Эраст Галумов: «Борис Ефимов — единственный очевидец событий от Николая II до Путина»

«Бульвар Гордона»

«Когда я услышал по телефону :«С Вами будет говорить товарищ Сталин», ноги меня сами подняли»

— Вашего брата мучили, пытали, а потом, 13 месяцев спустя, расстреляли...

— Об этом я узнал только в 54-м, когда его реабилитировали. Мне же председатель Военной коллегии Верховного суда Ульрих говорил, что Кольцову дали 10 лет без права переписки в дальних лагерях и уже после того, как Мишу убили, на Лубянке принимали переводы на его имя — по 30 рублей в месяц. Тогда это были немалые деньги, а меня выгнали отовсюду — из «Правды», «Известий» и «Огонька», поэтому приходилось подрабатывать где только можно, продавать вещи... В глубине души я надеялся, что, расписываясь в ведомости, Миша увидит, он кого перевод, и все поймет...

— Когда наступила «оттепель» и Хрущев открыл советскому народу правду о культе личности и злодеяниях Сталина, у вас не возникало желания посмотреть личное дело брата?

— Есть целая книга, которая называется «Дело Кольцова»: написал ее — или лучше сказать «составил»? — мой внук, и там собраны все...

— ...доносы?

— Нет, исключительно факты — эта книжка воспроизводит дело № 21620 во всех подробностях.

...Я вспоминаю утро 14 декабря 38-го... Прошла ночь, никто за мной не пришел, но предстояло сообщить о Мишином аресте родителям. Отец в это время лежал в больнице, но как об этом сказать матери, представляете? Я пришел к ней унылый, как в воду опущенный. Мама заметила: «Ты не в духе — что-то случилось?». — «Ничего, но я беспокоюсь за Мишу». Она удивилась: «Слава Богу, с ним все в порядке — почему ты волнуешься?». — «Знаешь, мама, какое теперь время? Сегодня все хорошо, а завтра... Дело в том, что его вызвали в одно место, в которое лучше не попадать». — «Да ну, перестань! Что ты? Зачем придумываешь себе какие-то страхи?».

Ушел с ощущением, что как-то ее подготовил, навел на мысль, что все может быть, и одновременно подумал, что это относится и ко мне... Я ведь еще не знал, что у Сталина действительно осведомились: «А как быть с братом? Они же между собой близки. Наверное, Ефимов был в курсе всех заговоров».

— И что вождь ответил?

— «Брата нэ трогать». Это мне рассказал человек, который все слышал своими ушами... Сталину просто нравились мои рисунки.

— Более того, насколько я знаю, он лично едва ли не каждую вашу карикатуру смотрел, изучал и иногда вносил коррективы...

— Сохранился (и слава Богу!) довольно большой рисунок, сделанный весной 1947 года по заказу Сталина. Раньше он в Академии художеств висел с пояснениями — возможно, его и сейчас там можно увидеть.

Этот заказ мне передал Жданов — тогда он был одной из самых влиятельных партийных фигур, секретарем ЦК по идеологии и даже родственником вождя, поскольку его сын в то время был женат на дочери Сталина. Он спросил: «Вы читали в газетах сообщение о военном проникновении американцев в Арктику под надуманным предлогом русской опасности?». Я что-то невразумительное из себя выдавил, а Жданов продолжил: «Товарищ Сталин сказал, что затею врага надо побить смехом, и вспомнил о вас — вы можете нарисовать на эту тему карикатуру? Следует высмеять генерала Эйзенхауэра и его вояк». Я спросил, сколько времени мне отводят. «Мы не торопим, но и задерживаться не советуем», — был ответ.

По дороге домой я думал, как эти слова понимать. Если сделаю карикатуру завтра, решил, скажут: поспешил, схалтурил, несерьезно отнесся к делу. Это — опасно, а если справлюсь за дня три-четыре, могут упрекнуть: отнесся к важной просьбе небрежно, не понял оперативности задания самого товарища Сталина, а это еще опаснее! Что ж, выбрал золотую середину. Следующим утром взял большой лист ватмана и приступил к работе. Эскиз в карандаше закончил после обеда и решил немного передохнуть: на сегодня, мол, хватит, и вдруг зазвонил телефон. «Это товарищ Ефимов? Ждите у аппарата — с вами будет говорить товарищ Сталин».

