|
Андрей Макаревич:«Если для кого-то я только повар, то это его проблема, а не моя»
Бульвар Гордона
Музыкант, певец, поэт и художник, дайвер и кулинар, путешественник и телеведущий, Андрей Макаревич излучает здоровый прагматизм и в приметы категорически не верит. Видно, поэтому возглавляемая им «Машина времени» широко отметила в прошлом году свое, обычно «зажимаемое» именинниками, 40-летие праздничным «салютом» из 40 выступлений в таком же количестве городов. Завершился ее юбилейный тур грандиозным концертом в СК «Олимпийский» 11 декабря, аккурат в день рождения Макаревича, словом, «машинисты» ненавязчиво всем напомнили, что именно они — пионеры российского рок-движения, и подтянули расползающиеся фанатские ряды.
В том же году Андрей Вадимович успел записать с Михаилом Горбачевым диск «Песни для Раисы», проданный в Лондоне на благотворительном аукционе за 170 тысяч долларов (деньги пошли детям, больным лейкемией), погрузиться в озеро Байкал на глубину 1400 метров, закончить книгу «Вначале был звук» и сделать много чего другого. Однажды пораженный размахом и энергией Макаревича наивный журналист удивился: «У вас какая-то нерусская работоспособность». «У меня мама еврейка», — отшутился тот, тем не менее с юных лет Макар привык спать по пять часов в сутки и придерживается этого режима до сих пор.
— Андрей, как известно, мы все родом из детства, но музыканты, особенно такие, как вы, приличные, все-таки, скорее, из «Битлз». Вы можете это о себе сказать?
— Да, абсолютно... (После затянувшейся паузы рассмеялся). Ответ короткий, но добавить тут нечего: если бы в нужное время я не услышал ливерпульскую четверку и не сошел бы на этой почве с ума, музыкантом, наверное, не стал бы вообще.
— Это правда, что, когда еще были мальчишкой, вам снилось, как с Джоном Ленноном бродите по Москве?
— Неоднократно, причем картинка была отчетливой — вот мы идем по Стриту (раньше — улица Горького, ныне — Тверская. — Д. Г.), вот я его к себе в школу затаскиваю. История на грани помешательства была...
— На каком языке вы общались?
— Больше на русском, хотя иногда на английский сбивались.
— Он вас хорошо понимал?
— Великолепно (смеется). Ну, во сне все бывает...
— Многие ребята, которым недоставало внимания со стороны слабого пола, брали в руки гитару, чтобы понравиться девушкам, — у вас была такая же мотивация?
— Нет, как ни странно, — «Битлы» настолько все затмевали, что девушки отошли на четвертый план. Поклонницы неизбежным следствием были, но совсем не за этим я в рок-музыканты пошел.
— Я до сих пор помню жуткую разгромную статью в «Комсомольской правде» под заголовком «Рагу из синей птицы» — вам там по первое число врезали...
— На самом деле она всем запомнилась, наверное, потому, что появилась в самой мощной, тиражом более 20 миллионов экземпляров, газете. Таких фельетонов выходило в то время много, просто издания были помельче: «Советская Россия», «Литературная Россия» — всякое такое...
— Свои ощущения, когда взяли в руки тот номер и стали читать, помните?
— Помню.
— Что это было — страх?
— Огорчение! Большущее огорчение, потому что там нагромоздили много неправды, причем грубо, неаккуратно состряпанной.
— В то время какая-то идеология в музыке насаждалась?
— Об этом я меньше всего на свете думал.
— Тем не менее редакторам на радио и телевидении даже раздавали, насколько я знаю, специальные циркуляры и указания, какую музыку в эфир пропускать, а какую нет...
— Да, это так, но поскольку я занимался деятельностью, прямо противоположной редакторской, до меня эти циркуляры не доходили. Потом уже, лет 10 спустя, когда все это, слава Богу, потеряло силу и смысл, я их увидел. Эти творения мне показали, когда Михаил Сергеевич к власти пришел, — поклоны ему бить буду пожизненно!
...Я действительно очень много узнал интересного. Оказывается, года с 77-го «Машину времени» активно приглашали с концертами в разные западные страны, но мы об этом даже не подозревали.
— По официальной версии, вы, очевидно, болели...
— Ответы были двух типов: либо «Мы внимательно проверили — ансамбля с таким названием не существует», либо, когда после 79-го года мы уже в Росконцерте работали: «К сожалению, «Машина времени» не может поехать в Лондон, потому что она в это время выступает в Японии».
— Вас же и в КПЗ забирали неоднократно...
— Бывало — вязали чуть ли не через раз...
— За какие, простите, грехи музыкантов могли запереть в камеру?
— За то, что были в центре неофициальных сборищ подозрительно одетых молодых людей и исполняли музыку сомнительного содержания. Что с этим делать, никто толком не знал, но, скажем, для каких-то карательных акций со стороны КГБ повод был мелковат. Эти ребята, естественно, наблюдали за нами, однако директивы спускались на органы внутренней секреции типа ОБХСС. Если уже кто не помнит, это отдел борьбы...
— (вместе) ...с хищениями социалистической собственности...
