|
Роман Карцев: «С советской властью мы не боролись — она развалилась сама»
«Бульвар Гордона»
«Я сейчас думаю, когда же у нас на эстраде появится человек, способный меня рассмешить, а то чувствую себя полным идиотом»
«ЗА 30 ЛЕТ МЫ ПОССОРИЛИСЬ С ВИТЕЙ ИЛЬЧЕНКО ТОЛЬКО ОДИН РАЗ — ИЗ-ЗА ДЕВУШКИ»
— Обычно считается, что на детях прекрасных актеров или представителей других творческих профессий природа отдыхает, но Константин Райкин стал из этого правила исключением. На ваш взгляд, почему?
— Об этом надо спросить у него, но Костя и впрямь актер потрясающий. Недавно виделся с ним на вечере, посвященном его матери Руфи Марковне. Собралось сотни полторы пожилых людей, пришли коллеги, оставшиеся от того театра (к сожалению, многих на этом свете уже нет), и вспоминали о Роме, как все ее называли. Руфь Марковна была уникальной женщиной — полиглотка, интеллигентка...
Одно время я раз в месяц играл у Кости в «Сатириконе» свой спектакль, так что мы с ним... Ну, не скажу, что дружим, но взаимное уважение испытываем. Как раз накануне вечера памяти Ромы я из-за болезни сидел дома и увидел по телевизору спектакль «Синьор Тодеро-хозяин» — испанскую такую вещь. «Костя, — признался ему, — меня уже мало чем удивишь. Я аплодировал Смоктуновскому в «Идиоте», в ленинградском Театре Пушкина кричал «браво» Симонову в его последнем спектакле «Перед заходом солнца», наблюдал становление «Современника», Эфроса, за границей в театрах бывал, но такого даже представить не мог — я преклоняюсь». Ну а он парень скромный, очень воспитанный, и засмущался... Все лучшее от родителей перенял...
Ничего природа не отдыхает, особенно на Косте. Кому-то нравится то, что он делает, кому-то нет, но я этот спектакль никогда не забуду — его Стуруа ставил, по-моему. Так прямо и сказал: «Костя, это гениально!».
— Помню ваше прощальное выступление с Виктором Ильченко в Киевском дворце спорта в начале 90-х годов. Оглушительный успех, шквал аплодисментов...
— (Вздыхает)...и Витя, лежащий на диванчике за кулисами. Очень плохой, уже уходящий...
Наши гастроли были расписаны на весь 92-й год: Америка, Израиль, Германия, Австралия, и когда Витя ушел, я поехал один — благо у меня был репертуар. Когда выходил на сцену, никто еще не знал... (Пауза, в глазах стоят слезы). «Так получилось, — говорил, — что я приехал один», и люди вставали...
Это был настоящий кошмар, но все концерты я отработал, а на обратном пути, когда 16 часов летел из Майами, так вдруг стало тоскливо... Девочки-стюардессы узнали меня и пересадили в бизнес-класс: «Устраивайтесь удобнее, там все равно никого нет». Я попросил: «Дайте, пожалуйста, бумагу», — и начал писать. Такое вдохновение накатило, что ничего не ел и не пил, хотя мне приносили... Перед глазами вся наша жизнь прошла: как познакомились, как работали, как жили...
— Хороший он был человек?
«Костя Райкин — парень скромный, очень воспитанный и актер потрясающий. Все лучшее от родителей перенял...»
— Очень! Настоящий интеллигент! В Вите было то, чего мне не хватало: я крайне вспыльчивый, а он, наоборот, спокойный.
— Вы, получается, друг друга уравновешивали...
— Абсолютно, и хотя мы разной национальности, у нас никогда не было из-за этого трений. Моя мама встречала его как родного, когда он приходил к нам, и точно так же меня принимала его мама. Все было вместе: дети, гастроли, отдых, а его уникальный инженерный талант — Витя же все время читал журнал «Наука и техника»! Мы с Мишей танцевали в гостинице с девочками, а он сидел, уткнувшись в очередную статью. Ильченко безумно любил технику и вообще не хотел быть актером. Сперва участвовал с Мишей в институтской самодеятельности, затем пришел в «Парнас» — был такой студенческий театр. При этом в 25 лет стал начальником отдела испытания новой техники Одесского пароходства.
— Вы когда-нибудь ссорились?
— Один раз — из-за девушки, еще в Ленинграде... Она была очень красивая (не помню уже, кто ее привел), и мы начали оба за ней ухаживать — одновременно. В результате побили горшки и неделю не разговаривали, хотя вместе играли на сцене...
— Кому же досталась девушка?
— Мы ее просто выгнали, чтобы не портила жизнь. Безусловно, у нас случались какие-то споры, но все равно: я мог орать, кричать (вспылил же с Райкиным, из-за чего уехал!), а Витя был абсолютно другой.
«ПО-НЕМЕЦКИ ВИТЯ ГОВОРИЛ БЛЕСТЯЩЕ — КАК ПУТИН»
— Высоцкий когда-то пел: «Для меня словно ветром задуло костер, когда он не вернулся из боя». Когда Ильченко скончался, вы ощутили примерно то же?
— (Вздыхает). Уже 15 лет я работаю один, сделал за это время четыре моноспектакля... Сначала Витя приходил ко мне на репетиции, сидел в зале, подсказывал, поправлял, потом уже не мог ходить... Ему я посвятил спектакль «Моя Одесса», который поставил Розовский. Играл его года два или три, и до сих пор какие-то куски показываю, потому что получилось очень удачно. Затем вышел «Престарелый сорванец» (его поставил Миша Левитин, наш друг-одессит, ставший режиссером «Эрмитажа»), потом был «Хармс! Чармс! Шардам...», которого мы играли с Любой Полищук, спектакль Альтова «Зал ожидания»...
— Вы до сих пор жене Ильченко помогаете?
— На свои сольные вечера беру с собой для продажи несколько книг, кассеты и вырученные за них деньги отдаю Тане Ильченко. Трудно даже говорить о тех несчастьях, которые эту семью постигли: то дача сгорела, то сын Витин умер... Помогаем, поддерживаем все время — и Миша, и я, а как иначе? Думаю, и Витя бы так поступал.
— Насколько я знаю, в вашей семье говорили на идиш — почему же, когда вы на нем репетировали, у Ильченко получалось лучше? У него были феноменальные способности к языкам?
— Дело в том, что он оканчивал у себя в Борисоглебске немецкую школу. Недавно я был в Воронеже и обещал заехать на Витину родину, но не получилось — оказывается, от областного центра туда еще 240 километров пилить. Дай Бог, все равно как-то договоримся, может, сделаю даже гастроли, чтобы там побывать — хочу пойти в школу, где он учился. По-немецки Витя говорил блестяще, вот как Путин, — правда, я не знаю, что тот заканчивал...
