Михаил Kозаков: “Я как сороконожка: все время думаю, с какой ноги пойти”

Московский Комсомолец

Сейчас ему приходится оправдываться. А всего несколько месяцев назад имя Михаила Козакова вызывало у благородной публики лишь трепет да безграничную любовь. Замечательный актер, сыгравший на театральной сцене и в кино сотни ролей. Режиссер, снявший культовый фильм “Покровские ворота” и открывший нам другого блистательного актера — Олега Меньшикова. Да, в начале 90-х он уехал на ПМЖ в Израиль, но все же вернулся. И создал свой театр — “Русская антреприза Михаила Козакова”. Репутация, как говорится, чище некуда. А потом вдруг взял да издал главу из своей новой, пока неопубликованной книги, где выдал на-гора сенсационное признание: “Почти сорок лет я был агентом КГБ”. От любви до ненависти, как известно, один шаг. Нет, его не стали ненавидеть. Но теперь при упоминании имени Михаила Козакова та же благородная публика уже не обсуждает его новые работы. Да и зачем?
— Михал Михалыч, зачем?!
— Все, к сожалению, читают газеты и питаются слухами. И никто не знает истины. Мне приходится объяснять. А я не хочу объяснять.
— После сенсационного признания вы чувствуете на себе косые взгляды?
— Друзей — нет, публики — нет. У кого-то, может, изменилось ко мне отношение, но это их проблемы. Наумов мне сказал недавно: “Зачем ты написал чушь какую-то?” Спрашиваю: “Ты читал?” — “Нет”. — “Так на тебе журнал, прочти. Потом спрашивай, если захочешь”. Я думаю: умный и так поймет, а для дураков и язык трепать нечего. Человек не обязан объяснять, зачем идет на исповедь к священнику...
— Исповедь — анонимна.
— Анонимна. А что, мы не читаем исповедей публичных? Что, я первый? Исповедуются не людям, исповедуются — себе, чтобы очистить совесть перед Богом. Если ты действительно исповедуешься, а не пытаешься показаться более интересным, чем есть на самом деле. Я мог бы промолчать. Но если ты ставишь перед собой вопрос: “Ты трус или не трус?”, если каешься... Как Лир говорит: “Клятвопреступник с праведным лицом. Кровосмеситель с обликом святого. Откройте тайники своих сердец — гнездилища порока. И покайтесь. Как ныне каюсь я”. Понимаете? Ну что, я пойду каяться священнику? Ну, отпустит он мне грехи. И все?.. Ведь некоторые так и рассуждают. А потом каются снова, снова...
— Но многие посчитали, что ваш поступок — не более чем пиар-ход.
— Это их право — думать про меня все, что они хотят. Но это — не эпатаж. Не спекуляция. Для меня это просто как мир: я должен был это сделать. Ну должен! Что еще сказать? Формула — ясная и простая: “Любишь кататься — люби и саночки возить”. Вот и везу. Притом ничего особенного я не натворил. Что я, незадавшийся Штирлиц? Я ничего такого не сделал, ни на кого не стучал.
— В чем же заключалась ваша кагэбэшность?
— Вроде как должен был поспособствовать борьбе против американской разведки. Да и то — по случаю. Но меня никогда, слава богу, не просили заниматься стукачеством.
— Значит, и греха никакого нет.
— Есть!.. Они просили меня вступить в половую связь с одной американской разведчицей. Ну, не знаю, разведчица там она или нет, ну просто красивая баба. И то не получилось! Что еще... Говорили: “Вы бываете в различных обществах. Нам интересно, что думает про нас, например, второй секретарь посольства”. Или: “Уговорите Некрасова вернуться на родину”.
— И как удалось выпутаться? Из спецслужб так просто не уходят.
— А никак. Я что, у них зарплату получал, что ли? Звания? Все мимо меня прошло — перестройка началась.
— Публичным признанием грех с души снят? Очистились?
— Насколько мог. Что бы про меня ни говорили, но мне на самом деле стало легче. Я выкинул из себя это. Пересилил страх. Сказал себе: ты должен. И точка.
— Вы написали свою исповедь еще в 79-м, но издали лишь сейчас. Раньше не хватало смелости?
— Написал в 79-м, дополнил в 83-м. Тогда я мог опубликовать ее только при одном условии — эмиграция. А я хотел жить на Родине. Где, как видите, и сейчас живу. Если я уезжал в Израиль, то совершенно по другим причинам — чисто материальным. Родился сын, и я испугался, что банально не смогу заработать. Жена была без профессии. Это — колбасная эмиграция. Плюс фашизм, а жена еврейка... Вообще, если об этом говорить, все мои уходы-переезды из театра в театр, из страны в страну — для меня органичны. Во всем своя логика. Судьба моя очень путаная — с надломами, переломами. Постороннему она может казаться странной. Я так и не сделал карьеры...
