«Оркестр — хрупкий организм»

«Огонек»

Марк Борисович, почему у этого оркестра всегда была такая слава, почему в него стремились попасть?

В советское время это был первый оркестр страны. По названию, статусу, положению. И во главе его стоял лучший дирижер страны. Очередь в этот оркестр стояла от Владивостока до Одессы. И попасть в него было не просто счастьем, а огромным счастьем. Вы знаете, когда я выиграл конкурс в оркестр, со мной случилась истерика. У меня к тому времени уже родился ребенок, жили мы вчетвером в 16-метровой комнате в коммуналке. А соседей по коммуналке было пятеро. И отец этого семейства часто пил. И когда я приходил вечером с работы, мне нужно было, прежде чем войти в свою комнату, переступать через тело, лежащее поперек. А истерика со мной случилась потому, что я подумал тогда: мой сын не будет жить так, как жил я. Мне было тогда 29 лет. И сына я назвал Женей.

Легендарный Светланов—что он был за человек?

Евгений Федорович доверял мне репетировать со своим коллективом, когда бывал в командировках или в отъезде—чего не доверял никому больше из оркестра ни до, ни после. Впервые он доверил мне пульт в 80-м году. Через два года мне предложили сыграть конкурс на место концертмейстера оркестра, причем отказаться было нельзя. Иначе пришлось бы уволиться. Такие были времена. Светланов сделал для меня очень много, но если кто-то думает, что он мог меня «назначить» на свое место или «дружить» со мной—это просто смешно. Я в общей сложности разговаривал с ним раз десять за всю жизнь. Вы понимаете, к Светланову зайти в кабинет было нельзя. К нему просто подойти было нельзя. В конце 70-х, увидев, что меня нет в оркестре (я в этот день не должен был играть), он сказал: «Пока Горенштейн не будет играть, я не буду дирижировать». Но на счастье, я сидел в зале, и с тех пор, независимо от того, свободен я был или нет, я уже не мог пропустить ни одной его репетиции.

Почему светлановский оркестр сотрясали дрязги в 90-е годы?

Вы знаете, мне дважды предлагали встать за пульт после ухода Светланова. В первый раз сразу после его разрыва с оркестром я категорически отказался и сказал: на место Светланова, которого выжили музыканты, я не встану. А когда Светланова, к сожалению, не стало, а место главного дирижера опять было свободно, мне еще раз предложили стать худруком. У меня к тому времени был свой оркестр, и мне не хотелось его бросать, но меня уговорил тогдашний министр культуры Михаил Швыдкой. Он сказал: «Но ведь это твой родной оркестр!»

Когда я пришел в оркестр, в нем было 25 вакантных мест—чего не бывало никогда. Не то что светлановского оркестра не было—не было вообще оркестра. Там тогда были музыканты, которые зашли туда, скажем, «на огонек». Пришлось все начинать с нуля. За те три года, пока оркестр вел войну со Светлановым, музыка пришла в полную негодность. Бунт случился из-за того, что люди, которые раньше имели массу преимуществ от работы в оркестре Светланова, в 90-е годы вмиг потеряли все: льготы, большие зарплаты, поездки за границу и т д. Бунт и музыка несовместимы. Из святого места сделали ярмарку скандалов и подлостей. И надо было выстроить новый коллектив. Это потребовало невероятных усилий.

Музыкант должен отдавать себя оркестру целиком. Но ведь сегодня музыкант, как правило, должен работать в двух-трех местах, чтобы зарабатывать прилично…

В СССР совмещение работ не разрешали. Кроме того, тогда в Москве было три больших оркестра. Сегодня их—15 или 20. Поэтому сегодня все «бегают» из одного в другой—кроме моих. Да, у них хорошие зарплаты. Но я их предупреждаю, что не дам им возможности халтурить на стороне. Не потому, что мне не хочется, чтобы они зарабатывали больше. Просто после халтурных концертов их приходится неделю приводить в чувство. Понимаете, халтура очень развращает музыканта—поскольку требует от него не качества, а подобия качества. Невозможно постоянно совмещать работу у нас и где-нибудь в другом оркестре. Оркестр ведь—очень хрупкий организм: если что-то разболталось, надо все начинать сначала. В основном я предпочитаю музыкантов молодых, потенциально талантливых; из других оркестров стараюсь не брать: переучивать труднее, чем учить. Но все равно невозможно угадать заранее—подойдут они оркестру или нет, это выяснится только через год или два.

У вас, наверное, репетиции с утра до ночи?

Мы не работаем больше всех в стране—мы работаем интенсивнее всех. Строительство оркестра—это всегда тяжело. Я сам был оркестрантом и знаю, например, как важны отношения в коллективе. Если у музыкантов хорошие отношения, они играют на порядок лучше.

Вы уже шесть лет руководите оркестром. Что сделано за это время, что вы считаете главной своей заслугой?

У нас сегодня, слава богу, все хорошо. Хорошие зарплаты. Очень помог президентский грант, выделенный в 2003 году. Без него было бы невероятно трудно. Оркестр сейчас, на мой взгляд, находится в очень хорошей творческой форме. В Нью-Йорке невозможно подкупить музыкального критика. «Нью-Йорк таймс» после нашего концерта написала, что такого совершенного исполнения Бартока (который считается, кстати, американским композитором) они еще не слышали. И такие отзывы нас сопровождали всю поездку. Потом была Великобритания, где отзывы критиков были аналогичными. Понимаете, когда оркестр в таком состоянии—все разговоры недоброжелателей бессмысленны. Главной своей заслугой я считаю то, что мне удалось привить желание к творчеству и желание двигаться вперед. Не останавливаться. И не успокаиваться. Нельзя выучить оркестр один раз—и успокоиться. Я внушаю музыкантам, что творческий человек должен быть постоянно недоволен собой. Как только он говорит себе: «все, я уже все могу»—на этом творческая жизнь заканчивается.

03.10.2008 12-38