«Жизнь как случай»

«Огонек»

Мореплаватель и ученый, автор известных всей стране песен и стихов, человек, влюбляющийся и продолжающий искать свою истину, — таким Александр Городницкий предстал в беседе накануне своего 75-летия

Многие замечают одно и то же: общаешься с Городницким и создается впечатление, что ровесник. У вас даже есть стихотворение, которое так и начинается: «Относителен возраст…» Так что, возраст действительно относителен?

Он, с одной стороны, абсолютен, как говорит старая пословица, ничто так не старит, как возраст. С другой, конечно, он относителен, потому что очень многое зависит от человеческой натуры и рода занятий. Плавая много лет в океане, я привык к тому, что движущееся судно всегда устойчивее к волне, чем лежащее в дрейфе. Человек, который ничего не делает, лежит в дрейфе. Он быстрее старится и начинает болеть. Надо чем-то заниматься.

А из чего состоит ваш обычный день?

Он начинается с того, что, просыпаясь, я уже куда-то опаздываю.

Вам часто вспоминается детство?

Довоенное детство я иногда вспоминаю, но достаточно туманно. Как я написал в одном своем стихотворении, посвященном годовщине прорыва блокады, я ведь блокадник:

Сказать не смею ничего
Про эти времена,
Нет мира детства моего,
Тогда была война…

Мое детство было оборвано войной, блокадой, голодом.

Вы родились в Ленинграде?

Да, я родился на Васильевском острове в Ленинграде и имею все основания считать себя островитянином. Это во многом определило мою последующую любовь к океану и большой воде вокруг. Переехав в Москву в 72-м году, я никак не могу привыкнуть к тому, что огромный город может существовать не на берегу моря или реки, потому что город без большой воды—это что-то неполноценное.

А ваши родители, кем они были по профессии, чем занимались?

Мать была учительницей математики, отец—инженером-полиграфистом. Всю жизнь он проработал на картфабрике Военно-морского флота, делал военно-морские карты в войну. А мать, уже после войны, поскольку учителей было большое перепроизводство, начала работать сначала корректором, потом техническим редактором в издательстве Военно-морского флота. Всю жизнь редактировала морские лоции для кораблей, плывущих в разных районах Мирового океана.

Через много лет, на вахтах на паруснике «Крузенштерн» и на других судах, я в штурманской рубке раскрывал толстые лоции, наставления мореплавателям, и на последней странице неизменно находил маленькую надпись: технический редактор Р М. Городницкая. Мне это было приятно.

Что-то в детстве предопределило вашу будущую профессию?

В Омске нашел на чердаке большую подшивку старого довоенного журнала «Вокруг света», где описывались географические путешествия. Это во многом определило стремление к дальним странам и путешествиям. Я всегда завидовал мореплавателям, путешественникам, которые открывали какие-то новые земли. Мне всегда казалось, да и сейчас кажется, что более интересного занятия в жизни не существует.

А как вы начали писать стихи?

Странным образом. В 1947 году одноклассник меня уговорил пойти с ним вместе поступать в художественную студию ленинградского Дворца пионеров. Мы с ним отобрали по несколько рисунков и отправились на Фонтанку во Дворец пионеров. Когда мы поднялись на второй этаж отдела художественного творчества, то выяснилось, что студия закрыта. Мы уже несолоно хлебавши повернули обратно, но соседняя дверь была приоткрыта, и за ней звучали какие-то странные стихи.

Я тут же расхотел поступать в студию рисования и решил пойти в студию литературного творчества. Но не тут-то было.

Для того чтобы приняли в эту студию, надо было обязательно представить два своих стихотворения или один рассказ. Я побежал домой и ничтоже сумняшеся через день уже написал два стихотворения. Одно из них, про умирающего гладиатора, подозрительнейшим образом смахивало на лермонтовское, а второе было посвящено монголам. Я тогда увлекался историческим романом Яна о Батые.

Вы оканчивали школу в конце 1940-х. Это было не самое легкое для страны время.