— Вы встали?

— Когда это услышал, ноги меня сами подняли. Знакомый тихий голос спросил: «С вами товарищ Жданов об одной сатире вчера говорил? Понимаете, о чем я спрашиваю?». — «Понимаю, товарищ Сталин». — «Вы там изобразите одну персону — догадываетесь, о ком я говорю?». — «Да, товарищ Сталин». — «Личность эта вооружена до зубов — там должны быть пушки, самолеты, танки, а теперь ответьте, когда мы можем получить эту штуку?». — «Товарищ Жданов сказал, чтобы я не торо...». Сталин не дал мне договорить: «Мы хотим получить рисунок сегодня — к шести часам вечера за ним пришлем». Я еще вякнул, что постараюсь все сделать, но он ноль внимания: «Итак, к шести» — и положил трубку.

Я стоял весь мокрый. Взглянул на будильник: оставалось два с половиной часа. Все лишнее с рабочего стола сбросил, а в голове копошились мрачные мысли: что, если не успею? Берия в 15 минут докажет, что я завалил работу по заданию американской разведки... Не знаю, каким чудом, но к сроку я карикатуру закончил и вручил подъехавшему фельдъегерю.

«Провожая, Троцкий снял мое пальто с вешалки и подал. Я ахнул... мы обнялись и расцеловались...»

— Что же там было изображено?

— Генерал Эйзенхауэр на «виллисе» у стереотрубы во главе железной армады... На это вооруженное воинство с удивлением смотрят эскимос, стоящий у своей юрты, и крохотный эскимосик, в руку которому я вложил эскимо — популярное тогда мороженое, а компанию им составили два медвежонка, олень, морж и пингвин, который в Арктике, между прочим, не водится... Над всем этим мерцало северное сияние...

— И какие пометки Сталин сделал своей рукой?

— Во-первых, он вывел сверху печатными буквами «Эйзенхауэр обороняется» и подчеркнул заголовок волнистой чертой. Под ногами эскимоса написал «Северный полюс», причем полслова — красным карандашом, а потом, наверное, его сломал и продолжил уже простым. По краям рисунка пометил «Аляска» и «Канада», а затем взялся за написанный мною текст. Слова «бурная активность» заменил на «боевая активность», вместо «в этом мирном районе» вписал «в этом безлюдном районе», а фразу: «один из противников уже замахнулся на нас гранатой» вычеркнул (я хотел юмористически обыграть эскимо). В его редакции это звучало так: «Как раз отсюда идет угроза американской свободе».

С этими поправками через два дня карикатура была опубликована в «Правде». Кстати, читатели обратили внимание на пингвина, в мой адрес посыпались колкости, но, когда стало известно, кем одобрен рисунок, критики прикусили языки: наличие пингвинов на Северном полюсе было узаконено высочайше.

...Вы спрашиваете, почему меня не расстреляли, не превратили в лагерную пыль, а оставили в живых и даже допустили к работе? Конечно, это не было актом гуманности со стороны Сталина. Жалости он не знал, но о нем не зря говорили: «Хозяин сказал», «Хозяин написал»... Сталин действительно чувствовал себя хозяином страны, всей земли русской и, видимо, считал, что опытный, толковый карикатурист пригодится. Он карикатуру любил, придавал ей большое значение.

— Знаю, что человек вы очень совестливый, хороший и в своих воспоминаниях написали: «Я сделал много такого, о чем вспоминать досадно и стыдно...

— ...это не касается Сталина...

— Я, извините, продолжу: «...Рисовал гнусные карикатуры на Бухарина и Троцкого, которых искренне уважал». А ведь Бухарин публиковал вас в «Известиях», Троцкий вообще написал предисловие к первому альбому ваших карикатур...

— (Опустив голову). Это так...

— Что вы испытывали, когда вам приходилось этих людей обличать?

— Какое-то, так сказать, остолбенение: будь что будет! Ну что я мог сделать? Голову положить на плаху? В моей ситуации это означало погубить всю семью — старых родителей, жену, сына! Мне, кстати, на такой вариант намекнули... В «Известиях» спросили: «Вы на процессе Бухарина были?». — «Был». — «Нужно его нарисовать как следует». Я хотел увильнуть, сослаться на неважное самочувствие, но не успел даже открыть рот. «Это что, — мне сказали, — поддержка классового врага?».

