|
Илья Резник: «Гнев поэтов я вызываю тем, что утверждаю: «Писать стихи легко»
«Бульвар Гордона»
Автора несметного количества шлягеров и хитов, корифея советской и российской эстрады почитатели по привычке называют поэтом-песенником, а между тем с неменьшим энтузиазмом Илья Рахмиэлевич пишет оды пограничникам и марши милиционерам, салфетные стихи и кулинарные сонеты, эпиграммы на промокашках и любовные послания на сухих лепешках. Из-под его неутомимого пера вышел даже текст российского гимна на музыку Глинки (хотя переплюнуть официального «гимнописца» Сергея Михалкова ему все-таки не удалось).
Прибавьте к этому внушительному перечню ставшие бестселлерами книги «Алла Пугачева и другие» и «Жизнь моя — карнавал!», хулиганскую поэму «Мужики» (воспевшую, пардон, четырехъяйцевого полового гиганта Степана Писдрюкина) и роман в стихах «Приключения Бобы Грека», где автор не без удовольствия лягнул родимый шоу-бизнес... Поразительная всеядность — как будто чувство голода, от которого многие питерцы, пережившие блокаду, не могут избавиться до сих пор, неведомым образом переплавилось у поэта в творческую ненасытность. Впрочем, сам он предпочитает в этом контексте слово «запойный».
Ироничный седовласый плейбой, перед которым капитулируют неприступные красотки, козырный туз, восседающий во всевозможных жюри, снисходительный мэтр эстрады — таким мы знаем Илью Резника. (Мужья Аллы Пугачевой, с которой его связывают многолетние песенные узы, называли его проще и емче — «барин»). Разве сегодня, глядя на этого холеного господина, скажешь, что он рос брошенным ребенком, которого усыновили и воспитали приемные родители отца — добрые, но чужие, по сути, люди?
В юности долговязый застенчивый парень мало напоминал баловня фортуны — скорее, гадкого утенка, эдакую Золушку в штанах... Работал электриком на механическом заводе, рабочим сцены, лаборантом в мединституте, а в студенческие годы жил с бабушкой на свою 22-рублевую стипендию и ее 29-рублевую пенсию... Резник не миновал черных списков на радио, дважды поступал в Союз писателей и, хотя книги его издавались, был оба раза отвергнут. Где сегодня те заносчивые литературно-номенклатурные бонзы, о которых впоследствии поэт написал:
Теряет классиков страна —
Литдряни в изобилии.
Да, раньше были имена...
Теперь — одни фамилии.
А вот Илья Рахмиэлевич стал культовой фигурой, и регалий его на троих хватит: народный артист России, лауреат 16 международных конкурсов и премий — от «Серебряной лиры» до «Овации», орденоносец... Разве что большие деньги прошли мимо, поскольку в период становления российской шоу-мафии Резник находился в отъезде. Он даже вынужден был продать большую московскую квартиру — чтобы, по его словам, помогать детям. Их у него четверо: старший сын Максим работает в спортобществе «Динамо», дочь Алина учится живописи и искусствоведению в университете Германии, где уже 15 лет живет со своей мамой, внебрачный сын Евгений — студент юридической академии, а младший Артур — еще школьник... Впрочем, разговоры о личной жизни для мэтра — табу.
«О чем вы мечтаете?» — спросили у него журналисты в канун 70-летия. «Чтобы мои родные и близкие были здоровы», — ответил он. Действительно, что еще нужно для счастья поэту, который не перестал писать, ежедневно проплывает не менее полукилометра в бассейне, проводит концерты в самых престижных залах: от Кремля до храма Христа Спасителя, — а к своему юбилею издает книгу «Молитвы», которую уже успели окрестить «Евангелие от Ильи»?
«Талант сочинает, потея, а гений ворует у Бога». Я, например, подворовываю немножко»
— Да уж, Илья Рахмиэлевич, смотрю на вас и диву даюсь. Потрясающе выглядите, и даже не верится, что 4 апреля вам исполняется...
— ...ради Бога, не произноси эти цифры вслух!.. (Смеется). Шучу. Я не кокетка — мне стукнет 70. (Шамкает). Семьдесять.
— Хм, а на сколько себя ощущаете? Небось, на 15-16?
