Тумаркин после бури

Шели Шрайман «Еврейский Обозреватель»

Израиль не был бы Израилем без Тумаркина. И не только потому, что его скульптуры разбросаны по всей стране - от приморья до пустыни. Кто бы еще с такой обезоруживающей прямотой говорил во всеуслышанье то, что иные думают про себя?

Довольные редакторы потирают руки и никому нет дела до того, что обиженный "анфан террибль", как прозвала его пресса, ею же и был в очередной раз спровоцирован. Вот и сейчас, едва я вхожу в тель-авивское кафе "Дица", где Игаль Тумаркин обычно встречается с друзьями и журналистами, он протягивает мне письмо, которое собирается разослать в редакции газет, благодаря их за то, что в течение многих лет представляли его расистом, антисемитом, чудовищем. По выражению его лица я вижу, что скульптор в отличной бойцовской форме и уже примеривается, откуда нанести мне сокрушительный удар. Это зависит от вопросов, которые я ему собираюсь задать. Спрошу ли я его про поселенцев или про Йоси Бейлина, коих он не жалует в равной степени? Напомню ли старую историю о свинье, завернутой в молитвенное покрывало и водруженной художником в центре Иерусалима? Или перескажу газетные сплетни о том, как он размахивал перед носом жены револьвером и расколошматил свои скульптуры? Ни то, ни другое, ни третье. Я поздравляю Игаля Тумаркина с наградой - Премией Израиля и предлагаю поговорить об искусстве, о жизни, о людях, о которых ему приятно вспомнить. Например, о Бертольте Брехте - с его дочерью он до сих пор дружит и навещает ее, по меньшей мере, раз в два года. Первое впечатление от Тумаркина: у него грузное тело, мощные татуированные руки, жесткий, очерчивающий дистанцию взгляд и упрямо сжатый рот. Возраст выдают только дрожащие пальцы да палка, на которую он опирается при ходьбе.

- Брехт был очень странным человеком, - рассказывает скульптор. - Мог говорить о себе в третьем лице, был большим педантом, разумеется, знал себе цену и не позволял никому вторгаться на его территорию, охраняя ее почище сторожевой собаки. Однажды я - мне было тогда 22 года и я работал ассистентом художника - позволил себе без его ведома внести какую-то поправку в оформление спектакля "Жизнь Галилея". Брехт разразился гневной тирадой: "Ты что, все знаешь? Ты знаешь лучше Брехта? Но зачем тогда нужен Брехт? Не приходи больше в театр!" Я продолжал появляться каждое утро. Он подъезжал на машине и проходил мимо меня. Так продолжалось несколько дней, пока я не сказал ему - меня и тогда отличал большой рот: "Послушай, Брехт, сколько это будет продолжаться? Мы что, играем спектакль? - и я перечислил ему несколько известных пьес с подобными сценами".

- "Хорошо, заходи в театр", - сказал он. Конфликт был исчерпан. Позже Брехт подарил мне бутафорский манускрипт из спектакля о Галилее, который у меня украли. Брехт был гениальным режиссером, прекрасным поэтом и драматургом, его пьесы без труда вписываются в современные обстоятельства.

- А как вы относитесь к Родену, большого приза которого удостоились в Японии в 1992 году, опередив 380 своих коллег из других стран?

- Я не поклонник Родена, он, по моему мнению, китчист, хотя, конечно, прекрасно владеет профессией. Мне гораздо ближе Пикассо. Пикассо-скульптор, а не художник, - уточняет Игаль.

- Однако вы получили именно роденовскую премию...

- Ну, да, 150 тысяч долларов, благодаря которым я больше года преспокойно жил и работал. Иные считают, что я страшный богач. Они просто не знают, что все заработанное мной я тут же трачу на создание новых работ. Это не вложение капитала, а скорее его разбазаривание. В идеале у скульптора должны быть такие условия, какие существовали в СССР: полное обеспечение со стороны государства, но при этом западная свобода. Иначе можно наваять одних гигантских Сталиных, подобных тому, что в свое время возвышался над Прагой, я его видел. Так что я художник свободный, но работаю в западных обстоятельствах, не получая от государства никакой поддержки. Мне кажется, я не менее важен, чем израильский театр, но тот, в отличие от меня, почему-то получает от государства дотации. И награды свои я получал до сих пор главным образом в других странах.