— Не секрет, что вы провожали Троцкого в алма-атинскую ссылку. Как это происходило, что напоследок он вам сказал?

— Сперва мне позвонил Вячеслав Полонский — слышали о таком?

— Крупный литератор, критик, искусствовед...

— ...а в гражданскую войну — директор Гослитиздата. В свое время он меня с Троцким свел, и тут звонок: «Вы знаете, что Льва Давидовича высылают куда-то в Среднюю Азию? Хотите с ним попрощаться?». — «Хочу, а как это сделать?». — «Все очень просто: приезжайте ко мне, я вам дам несколько книг, и вы отвезете их ему на квартиру». Со связкой литературы я отправился в известный дом в Гранатном переулке, где были квартиры всех вождей, в пятый подъезд... Полонский предупредил: «Там в вестибюле, имейте в виду, сидит сотрудник ГПУ, но пусть это вас не смущает. Он не остановит — только занесет в список».

И вот поднимаюсь на пятый этаж, звоню... Дверь открыл сам Троцкий. Вхожу в переднюю, а он с такой ехидной ухмылочкой спрашивает: «Скажите, народ, за что вы меня высылаете?». Я пробормотал первое, что пришло в голову: «Вам надо отдохнуть, Лев Давидович, вы устали». Он расхохотался: «А так, значит, это о моем здоровье забота? Ну, спасибо, заходите» — и препроводил меня в примыкающую к передней маленькую комнату. Там мы уселись, и разговор продолжился. «Нет, друг мой, — сказал Троцкий, — несмотря на ваш любезный совет, теперь отдыхать не время, и для вас, карикатуристов, тоже работа найдется. Вы — народ зоркий, наблюдательный, а вокруг сейчас много любопытного — вот и запоминайте, зарисовывайте». Я спросил, когда же, по его мнению, эти зарисовки понадобятся? Он на минуту задумался: «Не скоро. Пройдут месяцы, а может, и годы», — последнее слово он произнес с нажимом.

— Это, наверное, 1928 год был?

— Мне уже трудно собраться с мыслями... Какой год? (Пауза). Не помню, однако вернемся к Троцкому. Вдруг он мне бросил такую фразу: «А ваш братец, кажется, примкнул к термидорианцам?». Я промолчал, прикусил язык. Неловко было вступать с высылаемым человеком в полемику, объяснять, что брат это сделал не из подхалимажа, не из корыстных соображений. Кольцову, как и большинству членов партии, ближе была программа Сталина, и кстати, когда дело доходило до голосования, Троцкий всегда проигрывал. Все уже были по горло сыты его перманентной революцией — европейской, мировой, а Коба предлагал простые, понятные вещи — производство, колхозы, ликвидацию кулачества.

Особо отмечу то, что считаю фактом своей биографии. Провожая, Троцкий снял мое пальто с вешалки и подал. Я ахнул: «Лев Давидович, что вы!». — «Нет, нет, надевайте!». От волнения я с трудом попал в рукава... На прощание сказал: «Счастливого пути!», мы обнялись и расцеловались.

— Борис Ефимович, а как вы сегодня считаете, Сталин злодей или гений?

— И злодей, и гений. Это был сложный человек, разный, и, конечно, нельзя забывать о том, что он многих угробил, сгноил в лагерях... Ну за что, почему он уничтожил Кольцова? Только из-за подозрений: а кто его знает, что у того на уме? С другой стороны, я ведь живой, хотя по всем законам должен был пойти вслед за братом.

Одному Богу или дьяволу известно, что им руководило, но, безусловно, он был гораздо сильнее, мощнее всех наших политиков и президентов. На конференции в Потсдаме, когда Сталин входил, главы Великобритании и США вставали, словно загипнотизированные, но при всем демонизме ему не откажешь и в своеобразном юморе. Когда артист Геловани, который играл Сталина в кино, предложил, чтобы войти в образ, провести два месяца на сталинской даче в Сочи, вождь ответил: «Для начала пусть поживет в Туруханске, где я отбывал ссылку».