— Да, а хищениями-то как раз занимались организаторы, продававшие самодельные, напечатанные на открытках, билетики. Они, собственно, под уголовную ответственность и попадали: если бы кто-нибудь из музыкантов помогал им распространять их бумажки, тут же бы загремел, но мы уже были достаточно умны, чтобы в это дело не впутываться, и билетов в глаза не видели. На все вопросы отвечали: «Нас позвали выступить, и мы с удовольствием согласились. Играли задаром, потому что очень любим музыку, — истинная правда, Бог свидетель!». Держали нас в КПЗ день-два, но в конце концов отпускали.
— Людмила Гурченко и Михаил Козаков рассказывали мне, как в молодости их вербовал КГБ (Михал Михалыча причем небезуспешно). Утверждают, что в советское время всех артистов пытались сделать осведомителями, — вас тоже?
— Была, признаюсь, одна почти детективная попытка, когда меня впервые выпустили за рубеж в капстрану — в Грецию. Это уже при Михаиле Сергеевиче случилось — мне позвонил домой какой-то сотрудник, официально представился и назначил встречу в номере гостиницы «Будапешт».
— Сценарий вполне отработанный...
— Все как положено... Комитетчик (кстати, совсем юный) встретил меня в холле, взял ключи от спецномера...
Я очень внимательно его слушал, но никак не мог въехать, чего же он от меня хочет. Потом уже сообразил, что они просто прощупывали, есть ли смысл такого, как я, вербовать (видимо, решили, что нет). Зашел он издалека: «Вот вы поедете с молодежной делегацией за границу, будете с кем-то встречаться, участвовать в пресс-конференциях, но учтите, что там не только друзья нашей страны задавать будут вопросы, но и враги. Мы заметили: таким образом они опробуют программу своих дальнейших действий, поэтому нам очень важно узнать, что у вас будут спрашивать». Я, естественно, пообещал: «Все, что враги спросят, честно вам расскажу».
— После этого от вас и отстали?
— Все, больше не трогали, хотя еще разок дернули, когда в Америке эмигрантская какая-то компания выпустила нашу пластинку. Тут уж приехал товарищ, который курировал весь Росконцерт, но я совершенно честно признался, что для меня это очень большой сюрприз (действительно, так получилось, что мы ничего об этой пластинке не знали).
Конечно, когда нам ее привезли, я почувствовал себя просто героем, — диск-гигант американский! — а потом послушал и расстроился: они взяли ужасного качества пленки какие-то, 20 раз переписанные, половина инструментов вообще была не слышна... Поэтому я этому гэбэшнику откровенно сказал, что весьма недоволен качеством, тем, что американцы к нам не обратились...
— ...и вообще намерен судиться!..
— Намерен! Он встрепенулся и попросил: «Тогда напишите, пожалуйста, об этом письмо». Я настрочил, отдал его в ВААП (Всесоюзное агентство по авторским правам), и на этом все для меня кончилось. Позднее узнал, что они даже что-то у этой компании отсудили...
— ...втихаря...
— ...но до меня это уже не дошло.
— Ваша группа всегда была в авангарде (когда я в девятом-десятом классах учился, ничего, кроме «Машины времени», для нас, по большому счету, не существовало), и вдруг какой-то компромисс, уступка советской власти — имею в виду фильм Александра Стефановича «Душа», где на переднем плане София Ротару и где-то сзади — «Машина». Потом — году в 82-м — вы с ней снялись в «Новогоднем огоньке», были еще другие, по-моему, совместные записи, но везде, где пела Ротару, вы ей аккомпанировали, стоя у задника. Дискомфортно вам было?
— Конечно же, дискомфортно, но с кино получилась такая история. Там в главной роли должна была Пугачева сниматься...
— ...жена Стефановича...
— На тот момент. Тогда Алла была очень яркой певицей, мне чрезвычайно нравилось то, что она поет, и страшно интересно было с ней что-то сделать. Нам предложили быть композиторами этой картины, написать песни, но в первый же день съемок семейство с жутким скандалом начало разводиться. Пугачева в результате наотрез от участия в этой ленте отказалась, а фильм уже был запущен: это же советское производство, где назад отыграть нельзя. Тогда Стефанович ей в пику спросил: «А какая у нас вторая по популярности звезда?». Ему подсказали: «Ротару!». — «Давайте ее сюда!». Я возразил: «Саша, она очень хорошая актриса, замечательная певица, но из другого жанра — это будет...». Он меня перебил: «Макар, нормально все будет!». Я наивно тогда полагал, раз он режиссер, снял уже много картин, известный...
— ...ему виднее...
— ...наверное, знает, что делает, да и как можно с человеком работать, если ему не доверяешь? Естественно, пришлось доверять.
— Недавно я совершенно случайно наткнулся на эту картину по телевизору, а сами-то вы ее видели?
— Да, разумеется, и скажу так: если сейчас смотреть оба фильма Стефановича с нашим участием: «Душу» и «Начни сначала», происходит волшебная метаморфоза. Теперь это милое ретро, и все опять хорошо стало, потому что уже и одежды другие, и машины, и города, и говорят люди чуть-чуть не так, а в тот момент меня страшно бесило, что... Ну, во-первых, пришлось поменять в песнях несколько слов, а во-вторых, мне не нравилось, как исполняет их Миша Боярский.