Когда мы работали у Райкина, жили с Витей в одном номере, и он меня все подбивал: «Давай изучать немецкий». Дал мне много уроков, и я уже простые предложения составлял — благо слух у меня ничего. Мы же играли с ним и на венгерском, и на румынском, и на чешском, и на болгарском...
«С Мишей мы иногда били горшки из-за того, что я импровизировал. Это и сейчас, к сожалению, случается...». Ильченко, Карцев, Жванецкий, 80-е годы
— ...да вы что!..
— ... сделали даже часовую программу на хорошем английском — должны были выступать с двумя американскими актерами.
— Это же каторжный труд!
— Над этим проектом работали год, текст уже от зубов отскакивал. Тот же венгерский — весьма сложный язык, но мы на нем шпарили «Авас»...
Вообще, «Авас» имел такой успех, что Аркадий Исаакович не знал, куда в спектакле его вставить: пробовал и в начале, и в конце, и посередине... Венгры минут 20 смеялись... Страшнее всего было в первый раз: если одно слово забудешь — все, падаешь без парашюта, но мы были молоды, имели хорошую память, некоторое нахальство, стремление... Потом шпарили на румынском, а когда приехали в Софию, я раздухарился: «Аркадий Исаакович, монолог буду читать на болгарском». Он отрезал: «Не надо! Я по-русски, а ты по-болгарски? Ишь чего захотел», но прошло какое-то время, и согласился: «Ну давай». И вот я вышел, читаю... В зале хохот стоит сумасшедший, зрители свистят, наша театральная труппа сбежалась...
Смеются, короче, один день, второй, третий... Месяц мы гастролировали, и все это время и в зале, и за кулисами народ ухохатывался. Оказывается, я в своем монологе использовал жест, который в Болгарии имеет другое значение, и как только его делал, люди буквально со стульев падали. Все это знали: и Райкин, и наши актеры, но мне не сказал никто, а я-то думал, что гениально играю. Ой!
«Я НИКОГДА НИКОМУ НЕ ЗАВИДОВАЛ, А ЕСЛИ РЕВНОВАЛ — ТО ТОЛЬКО ЖЕНУ»
— И у вас, и у Жванецкого еще тот характер, что не мешало, однако, столько лет идти рука об руку. Правда, в конце концов вы произнесли историческую фразу: «Жванецкий от меня устал, я работаю с Альтовым». Что-то произошло?
— На самом деле, ничего. В ноябре у меня дурацкий юбилей — 45 лет на сцене, а с Мишей мы вместе все 46, потому что познакомились в 61-м году в театре «Парнас». Его я играю по-прежнему, но с тех пор, как Витя от нас ушел, у меня Театр одного актера, моноспектакли (от миниатюр пришлось отказаться). Не скрою: многие драматические актеры предлагали мне выступать вдвоем, но я на это пойти не мог.
— Как-то нехорошо бы выглядело?
— Нет, дело не в этом: репетировал же Золотухин Гамлета, когда заболевал Высоцкий, но я человек постоянный, даже с одной женой 40 лет — дай Бог ей здоровья, и мне вместе с ней! Не люблю переезжать, менять квартиру, обстановку, привычную еду... Даже когда сюда, в Киев, наведываюсь, обязательно захожу на Крещатике в ресторанчик, где ем котлеты — забыл, как они называются.
— С чесноком?
— Нет, с пюре и огурчиком — это моя любимая еда, и я всегда ее здесь заказываю. Жаль, сегодня из-за вас туда не пойду — задержался, а что касается Миши...
Жванецкий — это наше все, он значит для меня даже больше, чем Райкин, потому что репертуар любого актера определяет автор. Любого — и Райкина, и кого угодно. Ну разве что Чаплин был сам по себе, но это кино — совершенно другое дело. Сейчас почему юмор такой недалекий? Потому что у артистов нет авторов. Мало того, нет на сцене и личностей, к которым можно что-то, так сказать, прикрепить. Вот Жванецкий — личность, Миша до сих пор пишет так, что с ума можно сойти: не исписался, не выдохся. Казалось бы, ему уже с головой хватит, его цитируют в Думе, он получил то, что хотел: популярность, награды... Нет, все равно сидит и работает.
С Альтовым же у нас давно (еще Витька был жив) возник замысел сделать спектакль под названием «Зал ожидания»: вроде в аэропорту все сидят и никуда не летят. Там уже школы открылись, пассажиры рожают детей, взлетная полоса заросла... Не помню уже, наша или Сенина идея была, но мы поговорили и забыли, и вдруг она опять всплыла. Мы с Альтовым встретились и... Много там из моей книжки, я немножко импровизировал: якобы лечу в Одессу, а самолет задерживается, и мне приходится общаться с товарищами по несчастью.
Начинается с того, что я иду через зал и с публикой разговариваю: «Вот не летим, что делать?». Потом поднимаюсь на сцену, гаснет свет и начинается спектакль. Стоят наши сумки, а затем появляются персонажи, которые в аэропорту живут. Там и украинский был монолог, и грузин (такой грустный, потрясающий!) говорит о положении на Кавказе, предлагает вишню — он здесь деревце посадил, оно уже выросло. Вообще, этот жанр позволяет сыграть все: от трагедии до фарса.
— Со Жванецким вы били горшки?
С Любовью Полищук в спектакле «Хармс! Чармс! Шардам...»
— Бывало.
— Из-за чего?
— Из-за того, что я импровизировал (смеется). Близко к тексту играл, и это до сих пор, к сожалению, продолжается.
— Ну, а взаимная ревность: кого-то зал принял лучше, кто-то пользуется большим успехом, — была?
— Никогда, хотя с другими это случалось, даже с Райкиным. Я же вам говорю: после миниатюры «Авас» смех не смолкал 20 минут, и все это время Аркадий Исаакович стоял за кулисами и смотрел... Недавно Миша написал мне какое-то поздравление, где напомнил об этом: «Что ты скулишь? Сейчас они вызывают хохот, а помнишь, как вы исполняли «Авас» и зал разрывался, а Аркадий Исаакович стоял сбоку?»... Потом он вошел в «Авас» и мы играли втроем.
— Да?
— Ну конечно — эту пленку все время показывают. С любым может произойти, но я никогда никому не завидовал. Если и ревновал, то только жену, а в искусстве чужому успеху всегда радуюсь. Вот сейчас сижу и думаю: когда же у нас на сцене появится человек, способный меня рассмешить, а то чувствую себя полным идиотом. Сколько всего смотрю, постоянно переключаюсь: то «новые русские бабки», то Сердючка, то еще кто-то — и ни разу не улыбнулся.