«Никакой я не донжуан, не ходок, как говорят, по бабам— в этом отношении был весьма сдержан и скромен»

— Всю жизнь вы были любимы женщинами, и когда вам исполнилось 105 лет, журналисты спросили о ваших увлечениях, о жизни на две семьи. «Романы, — ответили вы, — были, но никаких подробностей, потому что это еще не утихло в моей душе, еще терзает». Вас и сегодня терзают воспоминания?

— Ну нет — все это болтовня, не больше. Никакой я не донжуан, не ходок, как вульгарно порой говорят, по бабам — в этом отношении был весьма сдержан и, можно сказать, скромен. Вот брат мой успехом у женщин пользовался.

— Несколько лет вам ничего не видели, а потом, после операции, зрение частично восстановилось. Сейчас что-то рисуете?

— Рисую, но очень мало — трудно. Одного глаза вообще нет, второй видит плохо... Иногда просыпаюсь утром, глаза закрыты, темно, и я боюсь их открыть — вдруг снова ослеп...

— Карикатуру на кого из современных политиков вы бы нарисовали?

— Да на любого. У каждого есть что-то такое, что можно более или менее шаржированно изобразить, и я не вижу в этом ничего преступного, предосудительного. В любой стране дружеский шарж на государственного деятеля воспринимают нормально.

— Когда в последний раз вы были в Киеве?
— Давным-давно, хотя город, где я родился и где в гражданскую войну женился, очень мне дорог...

— Какой его уголок вы до сих пор помните?

— Прежде всего нашу квартиру по Большой Васильковской, в доме №... (Пауза). № 21. По этой улице, уходившей на запад, Киев покидали все временные власти, которые его захватывали, — немцы, поляки, петлюровцы...

— Борис Ефимович, научите, как прожить 107 лет?

— (С улыбкой). Вы думаете, это приятно?

— Не знаю и, боюсь, не узнаю...

— А я вот узнал и скажу вам, что приятного в этом мало и завидовать особо тут нечему. Ни с кем другим в таком возрасте я не знаком: нет уже на белом свете никого из моих старых друзей, добрых знакомых, коллег, спутников по фронтовым дорогам. Все они ушли в мир иной, оставив меня своим представителем... (Вздыхает). Это тяжелый груз...

— Медики уверяют, что шанс стать долгожителем есть лишь у тех, кто ведет жизнь спокойную, умиротворенную. Вы много горя хлебнули, натерпелись жуткого страха, расплачивались за все нервами и здоровьем, тем не менее и сегодня, на 108-м году бодры и активны. Сказываются сильные гены, правильное питание, отсутствие вредных привычек или что-то еще?

— Не знаю — может, какая-то инерция, во всяком случае, никакими рациональными рассуждениями это объяснить нельзя. Рюмочку я и сегодня могу пропустить, ем все... Вот разве что никогда не курил...

— Вам интересно сейчас жить?

— Нет, трудно.

— Простите, если мой вопрос покажется вам бестактным, но как журналист я не могу его обойти. Борис Ефимович, а вы смерти боитесь?

— Как можно ее не бояться? Другое дело, что я в смерть не верю. Думаю: как это я умру, как вдруг перестану существовать? Странно, невозможно представить, но как будет, так будет. Кстати, вопрос этот, в общем, невинный — его можно задать любому...

— Я наслышан о том, что вы знаете наизусть множество стихотворений. Пожалуйста, прочитайте хоть что-нибудь, чтобы наши читатели поняли, какие стихи любит мужчина 107 лет в расцвете сил...
— Какие? Да, в общем-то, разные. Отрывок из Пушкина могу прочитать, но когда спрашивают в лоб, всегда как-то теряешься: будто кто-то по голове стукнул и все вылетело. Сейчас настроюсь на соответствующую волну и... Читает:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

— Борис Ефимович, большое спасибо за эту беседу, дай Бог вам здоровья и долголетия, и очень хочется, чтобы вы вошли в Книгу рекордов Гиннесса как старейший житель планеты...

— Такой рекордсмен уже есть, наверное, где-нибудь в Африке или в Азии.

— Там, может, и есть, но у вас еще все впереди...

— Ну что ж (улыбается), я готов!

Генеральный директор издательства «Известия» Эраст Галумов: «Борис Ефимов — единственный очевидец событий от Николая II до Путина»

— Эраст Александрович, художник Борис Ефимов, который родился в ХIХ веке, жил в бурном ХХ и уверенно себя чувствует в ХХI, — человек уникальный. Кем он является для «Известий» — неким символом, патриархом, наставником?