Я окончил школу в 51-м году, это еще хуже. Потому что уже висело в воздухе дело врачей. Тогда людей с моим пятым пунктом ни в какие приличные вузы не брали. Была своя черта оседлости—пединститут, мединститут, пищевой институт. Мне туда не хотелось, я любил историю. То, что на старости лет я стал профессором геофизики, считаю недоразумением. Отец с великим трудом отговорил меня от военной службы, я подал документы в Ленинградский горный институт, на геологоразведочный факультет. На то были две очень важные причины: во-первых, экспедиции—настоящая мужская работа, а во-вторых—форма. Тоже погоны, хотя и не такие, а все равно—погоны. А я мечтал тогда о погонах, идиот был полный. И попал неожиданным образом туда, с золотой медалью без экзаменов. Так стал геологом, точнее геофизиком, и это определило всю мою дальнейшую жизнь.

Но в Горном институте было еще и знаменитое литературное объединение.

Да, мы сами же его и организовали.

А свою первую песню вы написали еще в институте?

Первую песню я написал на третьем курсе института совершенно случайно. Так же случайно, как стал геологом, упав с вышки.

Что значит, случайно упав с вышки?

Для того чтобы приняли в Горный институт, надо было прыгнуть с 3-метровой вышки. Плавать я не умел, но все же решил попробовать. Я считал, что в Советской стране человеку не дадут погибнуть. Я спрыгну, меня вытащат, и я стану геологом. Нас привезли на водный стадион на Крестовский остров. Холод был собачий. Когда вызвали меня, то я, лиловый от холода и страха, встал на качающуюся подо мной доску и сразу понял, что прыгать ни за что не буду. И повернулся, чтобы с позором уйти. Но доска спружинила, я упал, и мне засчитали прыжок. Так я стал геологом.

Так же случайно, как стихи, я уже рассказывал, шел в один кружок, а попал в другой, я начал писать песни. У нас были факультетские спектакли на втором курсе, конкурсные. И вот сложилось так, что меня вызвали на комсомольское бюро, и секретарь бюро сказал: «Или завтра будет мелодия к песне, или комсомольский билет на стол положишь!» На дворе стоял 54-й год, время суровое, я испугался, побежал домой и намычал какую-то мелодию. Вот так впервые появилась песня, которая получила название «Геофизический вальс», и мы заняли первое место на конкурсе факультетских спектаклей.

После окончания института началась новая жизнь? Экспедиции?

Да. Я попал на работу в Институт геологии Арктики и 17 лет проработал в Заполярье. Поначалу меня направили на поиски урана, поскольку это моя специальность. Но, слава богу, урана в районе Игарки и Норильска не оказалось, зато там надо было искать новые месторождения никеля, поскольку Талнахское месторождение тогда еще не было открыто. В районах Туруханска и Игарки велась геологическая съемка. Начальник экспедиции мне сказал: «Нам не нужны специалисты по урану, его тут нет и не будет. Геофизики нам тоже не нужны. Горный кончал? Молоток держать умеешь? С компасом обращаться умеешь? Тогда вперед! Вот тебе молоток, компас и на рядовую геологическую съемку в тайгу. А на геофизику можешь пока наплевать!» Я три года пахал рядовым геологом на 200-тысячной съемке и очень благодарен начальнику экспедиции, потому что благодаря этому я получил хорошую геологическую практику и научился с большим уважением относиться к веществу. Уже значительно позднее, когда я вернулся к геофизике, мне это очень помогло.

Ваши лучшие северные песни, они писались где-то там, далеко от Москвы и Питера.

На Севере я впервые услышал песни, которые пели наши работяги, в основном бывшие зеки, и открыл для себя великий трагический фольклор сталинского ГУЛАГа. Такие песни, как «Идут на Север срока огромные…», «Ванинский порт» или «Черные сухари» и многое другое. Этот песенный мир меня совершенно потряс. Я был молодым и глупым и все время спрашивал у поющих, кто автор. И они мне с угрюмой усмешкой отвечали примерно так: «Слова народные, автора скоро выпустят». И я перестал спрашивать.

Свои первые песни я начал придумывать как подражание этим великим песням. Так появились «Деревянные города», «Снег», «Кожаные куртки», «Перекаты» и другие. В том числе песня «На материк», которая считается зэковской.