Он, между прочим, и сам не хотел это делать. «Зачем, — говорил, — корячиться и хрипеть? Макар свои вещи лучше поет», но таково было условие худсовета «Мосфильма». Все время мы находились в ситуации, когда нас, так сказать, не особо спрашивали, и все равно я считаю, что плюсов оказалось гораздо больше, потому что нас, наконец, увидели. Чтобы группу показали в широкоэкранном фильме да еще и с собственными песнями — тогда это было бешеной победой. Ладно София Михайловна две вещи исполнила, но три или четыре мы спели сами, и это не самые плохие наши произведения были. Насколько я помню, первым по посещаемости за десятилетие стал фильм «Москва слезам не верит», а вторым — «Душа»: люди ломились в кинотеатры со страшной силой.
Из книги Андрея Макаревича «Сам овца».
«Однажды на рынке ко мне подошла пожилая женщина. Честное слово, я не люблю, когда меня узнают на улице, — не потому, что узнают, а потому, что приходится с улыбкой выслушивать в сотый раз одни и те же слова, но это была очень приятная интеллигентная женщина, и я остановился.
Она сказала: «Андрюшенька, неужели это вы? Вы извините, что я вас так называю, — разница в возрасте позволяет, а потом, вся наша семья уже много лет любит вас и ваши песни. И я сама, и дочка, и оба внука моих — я ведь уже бабушка! И календарь ваш у нас на стене висит, и почти все пластинки есть, и в доме всегда звучит ваша музыка!».
И когда я уже совсем растаял, добавила: «Ваша и Славочки Добрынина».
Из книги Андрея Макаревича «Дом».
«В гостиничные рестораны мы не ходили: во-первых, это было дорого, а во-вторых, до закрытия оставалось полчаса, и разгул отдыхающих был в апогее. Если же все-таки выбора не было и поход в ресторан становился неизбежным, следовало помнить о трех ошибках, возможных при посещении.
Если тебя окликали по имени и ты оборачивался, ты совершал первую ошибку. После этого к тебе подходил местный житель и говорил примерно следующее: «Андрей Вадимович, извините, пожалуйста, я понимаю, что вы устали и все такое, но моя жена без ума от ваших песен, а у нее сегодня день рождения — вы не подойдете буквально на секунду к нам за столик ее поздравить?».
Если ты соглашался, это была вторая ошибка. На своей территории тон местного жителя менялся: «Андрюха, можно я на ты? Я смотрю, ты такой простой парень, а мне всякую херню про тебя рассказывали. Слушай, давай выпьем — ты мужик и я мужик!», и если ты, мечтая уйти, выпивал, это была третья ошибка, ибо дальше следовало: «Андрюх, слышь, иди спой чего-нибудь! Ты чего, в натуре, не русский, что ли?».
До сих пор рестораны с музыкой ненавижу».
— Сейчас многие сходятся во мнении, что Советский Союз развалили не столько политики, сколько те, кто владел умами и душами масс: диссиденты, писатели, музыканты, артисты. Лично вы ощущаете себя могильщиком СССР?
— Думаю, в эту историю каждый свою лепту внес: и политики, и деятели искусств, и, безусловно, «Битлз». Я, кстати, был абсолютно счастлив, когда это произошло: не поручусь, что выдержал бы еще года два-три, если бы эта система не рухнула.
— Так тяжело было?
— Невыносимо!
Из книги Андрея Макаревича «Сам овца».
«Однажды Митяев привез меня в гости к Окуджаве. Я сомневался, удобно ли — не так уж близко мы были знакомы, но Олег сказал, что все обговорено и нас ждут.
Знакомство с Окуджавой долгие годы было заочным и односторонним. У нас дома был маленький катушечный магнитофон — как в фильме «Семнадцать мгновений весны»: вещь по тем временам совершенно невероятная (отец привез его из какой-то загранкомандировки). Первым делом он пошел с ним в кино и записал всю музыку фильма «Серенада солнечной долины» — там играл оркестр Гленна Миллера, а на вторую пленку были переписаны у отца моего друга Димки Войцеховского песни Окуджавы вперемешку черт знает с чем.
Настоял на этом, правда, Димкин отец: мой как-то не интересовался песнями под гитару — он любил джаз.
На пленке были: «Синий троллейбус», «По Смоленской дороге», «Вы слышите, грохочут сапоги», «Ленька Королев» и «Как просто быть солдатом» (очень она казалась тогда антисоветской). С этих песен я и начал чуть позже игру на гитаре — до битлов было еще далеко. Даже сейчас не могу сказать, чем эти песни отличались от того, с чем были перемешаны (я и не знаю, кто на этой пленке какую-то полублатную бузню пел), — просто они были очень хорошие, а все остальные — нет, и в мои восемь-девять лет это было яснее, чем дважды два.
В самом конце 70-х Лена Камбурова взяла меня на концерт Окуджавы в Студенческий театр МГУ на улице Герцена (чудно вспомнить: и улица была еще Герцена, и театр МГУ — театром, а не церковью). Мы пропихнулись через невероятную толпу по парадной лестнице на второй этаж, добрались до своих мест в зале...
Больше всего я боялся, что концерт отменят, — это тогда было самым нормальным явлением, но нет, Окуджава замечательно пел, время от времени откладывая гитару и отвечая на вопросы из зала.
Развернув очередную записочку, он вдруг прочитал: «Как вы относитесь к музыке «Машины времени»?». Окуджава пожал плечами и сказал, что то, что он слышал, ему не близко.