— Каждого, кто дожил до таких лет, мы воспринимаем как феномен, фигуру выдающуюся, но для нас Борис Ефимович еще и сотрудник. Естественно, каждый день он на работу не ходит, но выполняет редакционные задания, и мы его очень ценим. В нынешнем году даже повысили в должности (теперь он не рядовой, а старший карикатурист) и увеличили ему заработную плату.

— На сколько?

— В прошлом году у него был оклад в 14 тысяч рублей, а сейчас — 25 тысяч (это тысяча долларов). Лично я его работой доволен.

— Он еще в состоянии нарисовать какую-то карикатуру?

— Да, я покажу вам плакат, сделанный им к 90-летию издательства и газеты, — на юбилейных торжествах это был гвоздь программы, рекламный хит. Никому другому работа такого уровня не под силу, хотя у нас много художников — креативных и ярких...

— Чем карикатуры Ефимова вас привлекают?

— Трудно говорить о том, что мы находим в искусстве, — оно ценно само по себе. В работах нашего патриарха есть искорка, как принято сейчас говорить, энергетика, и это проверено временем. В его рисунках, независимо от того, на каком этапе жизни они появились, присутствует острота, даже независимость. Посмотрите карикатуры сталинского периода: в них он часто идет по лезвию, и это, конечно же, требовало смелости. После ареста старшего брата Борис Ефимович долгое время вынужден был печататься не под своим именем, но и тогда эти работы легко узнавали по неповторимому почерку, по руке мастера...

— Вы бы хотели иметь в своей личной коллекции дружеский шарж от Бориса Ефимова?

— Неожиданный вопрос. Конечно, хотел бы: сегодня же об этом его попрошу.

— Человек предполагает, а Господь располагает, и все-таки до скольких лет, по-вашему, доживет этот замечательный мастер?

— До 200 — дай-то Бог! Жизнь — понятие, вообще-то, сакральное, и говорить о том, кому сколько отмерено — большая самонадеянность... Я задавал Борису Ефимовичу другой вопрос: в чем, на его взгляд, заключается смысл жизни, и он ответил: «В том, что сегодня мы не знаем, каким будет завтра». Заглянуть туда хоть одним глазком — в этом и состоит, по его мнению, самый главный интерес для человека.

— Мудрец!

— Да, он философ, никогда не теряет расположения духа и чувства юмора, на лету схватывает шутку. После интервью с вами Борис Ефимович будет выступать перед ветеранами, и вы увидите, как, когда он начинает импровизировать, зал взрывается смехом. Конечно, каждое его слово мы считаем сейчас золотым и любой его приезд снимаем на камеру, потому что в нашей истории много такого, о чем может рассказать только он. Это единственный очевидец событий от Николая II до Путина.

Помню, когда мы отмечали его 104-летие, Ефимов находился в моем кабинете — сейчас там работаю я, а когда-то трудился Николай Иванович Бухарин. Художник о чем-то задумался и вдруг... «Вот точно так же, — заметил, — я сидел здесь в 34-м году, а напротив располагался Бухарин. Вдруг зазвонил телефон — «кремлевка». Николай Иванович приложил трубку к уху, медленно встал, побелел, а закончив разговор, произнес: «Застрелен Киров — теперь Сталин всех нас убьет».

Ощущение было, что Борис Ефимович включился в тот исторический период через какие-то космические информационные каналы, и когда я это почувствовал, у меня мурашки пошли по телу...

— Вы тоже встали и побелели?

— Да, да! Поразительно, но иногда он выдает мельчайшие детали, подробности: что было на столе, кто во что был одет в 37-м году, в 38-м, в 39-м...

Ефимов — очень интересный собеседник и прекрасный сотрудник, с которого все мы берем пример. Принимая Бориса Ефимовича в штат, мы ему, чтобы не скучал, подарили фотографию его рабочего места с компьютером, столом и всем, что положено. Теперь он смотрит на этот снимок и чувствует редакционную атмосферу.

— Остается вам пожелать, Эраст Александрович, чтобы вы, руководитель «Известий», никогда не повторили судьбу Николая Ивановича Бухарина...

26.05.2008 12-15