— Ну, не на 70 — точно. Вчера, кстати, был на одном юбилее и встретил там двух ребят, которым по 60. Оба уже глубокие старики, а наш поэт Андрей Вознесенский расстроил меня просто до слез — больной, еле передвигающийся человек... Страшно: что все-таки делает время с людьми... Тото Кутуньо тоже какой-то желто-синий, худой и больной — правда, пел замечательно. Грустно, но что делать?
— Историю советской, российской эстрады представить без вас невозможно: вы никогда не подсчитывали, сколько стопроцентных хитов написали?
— Нет, но... На днях у меня вышла — обязательно тебе подарю — книжка «Лучшие песни», и там 250 текстов... Крепких, мощных таких песен, если навскидку, у Аллы, я думаю, штук 30, у Лаймы — 15, у Леонтьева — пять. Еще у Любы Успенской «кабриолеты» всякие, у Вовочки Преснякова «Стюардесса» и «Странник» — ну и так далее... Много, но я не считал: это не интересно.
— Мне приходилось слышать, как маститые, знаковые, можно сказать, поэты снисходительно цедят сквозь зубы: «Та-а-а, подумаешь, песенная поэзия! Такое любой рифмоплет написать может»...
— Я тоже такое слышал...
— Тем не менее жанр этот совершенно особый...
— Дима, прости, перебью... Ничего, если чуть-чуть побрюзжу? Я вот размышлял: если бы у Светлова, которого мы считаем великим, не было песен «Гренада» и «Орленок», кто бы его знал? Кто помнил бы Ярослава Смелякова, если бы не его «...постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте упавшую с неба звезду»? Маргинальный был бы поэт, и известен бы он был лишь некоторым любителям поэзии: нескольким тысячам человек — и все, а миллионы не подозревали бы о его существовании. Поэтому пусть господа классики нос-то не задирают... Я, конечно, дразню их порой, говорю, что стихи писать...
— ...каждый может...
— Нет, далеко не каждый, но если ты настоящий поэт, тебе это дается легко, радостно... Как сказал один мой знакомый: «Талант сочиняет, потея, а гений ворует у Бога»... Я, например, подворовываю немножко, поэтому у меня много лирики (потом почитаем с тобой «Квадрат четверостиший»). Это же внутренний монолог, в ходе которого душа к людям выпархивает, так разве надо рвать жилы, чтобы открыть ей окошко: «Лети!»? Если корпишь над столом, мучаешься, значит, ты не поэт, а стихотворец, стихосложитель.
— Ваши коллеги иногда признаются: «Ночью, бывает, вскакиваю, хватаю ручку, бумагу и только успеваю записывать — не иначе оттуда диктуют»...
— Правильно, правильно! У меня вот такое состояние было неделю, когда я писал «Молитвы», — мне их послал Боженька. Вообще, интересная история произошла. Стихи я записывал на разных листочках, а когда этот поток иссяк, бумажки куда-то положил. Потом спохватился, но они словно в воду канули — ни клочка не нашел, а ведь ни одного слова не помнил, потому что сочинялось все ночью...
Я был потрясен, ужасно досадовал на себя, и тут звонит друг, замечательный художник Игорь Каменев. Обнаружив меня в совершенно расхристанном состоянии, спрашивает: «А что это у тебя такое настроение неважнецкое?». — «Помнишь, — говорю, — я тебе по телефону читал молитвы? Не сохранилось ни строчки». Он радостно: «Не переживай! Я никогда в жизни не записывал телефонные разговоры, а тут почему-то включил автомат, и все твои молитвы на пленке остались».
— Потрясающе!
— Мы эту запись расшифровали, он сделал замечательные иллюстрации, и вышел маленький томик, а буквально через неделю с благословения патриарха Алексия II увидит свет — тьфу-тьфу! — книжка «Молитвы» с фотографией, где мы со святейшим вместе запечатлены. Издание это будет очень красивое, но эксклюзивное, тиражом 500 экземпляров.
«Гнев поэтов я вызываю тем, что утверждаю: «Писать стихи легко»
— Любопытно, какие из самых известных своих песен вы написали в один присест — от первой строчки и до последней?
