Любимое дело Леонида Зорина

Jewish.ru

Леонид Зорин, автор «Варшавской мелодии» и «Покровских ворот» (вообще-то, книги, написанные им — пьесы, романы, рассказы — занимают целых три полки, я перечисляю лишь самые известные, прогремевшие), в представлении не нуждается. Как-то я ехала на интервью к сыну Михаила Светлова, так даже таксист, услышав первые строки «Гренады», проникся: повез и быстрее, и лучшей дорогой. То же самое произошло с Зориным — мрачный водитель так и просиял, узнав, что везет меня прямехонько к автору искрометных «Покровских ворот» — дескать, передавайте ему, что век не забудем!

— Леонид Генрихович, вы если не «ровесник века», то первую его половину уж точно застали. То есть прожили вместе со страной самые ужасные времена. Так вот, как вам удалось этот самый «век-волкодав» одолеть? И можно ли, таким образом, сказать, что вы — человек счастливый?

— На такие всеобъемлющие вопросы всегда довольно сложно отвечать. Единственное, что я могу вам сказать: я всю свою жизнь занимался любимым делом — буквально каждый день, без пропусков. Возможно, это и есть так называемое счастье... А я ведь знаю очень достойных людей, которым в силу обстоятельств пришлось заниматься не тем, в чем состояло их призвание.

— Причем вы занимаетесь литературным творчеством, насколько я знаю, чуть ли не... с четырех лет? Это правда?

— Совершеннейшая правда, как ни смешно и ни парадоксально. Как раз в этом почти младенческом возрасте я сказал своим родителям, что собираюсь стать писателем.

— И они поверили?

— В том-то и дело, что да. Бывает и такое.

— И были правы: свою задачу вы-таки выполнили. Для этого, видимо, нужны какие-то механизмы, стратегия жизни: чтобы понять, есть у тебя призвание к этому или нет?

— Прежде всего следует трезво оценивать свои силы: если человек живет в мире иллюзий, то, разумеется, ничего хорошего его не ждет.

— Ну, а если человек все время себя запугивает: да как я могу, да кто я такой...

— Тоже плохо. Здесь равновесие необходимо, вот в чем дело-то: и не запугать себя, и не впасть в манию величия.

— Как раз это равновесие, баланс — и есть самое сложное. И неужели вам с юности не казалось, что вы одолеете... ну, скажем, самого Томаса Манна?

— Вы знаете, такие параллели, наверное, проводить нельзя. Томас Манн слишком гениален, чтобы даже равняться на него. В то же время и он, думаю, свои силы рассчитывал. Это вообще вещь тонкая — держаться своей линии.

— Я встречала в своей жизни именно что крайности: многие в них впадают, лавры гениев не дают никому покоя. И потом, у вас же старт был какой! Десятилетним мальчиком попали к самому Горькому, об этом много писали. Вундеркинд, юное дарование, большие надежды...

— Да, и в Баку, где мы тогда жили, я оттуда родом, я считался такой... штучкой. Мальчик, который видел самого Горького, которому тот дал одобрение. Интересно, что отец мой — а это был человек необыкновенный, выдающихся нравственных качеств, редкого благородства и доброты — связывал и свою относительно удавшуюся жизнь с этим ранним моим успехом.

— Почему — «относительно» удавшуюся?

— Ну, хотя бы потому, что его не посадили, не расстреляли, что в лагере он не был. В этом смысле. Хотя это наивно было с его стороны: ни с кем и ни с чем не считались, но вот ему казалось, что это я его спас — косвенно, разумеется.

— Вашу семью миновала страшная участь?

— Да, повезло и здесь. Но я говорю «относительно» потому, что отец мой был по сути своей гуманитарным человеком, а приходилось ему, в силу обстоятельств, заниматься совсем другими делами.

— И он в вас реализовался? Через вас?

— Да, совершенно верно! Мне он как бы переадресовал свои потаенные желания.

— А вообще вы помните 37-й год?

— Я был тогда еще мал, хотя понимал уже что-то. Родители многих моих знакомых и друзей куда-то исчезали. И я был такой... развитый мальчик и, повторюсь, понимал уже что-то.

— А какие у вас воспоминания в связи с «делом врачей» — тогда ведь вам уже под тридцать было?

— Вот это был шок. Я и сам за свою пьесу «Гости» стал, как вы помните, «героем» постановления, ощущения были не из лучших.

— Такой ползучий ужас, да?

— Да, что-то в этом роде. И — отвращение...