Мне показалось, что весь зал смотрит на меня — я сидел красный как рак, а Окуджава снова посмотрел в записочку и дочитал до конца: «Ее лидер Андрей Макаревич находится в зале», — и рассердился, видимо, на ситуацию и на себя. «Какая вообще разница, как кто к кому относится?» — сказал он раздраженно, и концерт продолжился.
Вторую половину я запомнил хуже, а потом, спустя много лет, меня представили Булату Шалвовичу (кажется, это было уже на его 70-летии), и первое, что он мне сказал: «Ради Бога, извините меня за ту дурацкую историю с запиской на концерте!».
Я клянусь — это было одно из самых сильных потрясений в моей жизни: я-то этот случай помнил, но чтобы помнил он, не мог даже предположить.
Потом был прекрасный день рождения на маленькой сцене «Театра современной пьесы» — даже не поворачивается язык назвать его юбилеем, настолько все было непафосно. В конце выяснилось, что на бульваре под театром стоит толпа людей, не сумевших попасть внутрь, и Окуджава позвал Шевчука и меня, и мы втроем вышли к ним на балкон, как прямо совсем уж не знаю кто, и мы с Шевчуком даже что-то такое пели, но все это я не к тому вспоминаю.
Прошел еще год, и мы с Митяевым поехали к Окуджаве в гости. Окуджава сидел один в маленьком дачном домике в Переделкине, непрерывно курил, тяжело кашлял. Разговор, как это бывает между не очень близкими знакомыми, шел обо всем понемногу.
Я все не мог отделаться от ощущения встречи с Учителем, я смотрел на фотографии в рамочках над его письменным столом и думал, что и у меня точно так же висят над столом фотографии друзей в рамочках и что как это хорошо и естественно — подняв глаза от работы, видеть любимые лица.
А на другой стене висело множество колокольчиков, и я думал, что и у меня в доме много колокольчиков, только висят они не на стене, а над входом, и что вот сейчас мы сидим рядом с человеком, который гораздо старше и гораздо мудрее нас и который написал гениальные песни, и что сидим мы так в первый и, может, последний раз, и надо попытаться услышать и запомнить все, что он скажет.
А Окуджава сказал, что в последнее время не очень хорошо понимает, что происходит вокруг. Разговор коснулся политики, и Булат Шалвович спрашивал у нас: «А Чубайс? Он вроде толковый, да? А Гайдар?». Он спрашивал у нас! И это было второе мое потрясение.
Нет-нет, он совершенно не производил впечатления слабеющего умом старика — упаси Бог! Он просто сознавал, что Время за окном движется для него уже настолько быстро, что не все детали различимы».
— Как все-таки интересно: и 25-летие, и 35-летие «Машины» вы праздновали в самом сердце России на Красной площади. В голове не укладывается: в Мавзолее лежит Ленин, у Кремлевской стены — Сталин, Брежнев, Суслов и совсем рядом вы поете свои хиты при огромном стечении народа. Что ощущали вы в тот момент? Сознавали, что он исторический?
— Первый раз, когда 25-летие отмечали, конечно, хотя слишком я волновался, слишком нервничал из-за того, как все пройдет. Тогда, в 94-м, у нас до последнего дня не было разрешения от Лужкова. Сперва выяснилось, что «командует» Красной площадью не он, а комендант Кремля — в то время это был Барсуков. Я без всякой надежды к нему пошел, а он написал: «Не возражаю. Согласовать с Лужковым», и вот мы тыкались, тыкались, а потом на свой страх и риск объявили по радио и везде, что все это 27 мая произойдет. Тогда и они поняли, что лучше уж разрешить, потому что в последний момент накануне нам позвонили и спросили, не надо ли чем помочь. Я ответил: «Теперь уже нет — только не мешайте».
— Фантастика, а ощущение собственной значимости вас переполняло? Вот, дескать, я, Андрей Макаревич, в недавнем прошлом обычный советский пионер, комсомолец и запрещенный музыкант, играю на Красной площади...
— Ну, я был уже не очень-то запрещенный — это первое, а второе: ей-Богу, на эти мысли у меня никогда не было времени...
— Творчеством занимались...
— Ну да, и особого желания разглядывать себя со стороны как какого-то героя подпольного не испытывал.
— Потом у вас даже ордена появились — это в продолжение разговора о Красной площади...
— Да, появились: один на 30-летие группы Ельцин вручил (причем не по-совковому: руководителя наградили, а остальным руки пожали — всем музыкантам, как «битлам» в Англии, дали), а второй орден я от Путина получил.
— Никогда их надеть не пытались?
— Я просто не знал, куда в них можно пойти. Понятно, что когда-нибудь на подушечках понесут, а сейчас-то куда надевать — для меня это загадка. Однажды, правда, Леня Ярмольник решил у себя дома устроить ностальгическую, посвященную 7 ноября вечеринку, — вот тут я награды на черный пиджак нацепил. Когда явился, бренча ими, все ахнули.
— Вся грудь, небось, была в орденах?
— Нет, у меня всего три ордена — один по православной линии, а вот медалей довольно много — например, «Защитнику свободной России». Когда все наденешь, красиво... и довольно смешно.
— Пришла, слава Богу, пора, когда (опять-таки благодаря Горбачеву!) можно делать все, о чем раньше и не мечтали, — ездить за границу, к примеру, и никто ничего не скажет, не спросит: «А что это вы туда зачастили?». Вы счастливы, что живете сейчас, в это время?