— Так появилась очень популярная в свое время «Посидим, поокаем», с которой Алла, собственно, и начинала...
Ленинградский театр имени Комиссаржевской, где я служил, был на гастролях в Кишиневе, и там я влюбился в прекрасную молдаванку — ей, по-моему, мотоцикл за красоту подарили. К сожалению, встречались мы только один день — надо было уезжать, а я неприкаянный был, холостой и рванул в Одессу... А-а-а, нет, не так!
Я встретил ансамбль «Калинка» Лавровского — это были питерские «Поющие гитары». Ребята сказали: «А мы в Одессу». — «Ну, я к вам приеду». Сел на электричку «Кишинев — Одесса», которая шла три часа, — и вперед, а рядом умостились две бабки. «Ну чаво у тебя? — спрашивает одна другую. — Как живешь-то?». — «Да ничаво хорошего», — вздыхает ее подруга, и я, пока в электричке ехал, написал: «Хорошо бы хорошо...
— ...целоваться вволю...
— ...да ниче хорошего». Много песен родилось, так сказать, набело — тот же «Маэстро»... Помню, у нас с Аллой были концерты в Омске: в шесть часов начинал я — она выходила гостем, а в девять был уже ее сольник — там я стихи, посвященные ей, читал, пел пару песен... Все остальное время мы бражничали.
— Хорошее слово!
— Да, да! Сидели с музыкантами, ели мясо с редькой (до чего вкусно было!), ну и выпивали, конечно, немножко. Алла мне говорит: «Илюшка, Люда Дубовцева с «Маяка» запись прислала — давай послушаем», а Людочка все время лоббировала Паулса, с которым дружила. В тот раз она предложила его «Два стрижа» — замечательную песню на превосходные стихи Вознесенского.
— Ее Ольга Пирагс, по-моему, спела...
— Совершенно верно — мы как раз и включили Олину запись... Алла спрашивает: «Ну как?». Я поморщился: «Ты что, будешь ее перешибать? Это же неэтично». Мы еще закусили, и вдруг трам-тарам! — идет просто инструментальная пьеса. «Вот оно!» — говорю. Пугачева подхватила: «Да! Давай для маэстро напишем стихи». — «А называться она будет «Маэстро», — сказал я и ушел в свой номер напротив.
В семь утра (Алла еще спала) я просунул под дверь ей текст «Гаснет в зале свет...» — целиком. Это был уже чистовик — от силы два-три слова потом исправили. Позвонили Паулсу. Я выступал в роли свахи, а Алла все отмахивалась: «Твой хуторянин... Опять ты с ним носишься...». Постоянно требовались какие-то усилия, приходилось ее уговаривать взять очередную вещь Раймонда... Она же в свое время не захотела исполнить «Еще не вечер».
— А вы предлагали?
— Конечно. Я ей потом сказал: «Видишь, ты отказалась, а Лайма сделала себе на этой песне карьеру».
— Возвращаясь к особенностям песенной поэзии, вы можете объяснить, в чем ее отличие от остальной?
— Разница прежде всего в технологии. Когда пишешь стихи, ты человек счастливый. Выбирай хоть гекзаметр, верлибр или амфибрахий, рифмуй так-сяк, бери любые слова: хочешь «метрополитен» или «синхрофазотрон» — пожалуйста, а в песне круг ограничен.
— Вы сами-то знаете, каким должен быть хит?
— Нет, и сказать заранее, что получится, нельзя никогда.
— Так это не просчитывается?
— Ни-ког-да! Мы с Аллой, например, думали, что «Ты и я, мы оба правы...» станет у нас хитом. Полгода готовились к премьере, записывались для «Новогоднего огонька» — это еще предтеча клипов была.
У меня в Питере собрались тогда Паулс, Славушка Зайцев, еще кто-то... Такое общество, что Алла очень органично начинала петь: «Глазам не верю...»... Короче говоря, ничего не получилось. Плохо сняли: только общие и средние планы — и ни одного крупного. С Аллой было совсем худо, у нее началась истерика (мы так на эту песню рассчитывали), а вот «Старинные часы» я написал — тьфу! — за 25 минут...
— ...народ ее полюбил...