— Неужели вы не смеетесь над остротами Петросяна и Степаненко? Может, у вас нет чувства юмора?
— Иногда меня может рассмешить Ян Арлазоров, потому что он театральный актер — у него моссоветовская школа. (Ему скоро исполнится 60, так я даже написал поздравление). Нравятся мне и создатели «Городка» Олейников и Стоянов.
— Правда, хороши?
— Тоже есть школа, хотя заметен некоторый перебор с переодеванием в женщин. Ну сколько можно, а с другой стороны, ребята уже много лет на экране, и где напастись новых идей? Сложно...
«СЕРДЮЧКА — ЭТО ПАТОЛОГИЯ, А С ХАЗАНОВЫМ Я НЕ В ОЧЕНЬ ХОРОШИХ ОТНОШЕНИЯХ — ПО ЧИСТО ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ КАЧЕСТВАМ»
— Хазанов ведь тоже замечательный мастер, хотя и сошел с дистанции. В чем его трагедия, на ваш взгляд?
— В отсутствии автора — от него ушли Хайт, Городинский, и он исчез. Гена пытался потом что-то делать: появлялся то в гриме Сталина, то в гриме Гоголя.
— Как эстрадный актер он может еще возродиться?
— Если появится автор, конечно. Гена на редкость талантливый, прекрасно играет спектакли... Впрочем, я с ним не в очень хороших отношениях — по чисто человеческим качествам.
— Его?
— Ну, разумеется — я-то гораздо лучше.
— Что вы о Верке Сердючке думаете?
— Ой, не кажiть, не кажiть...
— Но почему?
— Патология. Иногда спрашиваю себя: да что же такое? Данилко и в самом деле симпатичный, способный парень.
— Способный или очень талантливый?
— Насчет таланта не знаю, потому что ничего, кроме его разухабистой тетки, не видел. Если бы он мне показал еще что-то, я бы сказал.
— А чем вам не нравится тетка?
— (Разочарованно). Та-а-а! Это всегда будет иметь успех — так же, как любая пародия, независимо от того, плохо она сделана или хорошо. Ну вот послушайте: в свое время все сходили с ума от фильма «В джазе только девушки», а я никогда его не воспринимал и даже не улыбался, когда смотрел.
— С картиной «Здравствуйте, я ваша тетя» та же история?
— Нет, успокойтесь. Кстати, я хотел привести этот пример — вы его у меня с языка сняли. Калягин и Табаков тоже играют женщин, но у них, в отличие от американских актеров, есть драматическая школа и нет патологии. Там все настолько естественно, сделано «изнутри»...
— Ну хорошо: какая патология у Андрея Данилко?
— Опять же у него нет автора. Когда артист еще был «проводницей» и разговаривал с людьми, просто нес какую-то чушь — это одно, а когда он — или она? — запел, я вообще перестал это воспринимать.
— Чем в таком случае объяснить его грандиозный успех?
— Тем же, чем ажиотаж вокруг «Камеди клаб» или «Бла-бла шоу».
— Извините, конечно, но это не тот успех...
— Как не тот? Они собирают 5-10-тысячные аудитории и проходят на ура. У молодежи, конечно...
— А второе место Сердючки на «Евровидении» — это, по-вашему, как понимать?
— (Пауза). Не знаю. Для меня, честно говоря, «Евровидение» — полусамодеятельный конкурс, потому что в Америке каждая вторая баба выйдет и споет так, что вы ляжете и моментально умрете.
— Особенно если черная...
— Сравнивать есть с чем, поэтому фильм «В джазе только девушки» — это неуклюжее кривлянье. Любой фарс должен играться очень серьезно и натурально, и говорю это не потому, что придираюсь, — высказываю свое ощущение.
«Моя нынешняя программа называется «Ностальгия» — нельзя забывать то хорошее, что было»
— На мой взгляд, в высшую лигу советского юмора входят Райкин, Жванецкий, Карцев — Ильченко, Хазанов, Задорнов... Вы этот список продолжить можете?
— Были еще Миронова и Менакер — тоже актеры с драматической школой, чего не скажу о Тарапуньке и Штепселе, которых очень любил, уважал, но... Я веду речь о театре, а у них чистая эстрада.
— И очень уж, так скажем, советская...
— Само собой, но что еще можно было в Киеве делать? Хотя случались у них и острые вещи. Высшая лига советского юмора... (Задумчиво). Ой, в Москонцерте было три тысячи человек, и из них примерно треть — юмористы, конферансье. Их имена вам ни о чем не скажут, а я знал многих.
— Ладно, перейдем к персоналиям. Петросян — высшая лига?
— В общем-то, да, во всяком случае, сегодня есть много артистов хуже его (кстати, у Жени я не нахожу пошлости).
— Новикова — высшая лига?
— Я бы сказал, да, хотя у Клары тоже беда с авторами. Конечно, еще Шифрин — это ребята с хорошей школой.
«РАЙКИНА Я ИНОГДА ТАК СМЕШИЛ, ЧТО ОН ПРОСТО ПАДАЛ»
— Данилко туда не попадает?
— Нет, это махровая самодеятельность. Так же, как «Камеди клаб». Мах-ро-вая! Между прочим, самодеятельность тоже разная есть. Вы видели в КВН маленького армянина Галустяна? Он сейчас будет со мной в кино сниматься — потрясающий парень! Или был Ян Левинзон — все это прирожденные актеры. О себе я уже не говорю, потому что тоже ничего не кончал, и вроде получилось...
— Как, а ГИТИС? Такой вуз, по вашему, ничего?
— Ну я же заочно учился. Повторяю: авторы и школа — это все, я вам клянусь!
Вчера, собираясь в Киев, смотрел «Танцы на льду» на канале «Россия». Мне кажется, телевизионщики шпионят за конкурентами, потому что все время повторяют друг друга.
На Первом сделали отличное шоу «Звезды на льду»: Второму тоже неймется, но то, что они показали, — это же ужас! Участники падали, жюри, видя, как они бьются головами об лед, хохотало, а в конце зрителям сообщили: «Завтра мы опять проведем кастинг, поедем туда-то». Понимаете, если один раз было неплохо, копия почти всегда выглядит комично... Думаю, ничего хорошего не получится и у одного из самых моих любимых режиссеров Михалкова, который взялся за вторую серию «Утомленных солнцем».
— Нельзя дважды войти в одну реку?