— Абсолютно, и хотя есть масса вещей, которые бесят, все равно это...
— ...прорыв...
— ...значительно лучше, чем то, что имели мы в 79-м или, скажем, в 83-м году.
— Неужели назад, в молодость, в этот, с моей точки зрения, проклятый совок, вас не тянет? Хоть на день, хоть на час?
— Ни на минуту — а что мне там делать? Я вообще к ностальгии не склонен и очень хорошо все это помню, а то, что девки вокруг вились помоложе и сами мы были юными и веселыми, так мы и сейчас не очень еще старые, и глупо тосковать по вещам, которые все равно не возвращаются.
Из книги Андрея Макаревича «Дом».
«Ностальгия (греч.) — тоска по родине, как душевная болезнь.
Это у Даля. В словаре Ушакова-Ожегова практически то же самое. У иностранца Фасмера этого иностранного слова вообще нет, и мне кажется, сегодня его используют в более широком смысле. Ностальгия бывает сейчас по чему угодно — по песням Утесова, по старым дворам, по запаху домашних пирожков с капустой: из тоски по родине она превратилась в тоску по прошлому.
Что это такое?
Почему тебе вдруг до судорог хочется бабушкиной запеканки — той самой, которой пичкали в детстве и которая не вызывала у тебя тогда никаких теплых чувств?
Почему мерзкая, уродливая, насквозь фальшивая советская эстрада 60-х годов, из которой на 90 процентов состоял шумовой фон твоей юности и которую ты ненавидел всеми фибрами своей юной души и прятался от нее с головой в битлов и роллингов, — почему сегодня эти песенки вызывают у тебя слезы умиления? Что, так хороши?
Советская эстрада советских времен заслуживает отдельного исследования. Как болезнь. Во-первых, она была уродлива сама по себе — как все, изготовленное советской властью либо по ее одобрению. У власти, врущей всему миру и самой себе, просто не могло получиться ничего честного — во всяком случае на сцене, а тут еще и артисты — люди, как правило, нормальные и все понимающие, этой властью измордованные и ей же прикормленные, очень хотели сделать «как надо», как у них, но разница между Элвисом Пресли и Эдуардом Хилем была видна невооруженным глазом (если возникала возможность взглянуть на Элвиса Пресли. Ну хотя бы услышать). Наших артистов очень тянуло в ту сторону, но, увы, с испуганной оглядкой на степень дозволенности, а степень эта колыхалась в зависимости от международной обстановки и от того, с какой ноги встал сегодня товарищ Суслов, но, в общем, колыхалась в небольших пределах и сама по себе была очень невысока, и от наложения на себя этого чуть-чуть дозволенного советская эстрада делалась еще уродливее.
Вы никогда не замечали, что «Веселые ребята» — очень плохой фильм? С совершенно диким фанерным сюжетом, с несмешными шутками, с ужасной игрой актеров — пожалуй, только про музыку ничего плохого не скажу. Если бы у нас была возможность сравнить его с любым голливудским мюзиклом тех лет — мы бы поняли, откуда выросли эти кривые ноги, но не было у нас такой возможности — тогда. Нас можно простить, но теперь-то!.. Ан нет — сидим, смотрим, глотаем сладкие сопли...
Казалось бы, все понятно, и нечего тут литературу разводить — не произведения нас радуют, а тот ассоциативный ряд, который они за собой тащат. Не фильм нам дорог, а телевизор «КВН-69», на крохотном черно-белом экранчике которого этот фильм показывают, и мы сами, с ногами сидящие на диване в комнате коммуналки, и мама, которая молодая и чистит нам яблоко. Не голос Майи Кристалинской, а мотыльки, толкущиеся в свете фонарей танцплощадки в пионерлагере, первая сигарета и вон та девочка в белом свитере, которая, кажется, только что на тебя посмотрела.
Нас просто тянет в свое детство — где мир казался лучше, да и сами мы были лучше, и с помощью звуков старых песен и кадров старых фильмов мы наслаждаемся иллюзией нашего возвращения туда, но заметьте: качество самих произведений в данном случае не имеет никакого значения. Ты мог их в детстве любить, мог ненавидеть, а мог и не замечать, но если вы проглотили их тогда, как рыба крючок, всю оставшуюся жизнь есть возможность потянуть за леску. Вот тут происходит подмена — эти произведения уже кажутся нам хорошими! Какими хорошими — великими! Они же работают! Они же пережили время! И модным становится ретро, и вот уже молодые люди копируют одежду и звук тех же 60-х, хотя не понимают, что это для нас — орех с начинкой, а для них он — пустой, и им весело и забавно.
Никогда не забуду, как вдруг взбеленился Алексей Семенович Козлов, когда на каком-то псевдоретровечере на сцену вышли несколько опереточные как бы стиляги лет 20-ти от роду и запели что-то из Магомаева. Сквозь стиснутые зубы Алексей Семенович поведал мне, что в молодости они с друзьями назывались не стиляги, а штатники, а за напевание такой гадости, как твисты Магомаева, можно было вообще вылететь из их рядов. Ему было очень жалко своей молодости, он не хотел пускать туда этих юных недорослей.