— ...и она стала великим хитом. Нет, «Ты и я, мы оба правы...» сейчас тоже постепенно внедряется, но сколько времени прошло — 25 лет. Видишь как? Поди знай, поэтому очень трудно что-то предвидеть...
— Когда вы пишете стихи, какая-то мелодия в голове синхронно рождается? Вы представляете, как это должно звучать?
— Конечно, только не мелодия — ритм. Вот как появился «Квадрат четверостиший»? Только песней мне заниматься неинтересно, поэтому я все время меняю жанр: то сонеты пишу, то частушки, то поэму, а в промежутках — сказки и детские песенки: у меня полтора десятка детских книг вышло... Недавно в рамках программы «Динамо» — детям России» я подарил шесть тысяч своих детских книг — они очень красивые. Будь ласка, поглянь сюди! (Показывает красочные экземпляры). Правда?
Или сейчас в Театре сатиры идет спектакль «Черная уздечка белой кобылицы». Пьесу в стихах, по которой он поставлен, написали мы с сыном — Максимом Резником, музыка Юрия Шерлинга. 30 лет назад эта вещь шла в Камерном еврейском музыкальном театре на идиш. Илья Сергеевич Глазунов сделал замечательные декорации, у нас даже Шагал предполагался, но он, к сожалению, был уже старенький.
— Вы как-то сказали: «Я вызываю гнев поэтов»...
— Тем, что утверждаю: писать стихи легко.
— Ну, думаю, что не только этим...
— Песни слагать тяжелее, потому что есть технология, связанная с особенностями исполнителя, с тем, какую ноту в конце он берет. Они, например, не любят окончание «у» — им подавай «и» или «о-о-о!», а ты ведь еще завязан с композитором: либо ты пишешь на его музыку, либо он — на твои стихи, и так же с артистом, аранжировщиком, телевидением. Столько вспомогательных условий для того, чтобы все сложилось!
— Наверняка вы не только гнев коллег вызываете, но и зависть.
— Лучше об этом не будем — чувство зависти присуще многим творческим людям...
«В сердце, словно отчаянный гром, ленинградский гремит метроном»
— Еще один профессиональный вопрос: чем отличаются стихи от текстов?
— Дело в том, что из текста (даже талантливого), написанного на музыку, далеко не всегда получаются стихи. Мелодия ведь может быть рваной, и тогда у тебя идет строчка длинная, потом две короткие и опять двойная... Как написать стихи, если мыслишь маленькими эпизодиками? Работаешь, как укладчик текста (есть такая специальность в кинодубляже): переводчик переводит, а укладчик укладывает, чтобы слова совпадали с артикуляцией. Это сродни тому, чем занимается поэт, когда кладет текст на музыку.
Паулс, например, писать на стихи не умеет, у него одна-единственная вещь — «Ночной костер» для Лаймы — создана на мои вирши. Остальное — это даже не переводы, а реанимация его латышских песен, взрослых и детских, каких-то номеров из мюзиклов. Даже «Маэстро», оказывается, три года крутился в Латвии до того, как Алла его спела, — Раймонд это скрывал. Текст был про какую-то девочку: мама пела ей песенку, а потом она выросла и подарила эту мелодию своей дочке...
Однажды Паулс прислал мне отрывок из своего мюзикла — у него их много — где какие-то припортовые бродяги пели (поет): «Ауссас, мауссас... Хэйя! Хэйя!». Через неделю звонит: «Ну что-о та-ам?». Это, напоминаю, были советские времена, и я ответил: «Если стану писать, выйдет форменный фельетон, скажут: «Пошлятина». — «Что-о дэл-лать?». — «Во-первых, — ставлю его в известность, — я в три раза ускорил темп, а во-вторых, написал: «Бабушка рядышком с дедушкой, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля...». Мелодия таким образом осталась его, но...
— ...вместо бродяг появились дети из ансамбля «Кукушечка»...
— И такое бывало!
— Я вот сейчас подумал: в песенной поэзии были и есть люди, которых можно назвать классиками, — Матусовский, Долматовский, Рождественский, Дербенев, Добронравов, Резник, Танич, Рыбчинский...
— Ой, Юру Рыбчинского я люблю и считаю, что на всю Украину он единственный настоящий поэт. Может, не то сказал? (Смеется). Юра, привет!