- Как к вам приходят идеи? Феллини нередко видел сюжеты своих будущих картин во сне.

- У меня тоже такое бывает. Но чаще это просто цепь каких-то ассоциаций, впечатлений от увиденного. Был в Венеции, увидел гондолу, пассажира в ней, тень от шляпы, и вдруг что-то такое промелькнуло, какая-то ассоциация... Чаще всего идеи рождаются из таких пустяков.

- Как вы относитесь с течением времени к своим прежним работам?

- Беру в руки молоток и разбиваю их на куски. Конечно, речь не обо всех старых работах. Просто если я спустя лет пятнадцать замечаю, что скульптура нехороша, мне хочется ее расколотить и сделать из кусков что-то другое.

- Возраст не помеха? Крушить камень молотком в 71 год, наверное, не то же самое, что в 20 лет.

- У меня для этого есть прекрасный помощник - Эяль. Он кибуцник. Мы с ним очень хорошо крушим камень на пару.

- Вы живете в Яффо. Из окна, наверное, видно море?

- Я живу в христианской части Яффо, окруженный четырьмя церквами, их-то я и вижу из окна своего дома. А море смогу разглядеть, только если поднимусь на крышу. Мое детство прошло в Бат-Яме, я вырос на море и очень люблю его. В армии служил в морских коммандос. Во время Войны Судного дня был ранен в руку, до сих пор след на ладони остался, видишь? С морем у меня связаны разные приключения. Однажды, в начале пятидесятых, мы с тремя товарищами спасали барона Ротшильда, чье судно не могло причалить из-за шторма, и мы ловили его, как индейцы - мустангов, с помощью такой штуки, напоминающей лассо. Лет до пятидесяти я занимался спортивным плаванием. Теперь просто смотрю с берега. Кругом сидят старики. Они много болтают и думают, что их времена были лучше нынешних, может, так оно и есть.

- Расскажите о своих временах.

- Дом, где я рос, был переполнен фольклором. Дед мой, Александр Яковлевич, в прошлом богатый человек, имевший когда-то в Москве собственный магазин, был настоящим мизантропом и чахоточником - что не мешало ему курить одну сигарету за другой, харкая кровью. Не помню, чтобы он называл бабушку по имени. Он обращался к ней не иначе как "собака", "проститутка", "сволочь". Бабушка, Рахель Борисовна, была настоящим космополитом, знала, как и моя мать, много языков. Обычно они начинали фразу по-русски, заканчивали по-французски, вставляя в нее по ходу итальянские или немецкие словечки. Так что иностранные языки я постигал не в школе, а в собственной семье. У бабушки была сестра Софи, такая же красивая, как и она. У Софи, когда она жила еще в Баку (это такое место, где много нефти, слышала про него?), был муж-офицер, который спьяну выстрелил в нее и в себя. Пуля повредила Софи голову, отчего она увидела яркий свет. Ей почему-то показалось, что это Иисус. С тех пор ее замкнуло, она только о нем и говорила. И вот они гуляли с бабушкой по берегу моря в Бат-Яме, говорили об Иисусе, а дед кричал на них: "Черт бы вас побрал с вашим Иисусом!"

Но Бат-Ям был позже. Родился-то я в Дрездене. Мой отец был немец. Его звали Мартин. Он был довольно известным актером и режиссером, обладателем той же награды, которой был удостоен и Чарли Чаплин. А мать в Дрездене училась. Когда я родился в 1933-м, они назвали меня Петер Мартин Грегор. Потом к власти пришли нацисты, и мать уехала со мной в Израиль, где вышла замуж за моего отчима, Герцля Тумаркина, работавшего в Электрической компании. Он меня усыновил, дал свою фамилию и новое имя - Игаль. У меня были с ним неплохие отношения, потом у них с матерью родилась дочь, своя кровь, как говорится, ближе, да и я не подарок - сбегал из дома, мог с мальчишками уйти в море на лодке на пару дней.

Самым близким человеком из всей семьи для меня была бабушка. Кстати, у нее, как и у меня, были голубые глаза. Что же до увлечения скульптурой, то, думаю, это влияние матери, она была из тех людей, которые живут искусством. В нашем доме бывали Бялик и другие известные люди, чьи имена превратились в названия израильских улиц.