Чего это нас так тянет в юность? Ну ладно, если тебе 70, а если 40? И жил ты неплохо и интересно, и многого добился, и получил почти все, о чем мечтал в детстве, и есть еще силы и желание идти дальше — что такое? И почему это все кажется там таким розовым — оно ведь таким не было?!
Мы чего-то не знаем.
И вот что удивительно — даже поняв механизм этой ностальгии, все равно не можешь защитить себя от его воздействия, и стоят у меня на полке рядом с битлами и роллингами и Жан Татлян, и Ободзинский, и Трошин, и очень люблю я, выпивая с друзьями, завести их негромко.
А если уж быть безупречно честным — так не от всех так уж и тошнило: квартет «Аккорд», например, молодая Пьеха или ансамбль «Орэра» иногда даже нравились».
— Как складывались внутри такого популярного коллектива, как «Машина времени», отношения, была ли со стороны ребят, с которыми вы стартовали, какая-то по отношению к вам ревность?
— Это, скорее, у них надо спрашивать, но если и была, они старались ее не показывать. С другой стороны, много-много лет назад с Сережей Кавагое мы расстались, я думаю, именно по этой причине. Он все никак не мог пережить: как же так? Начинали-то, как «битлы», вместе (мы же не знали, что и у них тоже все было по-разному, нам казалось, они четыре ангела во плоти), и вдруг ко мне внимания больше, а к нему меньше. Он все не мог понять: почему? Сережа пытался писать песни, у него не получалось, а в результате он очень плохо кончил (Кавагое, а проще Кава, ухал в Канаду, где умер в ванной своей квартиры от острой сердечной недостаточности в 55 лет. - Д. Г.)...
— Клавишника Петра Подгородецкого изгнали из группы, как говорят, за пьянство и наркотики, а вы читали его книгу «Машина» с евреями»?
— Нет, а зачем?..
— ...если и сами все знаете...
— Просто Петю я достаточно хорошо изучил, и общение с ним — ни опосредованное, ни непосредственное — никакого удовольствия мне не доставляет. Считаю, что он нашу группу предал — игнорировал репетиции, пропускал концерты...
— Останки вашего бывшего клавишника Александра Зайцева, который стал жертвой «черных риелторов» и уже давно считался пропавшим, нашли в ноябре 2008 года в окрестностях Юрьевца Ивановской области. Зайцев был запойным алкоголиком — такой печальный исход был предрешен?
— Думаю, да.
— Какое-то чувство сожаления вы испытали?
— Жалко, конечно, но это абсолютно его выбор. Саша всегда был не в форме... Я ему говорил, останавливал — все впустую...
— Для многих ваших поклонников стало большой неожиданностью, когда в «Машину» пришел яркий представитель попсы Андрей Державин — он органично вписался в ваши ряды?
— По-моему, да, а то, что вы называете попсой, — очень небольшая часть того, что Андрей умеет. Он просто профессиональный музыкант, который очень хорошо знает разные направления и ими владеет.
— Это правда, что «Машина времени» однажды спела его хит «Не плачь, Алиса»?
— Да, у Державина день рождения был, и мы хотели ему сделать подарок. Это довольно забавно вышло — в жестком таком регги.
Андрюшка страшно боялся свою «Алису» петь, думал, его помидорами закидают, но раздался такой восторженный рев! Скоро это можно будет увидеть — выйдет концерт, который делало «Авторадио» на Тушинском поле при огромном стечении народа. Тысяч 100, по-моему, собралось там людей, и телевизионщики очень здорово поработали. Впервые нас сняли так, как сегодня требует время, — на мировом уровне, 12-ю камерами. Молодцы!
— «Машина времени», так получилось, двигалась параллельными курсами с группой «Аквариум» — какое-то соперничество между вами было?
— С моей стороны — нет!
— А со стороны «Аквариума»?
— Спросите у Бори — я просто не знаю.
— Хорошо, а с Гребенщиковым вы конкурировали?
— Я человек не соревновательный, абсолютно, и если слышу какую-то его удачную песню, радуюсь — мне нравится.
— Вам его творчество небезразлично?
— Да, мы же дружим, общаемся. Раньше всегда первым делом друг другу показывали, что написали: сидели, выпивали, играли, но вот Борис как раз соревновательный, потому что, если я ему играл какую-то новую песню, он заводился: «Ух! Я тебе отвечу!». У меня, если честно, никогда не было ощущения, что надо кому-то чем-нибудь отвечать, делать лучше, чем кто-то...
— Вы, очевидно, самодостаточный...
— Наверное...
— Я еще вас о Викторе Цое спрошу: в чем состоял его феномен и не придуман ли он?
— Нет, безусловно, он существовал. Михал Михалыч Жванецкий очень правильно говорит: «Народ собирается там, где что-то происходит, — на пустом месте не соберутся». Витя какой-то магией обладал — примитивной, средневековой...
— ...животной немножко, да?
— Он, как бы сказать попроще, был настоящим романтическим героем рок-н-ролла. Тема Троицкий правильно, на мой взгляд, заметил, что так называемый русский рок отличает от мирового его полная асексуальность, а Цой был, наверное, первым рокером с ярко выраженной сексуальностью — такой абсолютный красавец. Он очень простые средства нашел — и музыкальные, и поэтические, — чтобы всколыхнуть огромное количество молодых людей.
— Плюс во время перемен попал...
— Пожалуй, но в общем это не было ни на кого похоже. Витя был очень своеобразным — таким и остался.