— Вот интересно, а как вам совершенно жуткие тексты к большинству современных песен, где не то что смысл — элементарная грамотность напрочь отсутствует?..
— Мне, когда слышу их, плохо становится, потому что это издевательство над великим русским языком, хотя очень часто даже в хороших песнях случаются ляпы... Как-то сидел я в жюри, когда пели «Притяженья больше нет» Кости Меладзе. Помнишь? «Сто шагов назад...
— ...тихо на пальцах идет моя душа»...
— Галкин так и объявил: «Песенка про сто шагов назад» — и таких примеров можно привести много... Русский язык в этом смысле очень опасен, причем огрехи даже в классике попадаются: «Широка страна моя родная, мноГО В НЕй лесов, полей и рек...». Зачем далеко ходить: мы с Аллой написали песню «Звездное лето», где обидная получилась накладка — «дождь грибной играет в прятки С РУчейком и со мной, и со мной...». Друг позвонил и спрашивает: «Чем, чем?». С каждым, одним словом, может случиться — ничего не поделаешь.
Однажды, это было давно, я придумал для Аллы стихи «На все четыре стороны» и предложил: «Сочини музыку». Она хмыкнула: «Ну у тебя здесь и текст!
Который день, который год
хочу увидеть солнце,
услышать, как ручей поет,
напиться из колодца...
Ну, во-первых, не напиться из колодца, а попить воды — да?
— ...а во-вторых, слышится четко: напиться, исколоться...
— Вот-вот — она так это жестами и показала. В общем, решили мы ничего не делать — стихи так и остались без музыки, а вообще, если тексты песен глазами читаются, значит, это поэзия. Естественно, в своих книжках я не все публикую: есть технологически сложные формы, которые на бумаге не смотрятся. Вот у Дербенева вышел сборник, а в нем чудная песня:
Ты, ты, ты. Ты, ты, ты.
Ты, ты, ты — ночью и днем...
Ты, ты, ты. Ты, ты, ты.
Ты, ты, ты — в сердце моем.
Ну как можно это читать?
— Там дальше — лучше: «Стихли звуки мелодий, и среди тишины...».
— Согласен, но все-таки технологические ограничения — они существуют. Значит, это хорошо только для музыки, а для листа бумаги, для книги нужны другие стихи...
— Есть такое диковинное чуть слово — импозантный: вы очень импозантный, красивый и благородный человек с завидным чувством собственного достоинства...
— (Смеется). Просто я часто моюсь...
— Трудно представить, что вы — дитя ленинградской блокады, что вас называли блокадным заморышем. Позволю себе процитировать одно из ваших откровений: «До сих пор не могу забыть постоянного чувства голода. Приходилось есть все подряд: какие-то корешки, траву — все, что можно отварить или прожевать и проглотить... В одном доме, куда я как-то пришел, варили... кошку». Страшное время было?
— Ужасное!
— Сегодня многие дети уже не понимают, почему надо сгребать со стола крошки и почему выбрасывать хлеб нельзя...
— В песне «Дети войны» я как раз написал:
Дети войны...
Смотрят в небо, глаза воспаленные.
Дети войны...
В сердце маленьком горе
бездонное.
В сердце, словно отчаянный гром,
Ленинградский гремит метроном.
Дети войны...
Набивались в теплушки открытые.
Дети войны...
Хоронили игрушки убитые.
Никогда я забыть не смогу
Крошки хлеба на белом снегу.
...Мне было три года: много в таком возрасте не запомнишь, но несколько маленьких эпизодов в памяти отпечаталось. Помню, вышел я на балкон нашего дома на улице Восстания, день стоял какой-то блеклый, бесцветный, а было много аэростатов, и я подумал: «Это они солнышко закрывают — поэтому небо такое серое». Никто мне не мог этого рассказать...
В 43-м по Ладоге мы в сторону Свердловска уплыли (в мае 44-го вернулись). Помню баржу или катер, какие-то далекие взрывы, и при каждом я головкой об обшивку из металла с деревом стукался... Помню, как бабушка пришла за мной в детский садик и протянула кусочек хлеба: крошка упала в снег, и я ее потом долго искал. Все это у меня до сих пор перед глазами.