Сравнительно недавно я получил неожиданный комплимент. В прошлом году впервые выступал с авторским концертом в Иркутской филармонии. И ее директор мне сказал: «На вас какие-то странные люди приехали, я их никогда раньше в филармонии не видел». А приехали геологи из окрестной тайги и с Байкала. Они заполнили ползала. Я выхожу в перерыве в фойе и слышу, как один здоровый мужик с бородой говорит другому такому же: «Интересный человек к нам приехал, он все наши песни знает!»

Благодаря таким песням у многих впечатление о вас как о матером антисоветчике?

Я никогда не боролся с советской властью. Это она почему-то активно боролась с авторской песней, чутким мохнатым ухом уловив в ней «чуждые» интонации. В 1968 году я неожиданно для себя попал в число главных фигурантов знаменитого доноса. Он был написан окололитературными подонками на группу ленинградских литераторов, в числе которых были Сергей Довлатов, Иосиф Бродский, Татьяна Галушко, Валерий Попов, Яков Гордин, Яков Виньковецкий и я. С этого времени я надолго попал в черные списки. Стихи мои не печатали, в приеме в Союз писателей отказывали. И единственный путь к читателю был через песню.

Но ведь и песни ваши запрещались, например песня «Над Канадой»? За что?

В те годы было такое шуточное определение соцреализма: «Восхваление начальства способом, доступным его пониманию». Все остальное воспринималось как крамола. Любая попытка свободно дышать, свободно говорить в этом фальшивом государстве была заведомо обречена на запрет и на преследование.

Последние годы вы много работаете на телевидении. Вы даже стали телеведущим. Что это вам дает?

Телевидение и интернет стали самыми могущественными средствами информации.

Это касается не только песен и стихов, но и науки. Моя авторская программа из 34 научно-популярных фильмов «Атланты в поисках истины», прошедшая на телеканале «Культура», оказалась весьма полезной для пропаганды науки, и в первую очередь русской науки, за которую сегодня ученым платят копейки. Например, мы долго не могли пробить ассигнования на экспедиции в район Курильских островов, потенциально наиболее сейсмически опасный. А после телефильма сразу дали деньги для экспедиции.

Как начинались ваши океанские экспедиции?

С 62-го года я начал ходить на военном паруснике «Крузенштерн». Эти морские экспедиции изменили мою жизнь. В 1972 году я переехал в Москву, переведясь на работу в Институт океанологии им. П П. Ширшова РАН и навсегда связав свою жизнь с океаном. С тех пор более 36 лет я—в океане. А поскольку экспедиции связаны, как всегда, со стихами и песнями, то песни и стихи я тоже писал достаточно активно.

А как получалось, что стихи и песни запрещали, а за рубеж выпускали? Что, КГБ плохо работал?

Нет, КГБ хорошо работал. Просто идеологией и наукой занимались, по-видимому, разные отделы, и в те годы не было еще компьютеров. Существовали как бы два Городницких. Один, вполне лояльный, хотя и беспартийный еврей, успешно работавший как ученый на обеспечение обороноспособности нашей Родины. Все, чем мы занимались, было непосредственно связано с решением задач ВМФ. Я в ту пору даже читал лекции в Военно-морской академии. И кандидатская диссертация у меня была закрытой. Да и замечаний за рубежом у меня не было: не пил, не развратничал, не пытался сбежать, не перевозил контрабанду. А второй Городницкий—какой-то ненадежный поэт, который пишет хрен знает что и которого печатать не надо. Вот эти два человека существовали как бы отдельно. Один работал на оборонку, а второй писал стихи и песни. А поскольку я не зависел рублем от того, что я пишу, то мог позволить себе писать что угодно.

А у вас никогда не возникало желания бросить науку и только писать, только петь?

Никогда. По двум причинам. Во-первых, потому что я не хотел оставаться без куска хлеба. У меня уже была семья, ребенок, и я должен был думать о том, чтобы их прокормить. Какую-то скудную инженерскую зарплату я получал, и это была твердая зарплата, ежемесячная. Я видел, как маялись мои коллеги, которые должны были заниматься литературной поденщиной. Во-вторых, я не считал себя достаточно серьезным поэтом, чтобы это призвание, как у многих других, вытеснило все. Я достаточно самокритично к себе отношусь в этом плане.

