. И его фамилия не найдет продолжения ни в одном из вас? Нельзя так. Не будем судить ни твою маму, ни твоего отца за то, что между ними произошло. Пускай это останется на их совести. Я горжусь, что тебя воспитал, но ты сын Кобзона. Оставь фамилию отца”.
А спустя много лет моя дочь Наташа выходит замуж за Раппопорта. Вот судьба! Поэтому она теперь носит двойную фамилию: Кобзон-Раппопорт. А вот жена сына — Екатерина Полянская — решила стать Кобзон. Хотя никто ее к этому не принуждал. И внучки, когда вырастут и выйдут замуж — хоть я, наверное, и не доживу до этого, — тоже вправе выбрать себе фамилию.
— А о внуке не мечтаете? Все-таки мужчина, наследник.
— Если бы мне сказали: “Завтра Наташа родит двойню: девочку и мальчика”, — я бы воскликнул: “Господи, какое счастье!” Но когда рождение мальчика становится самоцелью... Знаете, говорят: “Ой, опять у тебя девочка? Ну, слушай, надо пацана”. Почему надо? Какого наследника? Они у меня все наследники. Помню, сидел я за столом на дне рождения Руслана Аушева, и тут вбегает водитель: “Иосиф Давыдович, поздравляем, Катя родила девочку”. Вторую мою внучку, Полину. Я вскочил: “Господи, какое счастье, у меня внучка родилась”. Все встали, поздравляют — Руслан сидит. Я ему: “А ты-то чего не радуешься?” И он: “А чего радоваться — девочку родила”. — “Да как тебе не стыдно, — говорю, — ты что?!” А теперь он всякий раз спрашивает: “Как там моя красавица?” Так я ему отвечаю: “Это не твоя красавица — это моя красавица”.
А вот первого мы с Нелей действительно хотели внука, мальчика. Но только чтобы увековечить память наших любимых отцов и назвать его Михаилом. Но когда у Наташи родилась девчонка, не очень-то огорчились — назвали ее Мишелька. И по сегодняшний день зовем ее Мишкой. Самая озорная и самая хулиганистая, самая энергичная и самая талантливая. Вы знаете, я для каждой внучки записал по персональной песенке. Забавные такие — для домашнего пользования. Так сказать, в наследство. Когда деда не будет, чтобы вспоминали. Так вот, самая озорная песенка получилась про Мишельку. Про остальных-то все больше лирические: “Спи, моя внучка, красавица...” и так далее, а у этой: “Мишка-Мишелька, чудо-карамелька. Мишка-Мишутка появилась вдруг...” В общем, какая Мишка — такая и песня. Но сейчас вот новую песню уже надо готовить. Посмотрим, какая получится.
— Иосиф Давыдович, а вы гуляете с внучками где-нибудь в парке, водите их по театрам, музеям? Честно говоря, сложно представить.
— Я их вожу в Цирк на проспекте Вернадского. Во-первых, с детства приучаю к красоте, к животным. А во-вторых, в память о своем голодном детстве — это единственное место в Москве, где до сих пор продают петушков сосательных. Беру сразу по 50 штук разных цветов: желтых, зеленых, красных — и в холодильник. А когда выхожу из дома и знаю, что они гуляют во дворе, петушки у меня всегда в кармане. Мишка как-то пожаловалась: “Бабушка, а почему дедуля нам все время петушков дает?” — “А что ты хочешь?” — спрашивает Неля. “Ну, принес бы колбасы, мороженого...”
Ой, они такие забавные! И каждой я присвоил свою кликуху. Несмотря на сопротивление детей. “Чего ты их как собачек называешь?” — ворчат. “Слушайте, — говорю, — как хочу, так и называю. Мои внучки”. Старшую назвали в честь моей мамы — Эдель. Я ее называю Дуся. Вторую, Полину, — Пуся. Третью, Мишельку, — Муся. А Анютку — Нюся. Сейчас вот пятая будет. Спрашиваю у Наташи: “Как назовете?” Говорит: “Орнела”. — “Какая Орнела? Машка! Замечательное имя: Мария — мать Христа. Вы чего?! А потом: Маша, Маруся, Муся...” — “Опять, — ругается, — твои Муси-Пуси”. Но я все равно буду называть внучек как хочу. Они же меня называют...
— Как, интересно узнать?
— (Смеется.) Пупс. Дедуля-пупс. А теперь уже и жена, и дети могут меня так назвать. Уже настолько привыкли, что не обращают внимания, кто вокруг стоит: знакомые, незнакомые. Дочка, бывало, кликнет на людях: “Пупс!” Я ее одергиваю: “Наташ...”
— Вас это смущает?
— Нет, а чего: Пупс и Пупс.

26.04.2004 16-20