— Практически невозможно, хотя иногда исключения из правил бывают. Вот удивительно, но получился же у Бортко «Идиот», а ведь до него Пырьев снял фильм, где блистали Яковлев и Борисова. Вы, может, не помните, но это такой восторг был, такой успех, а тут вдруг Бортко взялся и сделал 10 серий с Мироновым, с Чуриковой. По-моему, это высочайшее достижение российского кино за последние годы...
— ...как и «Собачье сердце»...
«Профессор, мы к вам, и вот по какому делу...». «Собачье сердце», товарищ Швондер
— Ну, это понятно. Все-таки автор не кто-нибудь — сам Булгаков, и режиссер попал в точку. А вот с «Мастером и Маргаритой» вопрос спорный...
— ... очень спорный...
— ...правда, мне все равно нравится. У Бортко, мне кажется, была ошибка в подборе актеров — надо было сосредоточиться на двух-трех.
— Сейчас мы еще посмотрим, как он «Тараса Бульбу» осилит...
— Думаю, и экранизация Гоголя будет интересной, и вообще, этот режиссер очень талантлив. Не хочу сейчас говорить про Сашу Абдулова... Ну ладно... Перед тем как попасть в больницу с ужасным диагнозом, он снимал «Гиперболоид инженера Гарина», но я не пойму: зачем? Олег же Борисов играл гениально.
— ...и второго такого Борисова нет...
— Ну конечно. Существуют просто вещи, с которыми надо считаться: вот я 45 лет играл Жванецкого, и каждый раз искал у него что-то новое (или он привносил свое). Ни один спектакль не повторяется: «Престарелый сорванец» — один коленкор, «Моя Одесса» — другой, а когда выходит певец, который уже 10-15 лет выступает...
— ...под одну старую, затертую, заезженную фонограмму...
— ...у меня ощущение, что он поет одну песню, хотя они разные...
— Роман Андреевич, а это правда, что Фурцева запрещала играть миниатюру «Авас»?
— Было немножко не так. Ильченко тогда болел, и мне позвонил Райкин: «Давай, — предложил, — ты Витю заменишь». Я засомневался, что у нас получится: «Аркадий Исаакович, — сказал, — и вы, и я очень смешливы». Действительно, обоим только палец покажи, а его я иногда смешил так, что он просто падал.
— И на сцене прокалывался?
— Страшно — отворачивался от публики и хохотал истерично. В фарсах он разрешал нам импровизировать — вот там я и расходился. Помню, втроем мы играли старушек — интрига крутилась вокруг фиктивного брака. Три мамочки приезжали, а тут уже был накрыт стол, и в одном из спектаклей я засунул голову в казан, который, как реквизит, стоял. Вернее, не я, а бабка — платок, нос крючком... Влезть-то туда влез, а выбраться не могу. Дергаю руками, упираюсь — никак, а Аркадий Исаакович увидел это и прыснул. Думал, что так играю...
Когда я начал валяться по полу в обнимку с казаном, Райкин себя уже не контролировал. Я подобрался к Ильченко: «Витя, — прошу, — сними, сам не могу». Витьку рассмешить было трудно, но он не понимал, что происходит. «Кончай, — говорит, — хватит». Только когда сообразил, что мне не до шуток, стал за казан дергать.
— Зал, очевидно, рыдал...
— Зрители больше смеялись, глядя на Райкина, а тот отворачивался и опять хохотал.
— Прикольно, а что же Фурцева?
— С Райкиным мы пришли в Кремлевский дворец съездов — был, по-моему, какой-то правительственный концерт. Ну «Авас» уже вся страна знала — у меня была задача только не засмеяться, и тут за кулисы звонит Фурцева: «Аркадий Исаакович, «Авас» исполнять нельзя». Он удивился: «Но почему, Екатерина Алексеевна? Я ничего больше не приготовил». Она: «Мжаванадзе в зале».
— Первый секретарь ЦК Компартии Грузии?
— Да. Райкин пытался ее уговорить: «Так у нас же грузин хороший — это доцент — кретин», однако она была непреклонна: «Я знаю, но слово грузин не надо произносить вообще». Что было делать — Аркадий Исаакович начал читать басни и сгорел: видно, руководство что-то не так поняло. Его потом два года в Москву не пускали...
«СМОТРИМ, ЗА СТОЛАМИ В ПРЕДБАННИКЕ ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО С ЖЕНАМИ... В ДОМИНО ИГРАЮТ»
— А это правда, что однажды на Новый год вы выступали перед членами Политбюро? Как вас туда пустили?
— Ой, вы не поверите: от правительственных концертов мы с Витей прятались.
— Почему? Другие туда, наоборот, стремились...
— Это певцы, а мы никогда даже на смешке не проходили. Что бы ни играли: «Авас», «Раки», «Ликероводочный завод», «Наш человек на складе», — в зале стояла мертвая тишина, и это когда мы знали, что в том или ином месте каждый раз хохот, что нормальный зал в предвкушении замирает, стоит произнести первую фразу: «Есть у нас грузин...».
— А что, у наших вождей не было чувства юмора или они стеснялись смеяться?
— До сих пор не могу понять. Ну вот представьте: Новый год в Барвихе. Все Политбюро собралось (кроме Брежнева, который болел), включая первых секретарей ЦК республик: Шелест ваш-наш, Кунаев, Рашидов, Алиев... Все с супругами...
Нас с Витей вывезли из Одессы специальным самолетом, мы прилетели с женами, но их с нами не пустили — они остались в гостинице «Варшава». В Барвиху приехали часа за полтора до начала. Голубые ели, охрана... Нас провели в зал: здесь публика, вот сколоченные из досок подмостки, а между зрителями и сценой стоит во-о-от такая елка. Артистов не видно, Политбюро не видно... Тем, кто нас привез, мы говорим: «Ребята, куда же мы выступать будем? В елку? Надо ее подвинуть», а электрики уже все пьяные и отмахиваются: «У нас шнура нет, не хватило».
Весь праздничный концерт состоял из нескольких номеров: парень из ансамбля Александрова (он пел «Родина, э-гэ-гэй!»), юмор, какой-то фокусник и конферансье. Короче, взяли мы с Витей этого певца, еще кого-то и давай двигать елку...
«Когда-то мы много работали, а жили впроголодь. Из зарплаты в 88 рублей восемь высчитывали за бездетность, 25 стоил угол, который я снимал, а еще на 10 рублей я кормил Жванецкого»
— Сами?
— Да, потому что местные умельцы сказали: «Да пошел ты!»... Игрушки падали, ноги скользили по паркету — в общем, как мы ее отодвинули, не знаю. Стол был уже накрыт, на нем поросята, разносолы — чего только не было. Какой же это был год? От Райкина мы ушли в 68-м, значит, 71-й. Отправились мы переодеваться, а минут за 20-25 до боя курантов специально приставленный человек снова повел нас на сцену. Смотрим, в предбаннике перед залом столы, а за ними члены Политбюро с женами (через одного: Громыко, жена, Подгорный, жена)... в домино играют. (Бьет по столу): «Дубль пять!».