— С музыкальной точки зрения Цой вам интересен?
— (Длительная пауза).
— Ах, нехороший вопрос!
— Я просто думаю, что значит «интересен».
— Ну, Гребенщикова же слушаете с удовольствием...
— Боря, по большому счету, всю жизнь поет одну песню.
— Зато какую длинную...
— Согласен, длинную, но мне она очень нравится. Мне любопытно следить за ходом его мыслей, сменой ассоциаций и настроений, а Витя... Удивительно, что эти бесхитростные брутальные краски никому не пришли в голову раньше (тут еще, кстати, и корейское генетическое начало сказалось). У него очень хорошая квартово-квинтовая мелодика — вроде на трех аккордах, а людей пробирает. Я не могу сказать, что мне такая музыка интересна, но понимаю, почему это хорошо...
— За творчеством Шевчука вы следите?
— Не слишком, во всяком случае, так чтобы специально — нет.
— А за его скандальными разборками с Киркоровым?
— Не слежу принципиально — это совершенно мне безразлично.
— Вы тем не менее в курсе, что между попсой и роком постоянно какие-то терки идут?
— Пережиток советской дури — не более того.
Из книги Андрея Макаревича «Сам овца».
«Когда я был совсем маленьким, отцу доставляло огромное удовольствие, посадив меня к себе на колени, заговорщическим тоном промолвить: «Молодец — против овец, а против молодца?..», и я, замирая от восторга, торжественно произносил: «Сам овца».
Это необыкновенно радовало моих родителей, а мне в ту минуту виделась картина, не имеющая никакого отношения к истинному смыслу пословицы.
А видел я бескрайнее туманное поле — поле предстоящей битвы. Слева располагалось русское войско — на конях, в островерхих шлемах, как в фильме «Александр Невский», а справа до горизонта мрачно теснились овцы. От человеческого воинства отделялся и выезжал вперед Молодец — витязь-богатырь вроде Микулы Селяниновича, а навстречу ему из стада овец выдвигался их предводитель — мощное и свирепое животное: Сам Овца. Они медленно сближались.
Поединок Молодца и Самого Овцы определял исход всей дальнейшей битвы — картина получалась грозная и торжественная.
Только спустя много лет мне вдруг открылось общепринятое прочтение этой крылатой фразы, и я, надо сказать, был сильно разочарован ее убогой назидательной мудростью.
Конечно, в детстве я был не один такой странный. Два моих товарища в разное время признались мне, что первая строчка русской народной песни «Шумел камыш, деревья гнулись» вызывала в их сознании образ некой мыши-шумелки, которая, видимо, шумела так, что гнулись деревья.
Эстрадная песня со словами «Долго будет Карелия сниться, будут сниться с этих пор остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер» читалась моим другом Максимом Капитановским следующим образом: «Долго будет Карелия сниться, будет сниться с этих пор: остроконечно ели ресницы над голубыми глазами озер».
Макс в детские годы этой песни боялся. Действительно, если кто-то ест ресницы, да еще как-то остроконечно — согласитесь, это, в общем, жутко, и даже задушевный вокал Марии Пахоменко ситуации не спасает.
Примерно в то же время артистка Пьеха загадывала мне другую загадку: в строчке «К цветку цветок сплетай венок — пусть будет красив он и ярок» я никак не мог понять, кто такой униярок и почему его красота зависит от плетения венка, хотя логика подсказывала, что венок в результате наденут на униярка и именно это придаст ему красоты.
Историй таких можно вспомнить множество, и очень жаль, что с годами наше ухо теряет способность различать эти волшебные вещи в потоке общепонятных банальностей, хотя бывают, конечно, и исключения. Однажды мы сидели за столом с Александром Градским и пили шампанское, не помню уже, по какому поводу, и вдруг Градский поднес бокал с вином к уху. Глаза его затуманились, и он сказал: «А ну-ка, Макар, вот мы сейчас проверим — поэт ты или не поэт. На что похож звук?» — с этими словами он поднес шипящее шампанское к моему уху. Звук действительно напоминал что-то знакомое. «Может, шум стадиона?» — неуверенно предположил я. «Ни х... ты не поэт! — расстроился композитор. — Вода в бачке так журчит!».
— Вы окончили МАРХИ — Московский архитектурный институт: профессия как-то на вас и на вашей музыке сказалась?
— Во всем мире, замечу (не только в России), из архитекторов вышла масса джазовых и рок-музыкантов, и мне эта закономерность совершенно понятна.
— И там, и там творческое начало присутствует...
— Не только — литература ведь тоже творчество. Дело в том, что законы ритма, пропорции и гармонии для любого вида искусства едины, но постичь их в визуальных образах гораздо проще, чем в абстрактных музыкальных.
— Это правда, что вы принимали участие в строительстве театра в Новгороде?
— Ну, когда меня выгнали из архитектурного за «идеологическое несоответствие», семь лет я работал в институте под названием «Гипротеатр» — этот институт занимался разработкой проектов театров, цирков и домов культуры. В общей сложности Новгородский драмтеатр проектировался, по-моему, лет 13 — для советской власти это были нормальные сроки, то есть я пришел — он уже проектировался и ушел — еще проектировался. В меру своих сил я в этом процессе участвовал: вносил какие-то нюансы в фасад.
— Знаю, что вы профессионально занимаетесь графикой, и у вас даже прошло более 30 персональных выставок...