— Ну, это вы слишком.
— Нет, не слишком. Кто я? Человек, который зависит от обстоятельств. Что у меня есть?..
— Имя.
— Имя... Это несколько другое, нежели карьера. Я не стал ни главным режиссером, ни худруком. У меня нет даже здания для театра антреприз.
— Неудовлетворенные амбиции?
— Нет, чисто материальная история... Я часто цитирую фразу Блока из письма к Гиппиус 1903 года: “Все, что человек хочет, — непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется не то, разочарование только кажущееся — сбылось именно то”. Понимаете? Здесь — все. Вот я хотел читать стихи, но думал: почему Юрский так здорово читает, а я не звучу как чтец? Тоже ведь умею. По формуле Блока — значит, желания не было настоящего. А желания нужно превращать в труд. Значит, ты больше любишь после спектакля посидеть в ресторане ВТО, потрепаться... Сбылось то, что тебе отпущено. Если сейчас у меня нет здания — значит, не хватило энергии, сил, чтобы пробить.
— Смирились?
— Да, тут “моя сдался”. Я говорил уже, кажется, везде: “Ребята, ну господа, товарищи, давайте выделим всего одно здание на всех, на все антрепризы! Одно!” Как на Бродвее, чтобы публика знала. Но с недвижимостью у нас не расстаются. В лучшем случае — кому захочу, тому сдам.
— Ваша антреприза, она сейчас самоокупаема?
— Она не может быть иной. Мы ездили куда угодно: от Владивостока до Нью-Йорка. Но все меняется в нашем мире ужасно быстро. Еще пять-шесть лет назад актеры шли в антрепризы, потому что они могли здесь еще и заработать. В театре — копейки, кино было мало. Шли в антрепризу. Сейчас же возникло сериальное движение. И там стали что-то платить. Не очень большие деньги, но хорошие. Зачем же актеру ездить по городам и весям с антрепризой, когда можно неплохо заработать, практически не вставая с места...
— Сериал сериалу рознь. Как вам, например, “Идиот” Бортко?
— Очень верно распределены характеры. Женя Миронов рожден для Мышкина, Машков рожден для Рогожина, Чурикова — для роли Епанчиной. Очень понравился Боярский в такой трудной роли, как Келлер. “Идиот” — отдельный разговор.
— Вы пошли бы туда сниматься?
— А Бортко звал меня. Я даже проходил пробы, но в роли Тоцкого он меня не утвердил. И слава богу, что так случилось. Вообще, должен вам сказать: я больше люблю Толстого, чем Достоевского. Взять хоть эту картину. Мышкин говорит, что католичество — хуже, чем атеизм. Что будто бы из-за него все беды. Это мне не то что не близко — противоположно. А там начинается подыгрывание православной церкви, которая не хочет пускать Папу Римского в Россию. А почему, собственно? А почему Чаадаев, величайший философ и изумительная личность, принял католичество? Он что, для меня меньший авторитет, чем Достоевский и его князь Мышкин? Вот так я ставлю вопрос.
— В свое время Рязанов отказался от кандидатуры Ролана Быкова на роль в фильме “Гараж”, посчитав, что два режиссера на одной съемочной площадке — перебор. Вас не боятся приглашать режиссеры?
— Откуда я знаю? По первородству-то я — актер. Кстати, я сам зову к себе сниматься актеров, которые занимаются режиссурой. Того же Ролана Антоновича звал. Надо уметь договариваться.
— А с Меньшиковым договориться не удалось? Ведь многие актеры из знаменитых “Покровских ворот” переходят с вами из одного фильма в другой. Он теперь птица другого полета?
— Наверное, не знаю. Это отдельная история. Олег Евгеньевич, а когда-то Олег, с которым мы дружили... То есть он бывал у меня дома, общался с интересными людьми, брал у меня какие-то пластинки. Я отношусь к нему как к актеру с огромным уважением. Смотрю его работы. Мне интересно, куда он двигается. И так далее. Но был период, когда вскоре после “Покровских ворот” он мне сказал: “Михал Михалыч, придумайте что-то музыкальное”. Он же поет замечательно. И я, когда ставил “Тени” в 90-м году, на него как раз и рассчитывал. Но он отказал мне. Потом еще неоднократно я приглашал Меньшикова в свои картины, но у Олега Евгеньевича, очевидно, уже был другой статус. Я уже связываюсь с ним — это не в упрек — через его секретаря.