— Вы не обалдели, увидев перед собой живые и еле живые иконы?
— Нет, абсолютно. Ну волновались, конечно, — мы же понимали, что это небожители: дальше уже только в Мавзолей. Спустя минут 10 они вошли, расселись (мы сбоку) — и стали внимательно слушать по радио приветствие товарища Подгорного советскому народу (он сидит тут же)... 12 часов, парам, парам — все встали, гимн и... тишина. Тамадой был Баграмян: «Слово предоставляется...». Кто у нас первый после России? Правильно, Украина. Встает Шелест: «Только что мы прослушали яркую речь товарища Подгорного, который сказал, что наш советский народ идет к светлой жизни... Мы все, коммунисты, в одном строю...», — и сел. Опять тишина, никто не ест. Я потом понял, что им просто ничего уже нельзя было — у них же диета...
— ...кремлевская...
— Они все пожилые, кроме комсомольцев. Вот с теми — там были первые-вторые секретари — мы потом даже выпили. Тамада между тем объявляет: «Слово предоставляется товарищу Кунаеву». «Дорогие друзья, — говорит тот,— только что мы прослушали мудрую речь товарища Подгорного, который сказал, что наш советский народ...». Опять тишина, почти не едят. Алиев выступил, еще кто-то, я уж не помню...
Прошел примерно час. Баграмян попытался внести оживление: «Ну что же мы будем устраивать партсобрание — давайте какой-нибудь тост. Слово предоставляется товарищу Рашидову». Тот встает и бубнит: «Только что мы прослушали глубокую речь товарища Подгорного, который сказал...». В конце концов как истинный армянин Баграмян поднял бокал: «Товарищи, давайте выпьем за наших детей, за внуков». Все осушили рюмки. «Слово предоставляется...» — и следующий оратор опять: «Только что мы прослушали речь...».
— Кошмар!
— Клянусь, а между этими тостами на сцену вдруг выскочил конферансье: «Добрый вечер, поздравляю вас с Новым годом, желаю счастья, здоровья, то, се... Сейчас выступает»... Вокалист затянул: «Родина, э-гэ-гэй!». Одну песню, вторую — и под жидкие хлопки удалился. Через какое-то время появляется фокусник.
— Но их уже и фокусы не интересуют...
— Абсолютно — они даже между собой не разговаривают. Наконец, объявляют нас с Витей. Мы выходим: «Есть у нас грузин по фамилии Горидзе, а зовут его Авас...». Миниатюра уже с успехом идет по стране: о-о-о! — и там есть фраза: «Чего вы смеетесь?», а в зале гробовая тишина. Как мы доползли до конца, не знаю. Витя мне шепчет: «Города, города»... У нас был такой номер: «Одесса, Украина, что-то еще, Тбилиси...». Там они один раз засмеялись, когда я сказал: «Де Голль — наш человек». Все — мы удалились под стук собственных каблуков.
После этого прикрепленный усадил нас сбоку возле комсомольцев, мы выпили — было уже три часа ночи. Потом он нам шепнул: «Идите в буфет». Там торговали за очень смешные деньги: коньяк «Наполеон» стоил 18 рублей, блок «мальборо» — 3.50. Мы взяли, конечно, по бутылке, зная, что в номере жены сидят. Сигарет купили бы и больше, но нам сказали: «Не надо. Два блока достаточно». Ох и напились мы в этой гостинице «Варшава» — вот такой был Новый год!
«В РОССИИ, ПО СЛОВАМ ПУТИНА, ДЕМОКРАТИИ НЕ БЫЛО И НЕТ»
— Грустно...
— Поэтому на официальных мероприятиях мы с Витей выступать не любили, прятались с переменным успехом (в том числе и от съездов Компартии Украины).
Между прочим, я объездил уже и Америку, и Европу, был, как говорится, и там, и сям, а сейчас хочу сделать турне по Украине, где публика, безо всякого подхалимажа, самая лучшая. С удовольствием поеду в Хмельницкий, в Полтаву, в Черкассы, в обожаемые Черновцы, где мы с Витей сделали когда-то 15 аншлагов в летнем театре.
— Его сейчас реконструировали, он стал очень красивым...
— Что вы, Черновцы — это город, где люди гуляли по улице.
— Европа!
— Мы заходили в квартиры, они открывали шкафы. (Помню, я купил себе там чудный отрез на костюм). В Черновцах замечательно, бок о бок, жили румыны, болгары, евреи, русские, украинцы, поляки — все, и вдруг какая-то возня начинается. Я не могу понять того, что у вас сейчас происходит, хотя знаю прекрасно всю Украину, у меня даже монолог был: «Така земля, такий чорнозем — ложками їв би». На Западной жили немножко лучше, но мне неясно, почему страна разделилась на Запад, Восток, Север и Юг, — это должно закончиться.
Я сейчас не говорю о власти. Ну возьмите Президента — разве он хочет, чтобы в Украине было плохо? Не думаю. И премьер-министр желает ей добра, и эта женщина — Юлия Тимошенко. Я ваших внутренних дел не знаю, но не сомневаюсь: все мечтают, чтобы было хорошо...
— ...под их руководством...
— ...а получается черт-те что. Это ж один народ, так зачем же его делить — такого никогда не было! Мне так хочется, чтобы все перестали выяснять отношения, а занялись делом. Украина — богатейшая во всех отношениях страна, здесь трудолюбивые люди, прекрасные мозги. Они уже Канаду подняли...
— ...Казахстан, Сибирь...
— ...а Москва? Я на каком-то концерте сказал там по-украински: мол, тут же пол-Украины, и ползала встали. Что же мешает им здесь разобраться?
— В фильме «Собачье сердце» вы замечательно изобразили Швондера. Где подсмотрели этот образ?
— Всю жизнь его играл, а Жванецкий о нем писал. Я ж говорю: мы называли их долбодубы. Шариков и Швондер — это порождение советской власти, их имена стали нарицательными, так же, как Остапа Бендера. Сейчас вот в Думе нашей есть и те, и другие. Не буду называть фамилии — вы прекрасно их знаете, а в России вообще принят драконовский закон: чуть не то слово скажешь, и тебя могут арестовать, затаскать на допросы, как адвоката Астахова, издавшего роман «Рейдер». Представляете, он, сам великолепный знаток права, являлся в прокуратуру со своим адвокатом, но это тема отдельного разговора.
— Вам не кажется, что до сих пор и здесь, и там руководят перекрасившиеся коммунисты?