— Около того — если честно, я уже перестал считать.
— Чтобы вы взяли в руки перо, нужен какой-то толчок или рисуете целенаправленно, планомерно?
— Последний раз, когда на студии «Abbey Road» мы сводили нашу пластинку (а в течение 10 дней у тебя работают только уши — руки свободны), я брал бумажки, рисовал простой черной гелевой ручкой абсолютно ассоциативные какие-то вещи и совершенно об этом не думал.
На третий день смотрю, англичане стали их подбирать и на стеночку накалывать. «Елки-палки, — думаю, — дай-ка их соберу». Получилось около 40 работ: вернулся в Москву и сделал выставку «Картинки с «Abbey Road»... Смешно, но если о каком-то материальном удовлетворении говорить, на этих рисунках я заработал значительно больше, чем на пластинке, которую мы там записали.
— Графика от Макаревича, значит, хорошо продается?
— Ну, это можно понимать и по-другому: как мало сегодня, в условиях пиратства, можно заработать у нас на пластинке.
— Над тем, чтобы поставить графику на поток и продавать под лейблом «Андрей Макаревич», не думали?
— Ну почему же — это, собственно, происходит. Как? Есть галерея, где экспонируются мои работы, — периодически я туда какие-то новые приношу, время от времени мы делаем выставки. Сейчас у меня прошла такая в Днепропетровске. Небольшая — 12 рисунков, но купили все в первый же день.
— Как-то один из ваших коллег в сердцах воскликнул: «Ты представляешь, что это проклятое телевидение делает?! Некоторые молодые ребята знают Макаревича не как прославленного музыканта, а как ведущего программы «Смак» — вот до чего дошел перекос!». Вы понимали, что к этому все идет?
— Понимал.
— И как к этому относились?
— Во-первых, мне казалось, что это забавно, а во-вторых... У меня всегда вызывали жалость люди, которые впились зубами в собственный имидж и страшно боятся из него высунуться, а я ощущаю себя свободным человеком и всю жизнь занимаюсь тем, что мне интересно. Каждый видит то, что хочет увидеть: если для кого-то я только повар и ничего его больше не трогает, это его проблема, а не моя.
— В «Смаке» вы чувствовали себя органично?
— Ну да — я же сам эту передачу придумал. Потом, правда, поднадоело — это случилось лет через девять...
— Для телепрограммы большой срок!
— Согласен, но после этого я еще три года оставался ведущим, потому что Константин Львович Эрнст мне сказал: «Как художника я прекрасно тебя понимаю. Ищи замену, но предупреждаю: если рейтинги упадут, я подожду месяц-другой, а потом придется убрать «Смак» из эфира, потому что это, извини, бизнес». Я попробовал одного человека, другого, но понимал: никуда это все не годится...
— Харизма нужна — а где ж ее взять?
— (С грузинским акцентом). Нэзамэнимих у нас нэт!
— Есть, есть...
— Разумеется, кадры решают все, и когда молодого Ваню Урганта увидел... «Вот то, что надо!» — подумал, но в тот день он заключил контракт с МТV, и два года я ждал, пока он освободится. Как только это произошло, я ему позвонил и рад, что он мое предложение принял, — Ваня мне очень нравится.
— С ним рейтинги «Смака» упали?
— Может, и снизились, но незначительно. Все четыре года (уже, по-моему, даже пять!), пока он работает, они остаются стабильными — это самое главное.
— Завязав с телевидением, вы заметили: «Я медленно перестаю быть публичным»...
- (Кивает).
— Все время ваше лицо на экране мелькало, и вдруг... Каково это?
— Замечательно — я очень хорошо себя без этого ощущаю. Тем более когда анализируешь, что с телевидением происходит, все меньше и меньше хочется там показываться.
— Это правда, что в один прекрасный день — действительно, очевидно, прекрасный! — вы практически перестали заглядывать в «ящик»?
— В общем-то, да. Когда утром вскакиваю, включаю буквально на пять минут новости, чтобы узнать: не взорвалось ли чего и какая погода — вот, собственно, все...
— Вам разве не нравятся «фабрики звезд» и суперостроумные «юмористические» передачи?
— Очень нравятся. Особенно «фабриканты» и «юмористы», хотя, если серьезно, мне это совершенно не интересно. Бороться с нашествием многочисленных «талантов», засильем пошлости и тому подобным не собираюсь, потому что...
— ...это просто бессмысленно...
— ... Просто каждый народ имеет то телевидение, которое заслуживает, и если людям (с ударением на последнем слоге. - Д. Г.) это интересно, дай Бог им здоровья! Мне — нет!
— Вас не раздражает, не приводит в бешенство льющаяся с телеэкранов глупость?
— А я не слушаю это все — выключаю. Есть замечательный способ восстановить душевное равновесие: выключи! Или переключись на канал «Discovery» — и вот так (поднимает большие пальцы рук вверх)!
— Как сказал тот же Михал Михалыч: «Запах изо рта чем хорош? Не нравится?..
— (вместе) ...Отойди». Я так и делаю.
— Одно время вы выступали против засилья на телеэкранах рекламы...
— С таким же успехом с ветряными мельницами можно сражаться — выглядит это, наверное, красиво и благородно, но телодвижения совершенно бессмысленные.
22.06.2010 10-12
|