— Вам не обидно?
— Нет, никакой обиды нет... Я не могу сказать, что мне это безразлично. Иногда думаешь: а почему так? В свое время я снимался у Ромма, у Рошаля... Мы сохраняли отношения. Я сейчас уже не о Меньшикове, а в принципе. Помню, когда мы были молодые, “современниковцы”, как мы дружили со стариками! С Тарковским например. Не с Андреем, а с Арсением Александровичем. С Давидом Самойловым, с Бабочкиным... Только позови — было ощущение. А сейчас все по норам, по клубам, по тусовкам. И это грустно. Никто не говорит, конечно, что молодежь должна нас слушать открыв рот. Но они даже не интересуются!
— Вы что, ощущаете себя старым?
— Ну, не молодым. Знаете, я сейчас часто думаю, благо время позволяет: из чего сложилась моя жизнь, в общем-то? К концу-то...
— Михаил Михайлович, так говорить нельзя.
— Можно. После шестидесяти уже можно. Бродский в сорок писал: “Что мне сказать о жизни? Что оказалась длинной?” Что же говорить мне... Понимаете? Так из чего же она состояла? В первую очередь она состояла из любви к своему ремеслу. Этот отрезок, который называется “жизнь”, человек должен заполнить, чтобы не думать о напрасно прожитых годах. В этом смысле я счастливый человек: я любил свое ремесло. Это первое. Второе — я любил литературу и отсюда философию. Что в конечном счете связано с религией. Третье — я любил друзей, с которыми я мог выпить и говорить на эти темы. И, наконец, я увлекался женщинами. Это совершенно особый пласт. Я был женат, влюблялся...
— Почему вы все время говорите в прошедшем времени?
— Ну, не знаю. Мне так легче говорить... Мне есть что вспомнить. На ночь...
— Пять театров, четыре брака, две страны. Вам свойственно непостоянство?
— Это вопрос, на который нет ответа. Может, самый сложный вопрос в моей жизни. С театрами проще разобраться... Мно-о-ого проще! Здесь я могу объяснить все. А про жен и более — не могу. Я думаю, есть две вещи, которые невозможно постичь, — женщины и алкоголь.
— Вам есть в чем повиниться перед женщинами?
— Вообще мне свойственно винить себя во всем. Неплохое качество, но мне Володин Саша, покойный мой друг, написал строчки: “Виновных я кляну ликуя. Теперь другая полоса. Себя кляну, себя виню я. Одна вина сменит другую, спешит за третьей в полчаса”. И это про меня.
— От вас часто можно услышать: “Грешен, скверный характер, масса недостатков” — и отсюда вечные покаяния. К чему такое самоуничижение?
— Это не самоуничижение. Я склонен к размышлениям, к рефлексии. Может, мои роли так на меня подействовали. Вот Гамлет о себе говорит: “Я горд, мстителен, честолюбив...” И это Гамлет, один из лучших людей на свете. Понимаете? Дуализм, неоднозначность натуры. И Лир такой же. Начинает с гордыни невиданной, обремененный властью, которая в конечном счете развращает. Будучи по сути добрым человеком. А потом проходит через безумные страдания к молитве, к покаянию.
— Все ваши грехи — они из молодости?
— Не только. Сейчас мой величайший грех — уныние. Но это из той же оперы — самоанализ, самоедство, самомучительство... Надо благословлять Бога за каждый прожитый день и давать эту радость другим. А я замыкаюсь, прячусь, не люблю грузить людей своим настроением. Я как сороконожка, которая начинает задумываться, с какой ноги ей идти. И замирает, сама собой загипнотизированная. Иногда по этой причине излишне раздражаюсь. На других. Наверное, со мной непросто. Я вспыльчивый человек. Всякое бывало: и драки, и неадекватность, особенно выпивши. Но отходчивый — умею прощать. Поверьте, я искренне пытаюсь в себе разобраться, чтобы не впасть ни в самоуничижение, ни в самовосхваление, ни в гордыню.
— Это тяжело?
— Бывает очень тяжело. Когда беседуешь — легче. А когда один остаешься... Вот почему я часто к стихам обращаюсь? Мы же как собаки: все понимаем, сказать не можем. А они за нас говорят.
— Израиль в вашей жизни был бегством от нового времени?
— Очень может быть. Я уезжал в некой растерянности, боясь, что не впишусь в это новое время. Понимал: идет какая-то волна, а у меня семья. И подумал: ну если есть шанс попробовать и это — почему нет? Да и Аня хотела родить там. Нет, я не валю на нее. Решение принимал я... А что такое жизнь за границей? А может быть... Но оказалось — не мое. Я имел работу, даже книжку там написал. Но чего-то мне не хватало.