— Ну конечно, они по-прежнему сидят там, где сидели, просто в то время были молоды, а сейчас им по 50-60.
Извините, что задел эти темы — меня они страшно волнуют. Не могу смотреть, как дерутся в парламенте, как люди сидят в палатках и кушают кашу какую-то... Хочется, чтобы все это скорее закончилось и был единый народ. Ну чего люди у власти добиваются: чтобы у нас была Северная и Южная Корея? Но мы же видим, что там творится, поэтому переживаю...
— Вы вот обмолвились, что Россия делает «шаг вперед, два шага назад», а как это сказывается на развитии демократии?
— В России, по словам самого Путина, демократии не было и нет. Своими ушами я это слышал: где-то он выступал и такую формулировку выдал, так что позвольте, я лучше буду говорить о том, в чем разбираюсь, — о юморе. Он теперь какой-то правительственный — с реверансами в сторону власти, и если выступают и ведут большие программы люди, которые только что, извиняюсь, показывали задницу, значит, их не трогают.
— Тех, кто наверху, этот юмор устраивает...
— Вот потому у нас такие искусство и театр, такая экономика.
«ЧУБАЙС — ЕВРЕЙ, ЖИРИК — ЕВРЕЙ, ЕЛЬЦИН — СКРЫТЫЙ ЕВРЕЙ, ШАНДЫБИН — ОРТОДОКСАЛЬНЫЙ ЕВРЕЙ»
— В 60-е—70-е годы вам очень часто не разрешали выступать, кромсали программы, чуть ли не в каждом слове подозревали крамолу, а сейчас существует цензура?
— Нет, просто мы никого уже не интересуем (смеется). Ой, несколько лет назад я выступал на «Крымских зорях»: никогда на этот фестиваль не ездил, а тут уговорили. Исполнял украинский монолог, вернее, полуукраинский, где были такие слова: «Почему так происходит? Сусiд каже: «Це все москалi», а я ему: «Нет, евреи. Чубайс — еврей, Жирик — еврей, Ельцин — скрытый еврей, Шандыбин — ортодоксальный еврей». Он спрашивает: «А Путин?». — «Если не даст газ, тоже еврей». Все это вырезали — почему, что тут такого? Значит, на телевидении цензура имеется. Америку можешь ругать на чем только свет стоит — пожалуйста...
— ...а партию и правительство не тронь!..
— Вообще, такие вещи, в которых есть острота, правда какая-то, не приветствуются... Сейчас юмор в ходу бытовой, ниже пояса, причем не только мужчины, но и женщины себе его позволяют, и публика, к сожалению, на это идет. Мне, правда, грех жаловаться. Приезжая в Киев, во Львов, отработав два с половиной часа, получаю истинное удовольствие, а недавно навестил Ереван, где не был лет 30. В Тбилиси мы с Витей выступали раз 10, в Баку — 15, а там один раз за всю жизнь...
Помню, попали туда уже на пике популярности, отыграли сольник, а второй спектакль планировался в Эчмиадзине — это древняя столица Армении... Приезжаем, гримируемся, то, се, выходим на сцену... Теперь представьте себе: летний зал, жарко, сидят спиной к нам человек 20 и... в нарды играют. Мы очумели, потому что везде залы ломились, а тут... Говорим: «Добрый вечер, здравствуйте!» — не реагируют. Я поворачиваюсь к Вите: «Авас» — и домой! Есть у нас грузин по фамилии Горидзе, а зовут его...»...
Когда закончили, они все повернулись, похлопали нам, и мы ушли. Одну вещь сыграли — вот такой был сольный концерт, но организаторы предложили: «Приезжайте еще». А сейчас я вернулся из Еревана в полном восторге. Зал на 1200 человек, персонал признался: «Такой публики мы еще не видели».
— Нарды они с собой взяли?
— Боже упаси — было много молодежи. Выхожу после концерта, а они стоят и хлопают. «Отставить,— говорю,— аплодисменты, я еще живой».
— Вы грустите по тем временам, когда вместе с Ильченко были в зените славы?
— (Задумчиво). Моя нынешняя программа называется «Ностальгия», хотя... никаких сожалений о прошлом там нет. Безусловно, нельзя забывать то хорошее, что было, однако... Да, мы много работали, а жили трудно, впроголодь. У Райкина зарплату мне положили 88 рублей: восемь высчитывали за бездетность, 25 стоил угол, который снимал, а еще на 10 кормил Жванецкого, приехавшего позже. Зато через год мы отправились с Райкиным в Чехословакию, потом в Венгрию, в Англию, я смог купить пальто, костюм, даже дубленку заодно с Аркадием Исааковичем пошил.
— Стали богатым ...
— Очень! Выложил за нее все, что у меня было, еще и у Райкина одолжил левы. Я никогда шмотками не занимался, — впервые подсуетился, и вдруг он сказал: «Я тоже хочу дубленку» и повел меня в ателье, где их шили. Райкину с его фигурой сделали роскошную, до пят, а мне такой полупердончик. Помню, приехал я в Ленинград, расправил шалевый воротник...
— ...и женщины табунами пошли следом...
— Во всяком случае, оборачивались... Эту дубленку носил лет 20-30 — она уже вся засалилась — ну что вы! А театры... У Райкина там было много знакомых, которые водили его к себе, показывали запрещенные в Союзе фильмы Чаплина: «Великий диктатор» и все остальное... Это был один из самых прекрасных периодов в жизни.
«ДУРДОМ-2», КОТОРЫЙ СОБЧАК ВЕДЕТ, — НАСТОЯЩИЙ ГАДЮШНИК»
— Когда в российской политике появился Жириновский, он не показался вам конкурентом?
— Нет, я его не люблю — причем по-настоящему.
— Вот как! Почему?
— Так однозначно и не ответишь, но, например, он не встал, чтобы почтить память жертв Холокоста, еще какие-то вещи были. Как-то его про любовь спросили. «Да, — сказал, — у меня была девушка... Не видел ее уже лет 40, а сейчас встретил — уродина». Нет, я не спорю: он талантливый человек и понимает, чем можно народ рассмешить, умеет овладеть массами, но я таких нахальных людей не уважаю... Кстати, не только в юморе нахальство идет сейчас на ура. Вы видели Собчак в двух или трех сериалах?
— Я вот хотел вас спросить: что об этой девушке думаете?
— Ой, это ужас, дикая пошлость. Вы же не видите все то, что показывают иногда по НТВ-плюс или по каким-то еще каналам... Что она вытворяет!
— При том, что неглупая, образованная...