— После чего — буквально через несколько месяцев — Сталин, слава Б-гу, умер. Давид Самойлов вспоминал, что отнесся к смерти Сталина довольно спокойно, без истерики. А вы?

— Нельзя сказать, что я радовался, не стану этого утверждать. Но и истерики, ужаса и сожаления не было.

— Леонид Генрихович, я вот о чем хочу спросить — это косвенно связано с проблемой «генетики»...

— Генетики?

— Ну да... То, что вы вкладываете в свои произведения — эта нежность, эта горечь под маской веселья, этот особый юмор и такое, что ли, универсальное понимание мира, тонкость — откуда оно идет? Не от ваших ли еврейских корней? Не из глубины ли веков?

— Вы знаете, генетика — это такая изощренная, сложная наука, и мы многого еще не знаем о ней. Так что мне трудно об этом в принципе рассуждать. И нас еще большие открытия ждут на этом пути: ведь наука за последние 100 лет продвинулась вперед так, как за полтысячелетия до этого не продвигалась. Так что — кто его знает?

— Были и такие опыты, что человек под гипнозом начинал говорить на каком-нибудь там шумерском языке.

— Да, и эти исследования впоследствии приведут к необычайным открытиям, я в этом уверен. Мы вообще, я думаю, сейчас находимся на пороге многих поразительных открытий.

— Что такое для вас — проживать жизнь?

— Писать. Каждый Б-жий день — ни дня, что называется, без строчки. Не бывает такого, что жизнь — отдельно, писание — отдельно. Писать — и есть жить.

— Способ жизни, да?

— Да, причем единственный. Другой вопрос — качество, о нем я не говорю, не мне судить, но вот что написанное мной и есть моя жизнь — это я могу утверждать. Сейчас уже нет у меня столько сил, чтобы писать много и долго, целый день, но все равно — по странице в день я и сейчас пишу.

— Замечательный писатель Юрий Владимирович Давыдов мне как-то говорил, что опыт — ничто, в том смысле, что жизнь — и в старости тоже — всякий раз открывается неожиданной стороной.

— Да, жизнь, как дорога, по которой едешь впервые: за каждым поворотом что-то новое открывается. Это он правильно сказал: я его знал, чудесный был человек, необыкновенного мужества и мудрости.

— Друг ваш?

— Я бы так не сказал. Просто хороший знакомый.

— Вот по поводу дружбы, настоящей мужской, что называется... Вы дружили и дружите с теми, кто интеллектуально вам соответствует?

— Это трудно так описать. Например, одним из самых моих близких друзей был артист Михаил Ульянов. Ведь не скажешь, что он по интеллекту Томасу Манну равнялся, но это никакого значения не имело. Зато это был человек уникальный, личность выдающаяся, гигант, большой человек, с огромным внутренним миром. Вот он действительно был моим ближайшим другом. Или, скажем, Михаил Козаков — замечательный, нервный, мятущийся, очень талантливый, красивый человек. Кстати, я с его отцом — а тот был большим писателем — познакомился как раз в детстве у Горького. Кто бы мог подумать, что потом мы с его сыном станем друзьями? Удивительно.

— Удивительно еще и то, что вы потом вдвоем сделали «культовый», как сейчас говорят, фильм — «Покровские ворота».

— Да, поразительно.

— Нареканий по поводу картины у вас потом не было? Ведь, как правило, сценаристы или авторы пьес бывают недовольны результатом воплощения своего творения на экране и сцене?

— А я вот очень даже доволен. Точная интонация была схвачена, фильм мне очень понравился.

— И не только вам: постепенно этот фильм стал классикой. Но вот, знаете, я как-то сидела в гостях у милой московской пожилой дамы из «бывших» и спросила ее: «Разве такое бывало? В коммуналках-то?» И она мне, представьте, говорит, что у нее была точно такая коммуналка, с интеллигентными соседями, и, когда их расселяли, они, расставаясь, плакали.

— Чему вы удивляетесь? Я сам долгое время жил в коммуналке — и тоже с очаровательными соседями.

— А потом вам дали вот эту квартиру?

— Ни в коем случае. Когда я могу не задействовать различные учреждения, я этого не делаю. Мне не хотелось ничего выпрашивать, я сам все это купил — когда деньги скопил, тогда и вступил в кооператив. Это было для меня принципиально — не зависеть от властей ни в чем.

— Входит в ваш этический кодекс?

— Можно и так сказать.

29.10.2012 10-15