- Над чем вы сейчас работаете?

- Над "Божественной комедией" Данте. Так что я теперь нахожусь в пространстве между адом и раем.

- Какая из этих территорий более привлекательна, по-вашему?

- Мне кажется, лучше сидеть в аду, но так, чтобы оттуда был виден рай и было бы куда стремиться.

- "Дица" - излюбленное ваше кафе?

- Да. Сюда заходят люди вроде меня, мы не такие корректные, как нынешнее поколение, и можем бросить друг другу в лицо любые слова, невзирая на ранги.

Словно в подтверждение этой фразы к столику подходит немолодой худощавый мужчина. Увидев в моих руках диктофон, тут же подает реплику:

- Не забудь упомянуть в своей статье, что Тумаркин - настоящий антисемит, вор, убийца, мошенник, ненавидит народ Израиля и вообще злодей.

Игаль протягивает ему руку для пожатия и говорит:

- Зеэв, ты поосторожней с выражениями, а то она и впрямь напишет обо мне такое.

Зеэв Сорель усаживается за соседний столик и продолжает уже с другой интонацией:

- Игаль прекрасный человек, ранимый, как котенок, и очень хороший товарищ. Я его знаю 30 лет. Он настоящий интеллектуал, не то что нынешние с их масками и позами, у него обо всем - оригинальное мнение. Вдобавок абсолютное чувство юмора. Этот человек объездил весь мир, много повидал, он большой художник и прекрасно понимает искусство. Если собираешься за границу, никто не даст лучшей рекомендации насчет того, в каких музеях и галереях стоит побывать. У Игаля одна слабость: едва он видит перед собой микрофон, как тут же заводится.

- Потому что провоцируют, - резюмирует Тумаркин. - Вот она, - жест в мою сторону, - меня не провоцировала, сидим, разговариваем по-человечески.

- А как вы относитесь к негативным статьям, которые появляются о вас? - спрашиваю я аккуратно.

- Обрати внимание, ни одна газета не пишет о том, что я сделал в искусстве, сколько моих скульптур стоит в Израиле и в других странах, сколько международных конкурсов я выиграл, скольких наград был удостоен за рубежом. Я для прессы какое-то дикое животное, которое всех атакует. Поднимают рейтинг своих изданий за мой счет.

- Как проходила церемония вручения Премии Израиля - после той бури, что была поднята вокруг вашего имени? Какие лица были у людей, сидящих на сцене и в зале?

- Арик (Шарон) мне улыбался, мы знакомы с ним много лет. Президент (Моше Кацав) был как сфинкс. Лимор (Ливнат) агрессивна, как всегда. Религиозные хотели вызвать меня на разговор, считая, что я должен принести извинения народу Израиля за оскорбления и хулу. Я сказал, что мне не о чем разговаривать с ними, я не верю в Бога, в которого верят они, а они не едят пищу, которую ем я. Когда начался весь этот балаган - давать мне Премию Израиля или не давать, - я подумал про себя: если вам так не хочется, чтобы я ее получил, я непременно должен ее получить!

- И как вы отметили это событие?

- Поехал с сыновьями обедать в Абу-Гош.

- Чем занимаются ваши дети?

- Старший - компьютерами, младший - актер на телевидении, дочь от первого брака - скульптор, но она обо мне даже слышать не хочет. Ее право.

- Чего бы вам хотелось сегодня?

- Чтобы Израиль стал процветающим государством. Что мы ищем на территориях? Чего стоит этот поселенческий сионизм, если за него платят деньги, если наши солдаты вынуждены охранять поселения и отдавать за это жизнь? Чего мы добились? Мир против нас, уровень образования падает, нищета растет.

Первая увиденная мною на израильской земле в декабре 1990-го скульптура принадлежала Игалю Тумаркину. Это была перевернутая пирамида, установленная на площади Царей Израилевых в Тель-Авиве. Позже я узнала, что она была воздвигнута в память о Катастрофе и что за работы, посвященные этой теме, скульптор удостоился в 1998 году премии Зусмана, врученной ему в музее "Яд ва-Шем".

09.07.2004 15-25