«Мои бабушка с дедушкой приехали в СССР, бросив в Копенгагене шестикомнатную квартиру и все нажитое»
— Это правда, что ваши родители приехали в Советский Союз из Дании?
— Если точнее, из Копенгагена.
— Что они, простите, там делали?
— Жили. Мои бабушка с дедушкой со стороны отца — Рива Гершевна и Рахмиэль Самуилович — были наивными интернационалистами и, узнав, что есть такая свободная, счастливая, дивная, в общем, страна, бросили шестикомнатную копенгагенскую квартиру и все нажитое и приехали сюда со значками ИКОР (Общества содействия еврейской земледельческой колонизации в России) и двумя детьми.
— Очевидно, увидев здешнюю жизнь, они страшно обрадовались...
— (Улыбается). Папу Леопольда привезли совсем маленьким, а его сестра, моя тетя Ида, была постарше. Она сразу все просекла и тут же уехала...
— ...а у родителей такой возможности не было?
— Нет. Их поселили в общежитие, они долго мыкались по углам, а потом пробились на прием к Сергею Мироновичу Кирову, и он дал им большую комнату, — 50 метров! — да еще где: на улице Восстания. Спасибо ему за это большое!
— Знаю, что с матерью 10 лет вы не общались — почему?
— Потому, что, когда мой отец умер в госпитале, она вышла замуж и уехала, оставив меня бабушке с дедушкой. Мне было шесть лет, и моего мнения никто не спрашивал, а у нее тем временем родились тройняшки: Вова, Марина и Вера — сейчас они все в Израиле.
— Вы маму простили?
— Да, и потом стал ей помогать. В мужья ей попался настоящий негодяй — Наумом Исааковичем звали, он был партийным работником...
— Что значит «негодяй»?
— Ну, например, девочек (мои сестры были в Риге чемпионками по художественной гимнастике) он никуда не пускал, резал им платья, чтобы гулять не ходили. Какой-то садист, ирод... Нет, не хочу даже о нем вспоминать...
— Мать жива?
— Скончалась два года назад в возрасте 85 лет, а с сестрами и братом мы сейчас дружим, созваниваемся. Они живут — и достаточно хорошо — в Хайфе: Вова там главный инженер химического комбината. Все с удовольствием смотрят по российскому Первому каналу нашу программу «Две звезды»...
— Бытует мнение, что без протекции ни на телевидении, ни в театре, ни на эстраде и шага не сделаешь — это так?
— Чего никогда не имел, так это протекции и блата — откуда они у меня? Вначале я с бабушкой и дедушкой жил, потом только с бабушкой, затем вообще один... Единственным человеком, который меня поддержал, был Ираклий Луарсабович Андроников — он сыграл в моей жизни большую роль, за что я ему благодарен.
— Сегодня уже мало кто знает, кто такой Ираклий Андроников, но я хорошо помню его прекрасные книги и телепрограммы, где он рассказывал о Пушкине, Лермонтове... В ту пору вы были нищим актером питерского Театра Комиссаржевской?
— Боже, зарплата — 70 рублей... Мы подрабатывали на «Ленфильме»: день в массовке — три рубля. Сейчас смотрю иногда старые ленты: то в «Евгении Онегине» я танцую, то каким-то рабочим иду к проходной...
— У вас таки удивительно пролетарская внешность...
— (Улыбается). В общем, мы не чурались никаких эпизодов — это такое братство было массовочное. Многие потом в театральное училище поступили, а я снимался в роли с одним словом в фильме Ираклия Луарсабовича «Загадка Н. Ф. И.» — о цикле стихов Лермонтова.
Самое интересное, что в группе для идиотов, в том числе и для меня, крупно было написано: «Ираклий Луарсабович», потому что многие не выговаривали... Ну я выучил, подошел к нему и сказал: «Ираклий Лаурсабович, я поступаю в театральный — вы не могли бы меня послушать?». Он кивнул: «Конечно» — и назначил время.
Остановился Андроников в гостинице на площади у Московского вокзала, на углу — напротив станции метро «Площадь Восстания», и я читал ему «Скифов» Блока, читал «Воскресение»... «Катюша отстала, но все бежала по мокрым доскам платформы; потом платформа кончилась и она насилу удержалась, чтобы не упасть...». Это был настоящий мастер-класс: четыре часа он мне уделил...