Вашу жизнь как-то перевернула перестройка, что-то вам дала?

Ко всем событиям, которые происходили потом, я относился достаточно спокойно. И сейчас также. Как было написано у Бродского, мир качнется вправо, качнувшись влево. Это естественный путь развития, особенно для России. Как было написано в моей поэме «Времена года»:

В пространстве между
Неманом и Волгою,
Где родились и, видимо,
умрем,
За февралем весна идет
недолгая,
И долгая зима за ноябрем.

Я вспоминал о Дне Победы. Тогда казалось, еще немного, и все беды кончатся сейчас, после того как мы разбили фашистскую Германию. Голода не будет, блокады не будет, несправедливости не будет. Так же я думал, когда впервые увидел трехцветный русский флаг над танками, идущими обратно, от Белого дома, перешедшими на сторону Ельцина. И наивно полагал, что вот сейчас начнется счастливая, демократическая Россия. То обстоятельство, что этого не произошло, я не воспринимаю как трагедию, потому что это была наивная, конечно, мечта. И когда мне говорят, вы—дураки, зачем вы у Белого дома стояли, я говорю, нет, мы не дураки. Я делал это не для других, а для себя. Я впервые в жизни ощутил себя свободным, хоть на минуточку свободным человеком. Для меня это было необычное ощущение, и я это ощущение уже не забуду и обратно не вернусь.

А вы сами как относитесь к тому, что пишете?

Я не могу говорить о своих скромных стихах и песнях, но великая русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова на вопрос о том, трудно ли писать стихи, улыбнувшись, сказала: «А что ж трудного, когда диктуют!»

Вообще, должен признаться, что мало понимаю в конце жизни в тех вещах, которыми много лет занимался. Я лучше всего знал окружающую природу и ее законы в 10-м классе, когда свято верил в учебники. Будучи отличником, я заучил наизусть, как попугай, известное энгельсовское определение жизни: «Форма существования белковых тел, существенным моментом которой является обмен веществ» и лишь недавно вдруг понял, что формула эта ничего не объясняет.

Как написано в одной из моих старых песен:

Не страшно потерять
уменье удивлять,
Страшнее потерять уменье
удивляться.

Ваши стихи и песни разных лет—«Снег», «Береника», «Канада», «Чистые пруды», «Красный кабриолет» и другие—были посвящены разным героиням. Какое чувство вы сегодня испытываете к этим женщинам—благодарности, обиды?

Я испытываю общее чувство благодарности, потому что они многому меня научили, и многими своими положительными качествами, если они есть, я им обязан.

А вы способны влюбляться?

К сожалению, способен.

Это вам помогает писать?

Иногда помогает писать, но сильно мешает жить. Кроме того, влюбляться в моем возрасте достаточно смешно. Хотя мудрости мне годы не прибавили, а глупых эмоций не убавили. Понятие старости относительно. Когда Гете написал «Фауста», то на вопрос о том, сколько лет Фаусту, он ответил: «Старик, лет за 60». А когда Гете было уже за 70, на тот же вопрос он ответил: «Старик, где-то далеко за 80». Я не ощущаю своего возраста, пока не заболею либо не погляжу в зеркало.

Как писал Грин: «Детское живет в человеке до седых волос». А у меня уже никаких волос, в том числе и седых, почти не осталось. Я принадлежу к тому уходящему поколению, когда в детстве полагалось иметь любимого героя и какой-нибудь девиз. Моим любимым героем с детства был Руаль Амундсен. Человек, который открыл Южный полюс и погиб как настоящий мужчина, пытаясь спасти экспедицию Нобиле. Моей любимой фразой в последние годы стала фраза из Платона, который тысячелетия морочит голову человечеству тайной Атлантиды: «Верь тому, кто ищет истину, и не верь тому, кто говорит, что ее нашел!»

20.03.2008 15-39