— Чего же вы ждали от Израиля? Манны небесной?
— А черт его знает. Я думал играть в русском театре. Полагал, что денег будет достаточно. А оказалось, что жизнь там непростая. Да еще все время бояться терроризма... Я не говорю, что там плохо. Для кого-то — очень даже хорошо. Но знаете, когда я вернулся, меня многие спрашивали: “Что, тебе Израиль не понравился?” — “Нет, — говорю, — я себе в Израиле не понравился”. Мне гораздо естественнее сидеть здесь, вот в этой комнате, и беседовать с вами. Все органично: пейзаж за окном, погода. И главное — болевые точки, смеховые точки, язык. Я цитирую вам кого-то, и вам понятно, о ком я говорю. И поэтому, как бы ни трудна была жизнь здесь (а она трудна), несмотря на всю сложность, эта жизнь — единственно возможная для меня.
— Дети от предыдущих браков для вас — уже оторванные ломти?
— Не-е-ет! С Катькой, со старшей дочерью, сейчас мы стали даже ближе, чем раньше. С Кирюшей, который сейчас занимается как раз сериалами, тоже. С Мананой общаюсь, правда, реже: она живет в Тбилиси.
— Внуки — подальше?
— Подальше. Внучке Дашке уже 23 года, она замужем, ей не до меня. С Полечкой, ее сестрой, иногда видимся. А Кирюшины дети — он и сам с ними не очень-то.
— Но благодаря Кириллу вы породнились с другим прекрасным нашим актером — Юрием Яковлевым...
— Да, Кирилл был женат на его дочери Алене. У них родилась прекрасная девочка Маша, но, видно, что-то там не сложилось. Они разошлись. И теперь Юра, Юрий Васильевич Яковлев, конечно, ближе к своей внучке, чем я. Он — хороший дед, я — не очень. Алена все-таки живет своей жизнью. И как-то через голову сына мне не хочется лезть к ним. А с Юрой Яковлевым мы раньше были в приятельских отношениях, сейчас видимся гораздо реже. И сказать, что нас сблизила общая внучка, было бы неправдой.
— Как старшие дети отнеслись к появлению в вашей жизни Анны — совсем молодой женщины, даже младше их?
— Непросто, наверное. Может, и подумали: “Седина в бороду, бес в ребро”. Потом родился Мишка, и взрослые дети сразу усерьезнили наш брак. И второе, что их волновало, — буду ли я счастлив. Естественно, они умные, понимают: у меня уже двое маленьких детей (за Мишкой родилась еще и Зоя) — и желают нам только добра. У кого-то с Аней лучше отношения сложились, у кого-то хуже. Но это уже не столь важно.
— Анна занимается продюсированием вашей антрепризы. Она в вашей паре — ведущая, вы — ведомый?
— Скорее да. А может, таким образом выражается слабость моего характера. Но я не против — пускай управляет. Почему бы мне не довериться сильной женщине? Тем самым перекладываю ответственность — тоже облегчение. На ней хозяйство, деньги, дети, в конце концов. Мужчина не всегда должен быть главным. А Анна — человек сильный, в чем-то даже жесткий. Ей и карты в руки.
— Приходилось слышать от разных людей, что Михаил Козаков чувствует себя в последнем браке одиноким...
— Вы знаете, я все-таки принадлежу к тем людям, которые считают, что человек вообще одинок. В принципе. Стремится выйти из одиночества, преодолеть свою некоммуникабельность. И спасается разными способами. Кто-то — через женщин, кто-то — через детей, кто-то — через алкоголь... Но знаете, я ведь от Ани многого и не требую. Вот она мне часто говорит: “Ты — эгоцентрик. Все время хочешь что-то рассказывать. О работе, о каких-то своих переживаниях. Вот вынь да положь, чтобы тебя все выслушивали”. Раньше я пытался спорить: “Боже мой, я ведь тоже готов выслушивать”. — “Тебе так только кажется”, — говорит. Кто знает, может, она и права? И я стал с собой бороться.
— Стараетесь больше молчать?
— Да. Иной раз так и прет, но думаю: не буду грузить, промолчу. Раньше мог себе позволить: “Как, ты не видела мою передачу?!” А теперь думаю: ну не видела, ну и ладно. Ничего страшного. У нее другие заботы, у нее дети, дело. И мне даже кажется, что я изменился в лучшую сторону. Лет двадцать назад, с Региной, вечера не проходило, чтобы я ей всего не рассказал, не побуйствовал. А сейчас — нет.

10.06.2003 12-43