— И не жаль ему было времени?
— Ну видишь... Ираклий Луарсабович вселил в меня веру: «Вас примут!» — сказал. Я же до этого три года подряд поступал: сначала с консультации свалился, потом с первого тура отсеяли, со второго, а в четвертый раз его слова придали мне какую-то такую уверенность... Рванул отчаянно, прошел на ура все туры...
— ...и поступили!
— Слава Богу! Моими однокурсниками были Лева Прыгунов — он снимался в «Сердце Бонивура», Тоня Шуранова, которая играла фон Мекк в «Чайковском»...
Всякий раз, когда Андроников приезжал в филармонию (он потрясающе рассказывал про Соллертинского, Гаука), я заглядывал к нему в гримуборную. Он говорил: «А, Илья? Как дела?». — «Хорошо». — «Ну я же обещал, что все будет нормально». Это был первый счастливый билет.
«Все, как в известной байке: «Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель пугачевской эпохи»
— Второй вы вытащили, на мой взгляд, когда ваша песня «Золушка» («Хоть поверьте, хоть проверьте, но вчера приснилось мне...») пошла в народ...
— Это 69-й год — я по-прежнему работал в Театре Комиссаржевской, где писал уже вспомогательные стихи для спектаклей (в основном по пьесам Нодара Думбадзе, который очень тепло ко мне относился).
Однажды в театр пришел Игорь Цветков он сочинял музыку к «Первой главе»: эдакая историческая пьеса была, где я играл французского революционера Буонарроти и выходил на сцену в красивой форме с перевязью. Кстати, там у меня был эпизод, где спал с Наполеоном в одной постели.
— Вы? Никогда не поверю!..
— Но это реальный исторический факт: они оказались вместе в какой-то гостинице, и некуда было деваться. У меня, между прочим, похожая история приключилась с Малежиком.
— Боже, так вы и с ним спали в одной постели?
— А что оставалось делать? (Смеется). Это было давно, мы поехали в Германию с театром оперетты, и когда всех распределяли по номерам, нас поселили с Малежиком. Входим — а там огромная кровать. «Я не могу с мужиком спать», — говорю. К счастью, Слава убежал к какой-то балерине, и я остался один.
— К счастью для него или для вас?
— Думаю, для меня.
— Вернемся, однако, к «Золушке», которую спела Людмила Сенчина...
— Там тоже история... Однажды Цветков спрашивает: «У тебя какие-то стихи есть?». Я показал ему «Сон в летнюю ночь» (это и было «Хоть поверьте, хоть проверьте...»), а вскоре он позвонил мне из кукольного театра, где тоже писал музыку, и говорит: «Послушай». Это было просто замечательно! Сперва мы отдали «Золушку» Тасе Калинченко — певице с тоненьким голосочком, но она забэрэменела. Этим воспользовалась Людочка Сенчина — перехватила эстафету...
— ...и до сих пор ваш хит исполняет...
— Сколько уже лет с 69-го? Ах! 31 плюс восемь! Кошмар!
— Судя по всему, вам сочинять песни понравилось: они пошли одна за другой, а тем временем в Питере вам запрещали устраивать творческие вечера...
— Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Романов это инициировал — он хоть и жив, я его не прощаю.
— Он к вам какие-то персональные имел претензии?
— Да нет — был просто антисемитом.
— Серьезно?
— Ну конечно поэтому отдел культуры обкома относился ко мне очень плохо. Когда я подготовил большой авторский концерт с участием Пьехи, Сережи Захарова, Понаровской, мне даже не разрешили написать на афише: «Творческий вечер Ильи Резника»...
— Уже позднее вы с Романовым когда-нибудь сталкивались?
— Никогда не видел его и видеть не хочу! Все бывшие, когда их снимают, — вот беда-то какая! — становятся такими нежными, ласковыми... Я вот сейчас с Горбачевым целуюсь: встречаемся, как добрые друзья, а тогда это был небожитель.
— Где он, а где я?..
— Все, как в известной байке: «Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель пугачевской эпохи». На наших глазах этот прогноз подтверждается.
28.03.2008 10-52
|