— И молодежь на это клюет, чем проблема еще больше усугубляется. «ДурДОМ-2», который Собчак ведет, — это же настоящий гадюшник! Иногда я его смотрю, потому что мне нужно — там есть неожиданные образы, какой-то срез общества, попадаются и приличные ребята...
— Недавно я видел встречу молодежи с вдовой Анатолия Собчака Нарусовой, так ее прямо спросили: «А кто такой Собчак? Папа Ксюши?».
— Когда Ксюше было лет 14-15 (ее еще никто не знал!), Анатолия Александровича укололи: мол, что происходит с его дочкой? Тот вздохнул: «Не получилась». Бог ей судья, одним словом, а вот отец был уникальным человеком — высочайшей пробы интеллигент, мудрый и все, что хотите... Я был с ним немножко знаком, и, глядя на его дочь, понимаешь: это тот случай, когда на детях природа еще как отдыхает, хотя вот она нашла свою нишу, везде участвует, мелькает изо дня в день на телевидении.
Понимаете, в России все делается чересчур — чувства меры ни у кого нет. Скажите вот, как юморист может четыре часа выступать? Я, например, уже через час начинаю себе надоедать.
— Понимаю, о ком вы...
— Людей, которые любят так мучить публику, немного, но они есть — ну что делать? (Я тоже чувствую, что сегодня мы с вами переговорили)...
Мы с Витей играли спектакль полтора часа, потому что по своему опыту знали: больше человек уже не воспринимает, он выключается...
— Полтора часа идет и футбольный матч — вы до сих пор футбол любите?
— Да, но как когда-то, уже не фанатею.
— Вы же и сами неплохо играли...
— Все равно это не тот уровень... Пацаном, как и все, гонял мяч. Сначала у нас был тряпичный, потом кирзовый, стянутый жгутом из свинины (если этой шнуровкой попадали в голову, она просто отскакивала). Одесса — южный город, как Тбилиси или Рио-де-Жанейро — куда ж без футбола? Я, например, обожал Пашу Виньковатова... Вы его, наверное, не знаете?
— Ну почему же — в конце 40-х он за киевское «Динамо» выступал...
— Но вы его на поле не видели. Уникальный игрок был!
— Коман, Зазроев — одного с ним поколения...
— Он чуть постарше. Позже пришли в команду Юст, Михалина, но я никого так не запомнил, как Виньковатова. Во-первых, потому что он был лысый. В то время если голова обрита — значит, уголовник (вас я в виду не имею — сейчас это модно). Он был Стрельцов в квадрате: когда девятый номер шел по центру, словно таран, защитники отскакивали, как горох, — одним дыханием он убивал... Никогда не забуду эпизод: Паша идет с места инсайда к центру, обходит одного, другого, входит в штрафную... Вратарь бросается ему в ноги, он уводит его вправо и спокойно забивает, а остальные, далеко отстав, еще бегут. Это фантастика! Я был и с Лобановским знаком, когда он был в Одессе, и с Бурячком. В «Динамо» образца середины 70-х все были как на подбор: Мунтян, Веремеев, Колотов, Трошкин, Блохин, Онищенко...
А Бышовец! Мой папа его обожал. Уникальный был футболист, не мог уйти с поля без гола — как Мюллер в Германии забивал...
— Как Мюллер и Штирлиц...
— (Улыбается). У меня есть монолог футболиста: «Без гола уйти я не мог, я был самый грязный — номера не было видно». Я вспоминал там про нападающего Журавского — играл в Одессе такой глухонемой: каждые пять минут забивал гол...
— ...потому что не слышал свистка?
— Ну да: все останавливались, — офсайд! — а он продолжал идти на вратаря. Тот спокойно отходил в строну, и Журавский вколачивал мяч в сетку. Хохот стоял...
Тот киевский футбол, который я знал и любил, показывает нынче Шевченко — потрясающий мастер! Вот в ком проявилась школа Лобановского, но такой он сейчас один...
— ...и не здесь. Роман Андреевич, у вас образцовая семья, замечательные дети, а правда, что вы много лет мыкались без жилья?
— До переезда в Москву у нас была коммунальная квартира: мама, папа, я и множество соседей. Сейчас в ней японский ресторан. Как-то туда зашел, и дiвчата в японських одежах кажуть: «Сiдайте». — «Я сырую рыбу не ем, фаршированную можете сделать?» — спрашиваю. «Нi, не можемо», — отвечают (эти «японцы» почему-то по-украински разговаривали). В этой квартире я жил...
«В ОДЕССЕ НАС ОЧЕНЬ ДАВИЛИ, В КИЕВЕ — ТЕМ БОЛЕЕ...»
— Привыкли кушать дома фаршированную рыбу и по старой памяти туда наведались...
— Нет, мы просто поспорили: я говорил, что там нет никакого ресторана, а приятели твердили, что есть...
Но я отвлекся... В Одессе нас очень давили, в Киеве — тем более. После каждой поездки в украинскую столицу следовали выговоры начальнику одесского Управления культуры и нашему директору, но приглашали все время, потому что мы собирали дворцы спорта. (Кстати, ничего крамольного в наших программах не было. Как я шутил: с советской властью мы не боролись — она развалилась сама). Витя Ильченко говорил (у него часто возникали идеи): «Рома, надо переезжать в Москву. Столько путешествовать уже невозможно, а там мы 10 лет можем работать безвыездно — столько дворцов культуры!».
Я к его предложению отнесся без восторга: «Куда? Как можно бросить Одессу?», а он свою линию гнул. Встретился с «паном Гималайским», который был главным режиссером Московского театра миниатюр, и тот пообещал: «Ну конечно, мы вас возьмем — о чем речь, только вы сами переезжайте, устраивайтесь. Ни прописки, ни квартиры дать не можем». Дмитрий, это история длинная — я вам не надоел?
— Ни в коем случае!
— Ну хорошо, продолжу. Так получилось, что до этого мы с Витей не пошли на очередной правительственный концерт, а знаете, что это такое? В программке Карцев и Ильченко есть, а на сцене их нет.
Мы тогда месяц должны были жить в Москве. Билеты все проданы, а нас поселили в гостиницу без горячей воды — в Столешниковом переулке, «Арарат» называлась. У нас две девочки-актрисы, два актера и мы с Ильченко — всего шестеро.
— Девочки хоть хорошие?
— (Улыбается). Очень.
— И вам еще что-то не нравилось?
— (Смеется). Меня можно сбить только на женщине. В общем, когда мы это увидели, возмутились: «Как жить? У нас месяц гастролей», а человек из Москонцерта — он там за главного был — выпалил: «Ничего страшного! Никто еще не умер, и вы потерпите». Грубо так... Я позвонил директору Москонцерта: «Мы без воды не можем. Во-первых, у нас две женщины, а во-вторых, после спектакля приходим мокрые».
— Ужас!
— «Ладно, — отрезал тот, — перестаньте. Смотрите, какие нежные». Что было делать? Я лег. Вызвали «скорую», в Москонцерт позвонили: «Роману плохо». Витька мне все примочки, примочки... Врач меня посмотрел, сделал укол, померил температуру — нормальная...
Эта суета была днем, а вечером правительственный концерт, программа которого утверждалась на уровне Министерства культуры. Приехали из Москонцерта чиновники, набились в номерочек, где мы с Витькой обитали: «Роман, вставай, кончай это все». Витя им: «Он не может. Я не стану им рисковать».
— Он мне живой нужен...
— Разыгрываем, словом, комедию, а вскоре приехал из Управления культуры Шкодин (известный был в Москве человек, который оправдывал свою фамилию), следом еще кто-то... Дело уже дошло до ЦК: «Как это? Вы в программке! Живым или мертвым...». Все равно не подействовало...
В конце концов, отыграли мы все 30 концертов, но перед этим нас таки перевели в гостиницу «Пекин». Конечно, они в то время могли раздавить меня ногтем, но я пошел на принцип.
— К тому же уже слава была!
— Ну что вы — они и самого прославленного могли уничтожить: доводили Магомаева и Ободзинского, запрещали въезд Райкину...
Через месяц в Одессу пришла «телега» — выговор Управлению культуры, нам с Витей, и когда мы собрались переезжать в Москву, Шкодин, который там все решал, встал на дыбы: «Эти два бандита? Только через мой труп». Тут еще кто-то ему донес, как я отреагировал: «Через его труп — с удовольствием!», на этом все и закончилось.
Прошло время, мы с Кобзоном работали в Тамбове по отделению. На обратном пути я уснул — холодно в поезде было, а Витька с Иосифом сидели всю ночь, говорили. В девять утра подъезжаем к перрону, и Кобзон предлагает: «Пошли в Управление культуры». Сразу туда и махнули. Он нас оставил: «Подождите меня здесь», а сам скрылся в кабинете. Шкодин был его другом — у Иосифа Давыдовича все сплошь ходили в друзьях. Минут через 40 выходит: «Не хочет он вас видеть — ну ни в какую». Ладно, потопали мы восвояси, но в дверях Кобзон развернулся и снова направился к Шкодину. Через 10 минут нас позвал: «Заходите».
Переступаем порог кабинета, где сидит Шкодин...
— ...и шкодничает...
— ...вообще на нас не смотрит: «Скажите спасибо Иосифу Давыдовичу за то, что я вас сюда пустил. Помните концерт, на который вы не явились?». — «Да понимаете, молодые были, горячие...». — «Чтобы через месяц у меня на столе лежал сценарий вашего спектакля». — «До свидания», — пятимся мы. «Подождите. Послезавтра вы летите в Ашхабад, где гастролирует Театр миниатюр. У них нет сборов, их выгоняют из зала, из республики»...
Естественно, мы с Витькой поехали: набили Дворец спорта битком и спасли прогоревший театр... Когда об этом доложили Шкодину, он сказал: «Хорошо, вы будете играть в Театре миниатюр, только ни прописки, ни квартиры не ждите — я этим не занимаюсь».
«Я ПРИСПОСОБИЛСЯ: ОСТАВЛЯЮ АВТО У МЕТРО И ЕДУ В ПОДЗЕМКЕ»
— И где же вы поселились?
— Сначала в гостинице, и начались мытарства: денег на оплату номера нет, работать без прописки нельзя...
Надо сказать, что в Театре миниатюр зал был жуткий, публика туда неm ходила, но мы его оживили, и когда до Шкодина об этом дошли слухи, он позвонил: «Поехали сегодня к какому-то генералу». Там нам и сделали временную прописку.
Это очень долго рассказывать... Так как у меня было двое разнополых детей, я написал заявление: «Прошу предоставить трехкомнатную квартиру», но кто-то наверху слово «трехкомнатную» вычеркнул и вписал «двухкомнатную». Я снова к Кобзону, и он повел меня к Коломину — это был в Моссовете самый главный человек по распределению жилья. В приемной у него толпа: генералы, начальники — сплошь важные люди, но Иосиф сквозь них прошел и мне говорит: «Проходите, товарищ». Пока я хозяину кабинета втолковывал, в чем суть, Кобзон у него на столе рылся в бумагах. Нашел мое заявление: «двухкомнатную» вычеркнул, а вместо этого «трехкомнатную» вписал. Коломин глянул в бумагу: «Ваш вопрос Иосиф Давыдович уже решил».
Роман Карцев — Дмитрию Гордону: «Я не могу понять, что у вас сейчас происходит, хотя прекрасно знаю Украину: «Така земля, такий чорнозем — ложками їв би»
Ну а в 80-м году, перед Олимпиадой, вдруг звонок. Ребята из горкома (они нас любили и уважали, поддерживали, а мы кормили их иногда — водили в ресторан), говорят: «Есть трехкомнатная квартира в хорошем доме на Профсоюзной». Так мы с Витькой получили сначала одну квартиру, потом вторую.
— Как хорошо, что настали времена, когда талантливый артист может, не унижаясь, заработать деньги и купить себе жилье сам...
— И не только талантливый — очень плохой тоже может. Я иногда смотрю: есть ребята — страшное дело, но у них шикарные дома, ездят на «бентли» и «мерседесах».
— А вы какие автомобили предпочитаете?
— У меня «форд-кар»: я еще -цев добавил, и получилось Карцев. Когда милиция останавливает: «Что это за машина?», я отвечаю: «Моя личная. Вот паспорт, смотрите». Я вообще с этими ребятами дружу, хотя, бывает, правила нарушаю — спешишь иногда, то-се... Сейчас приспособился: оставляю авто у метро и дальше еду в подземке...
— ...среди людей...
— Там народ выпивший на меня дышит... Иногда какой-нибудь пьянчуга расчувствуется: «Я тебя так люблю». — «Ну, спасибо», — отвечаю. В общем, это жизнь, ее надо знать, а ведь есть люди, которые ни разу в метро не были.
Я никогда никому не завидовал: дай Бог! Пускай живут как хотят, но порой думаешь: «Господи, есть же потрясающие драматические артисты, которые не могут себе на достойную жизнь заработать».
Нам повезло, что в Москву переехали, (Райкин 15 лет (!) этого добивался), так что, слава Богу, судьба как-то ведет. Это она свела меня с Мишей, с Витей, с Райкиным и с любимой женой. Вот, собственно, четыре человека, которые определили мою судьбу, и три города: Одесса, Ленинград и Москва.
11.01.2008 15-58
|
