Живая история, легенда жанра, патриарх политической карикатуры — Борис Ефимов

«Бульвар Гордона»

Живая история, легенда жанра, патриарх политической карикатуры — как только не называют нынче Бориса Ефимова. Именно благодаря ему советские люди узнали, как выглядит звериный оскал империализма и решили, что все капиталисты непременно толстопузые, в цилиндрах и с сигарами в зубах, именно он ввел в пропагандистский обиход скрюченные, когтистые лапы иноземных ястребов, которые пытались задушить молодое пролетарское государство, и впервые нарисовал каплю крови на топоре войны, занесенном над СССР (этот рисованный триллер публиковался в отечественной периодике на протяжении 70(!) лет). Именно глазами главного карикатуриста все население Страны Советов смотрело на окружающий мир, а изобретенные им штампы въедались в мозг, как ржавчина, — ни вытравить, ни отскоблить...

Говорю это — Боже сохрани! — не в укор Борису Ефимовичу. Художник, когда он талантлив, пишет (рисует, ваяет — нужное подчеркнуть), как дышит, и если его работы выглядят порой не слишком жизнеутверждающе, то отнюдь не из-за богемного каприза — просто на бумагу волей-неволей выплескиваются дневные ужасы и ночные кошмары. В те годы вся страна жила под гипнозом страха, а «человек, — как говорил потом сам Ефимов, — по природе труслив. Не хочется в таком признаваться, но, к сожалению, это правда».

...Более молодые и менее признанные его коллеги порой патриарху завидовали: мол, жил при 11 царях, генеральных секретарях и президентах и почти все они на награды для мастера не скупились. Сегодня у Бориса Ефимовича полный комплект регалий: Герой Социалистического Труда, народный художник СССР, лауреат двух Сталинских и Государственной премий, действительный член Академии художеств, орденоносец, но ни одна из престижных побрякушек не приводила его в такой восторг, как когда-то мимоходом брошенная братом похвала: «Молодец!».

Пять лет назад официозный российский скульптор Зураб Церетели завершил композицию «Братья», изобразив двух равно одаренных людей с совершенно разными судьбами: блистательного и отважного журналиста, первого редактора журнала «Огонек» Михаила Кольцова и карикатуриста Бориса Ефимова. Старший брат отлит в бронзе совсем молодым, младший — в солидном возрасте, но это не ошибка — такова горькая правда жизни: Михаил был расстрелян в 42, а Борис 28 сентября минувшего года отметил 107-летие.

«Не мыслил я на свете столько лет прожить, своим сам озадачен долголетьем», — написал он накануне своего сотого дня рождения. С тех пор порядком натикало годиков и, надеюсь, это далеко не предел. Врачи, журналисты, обыватели дружно допытываются у долгожителя: «Как?», а он лишь разводит руками: свежему дачному воздуху всегда предпочитал загазованный городской, от рюмки не отказывался, на диетах не сидел, правда, однажды его осенила догадка, что где-то в небесной канцелярии ему добавили годы, которые не успел дожить брат...

Борис Ефимович никогда не считал себя смелым, и все же, рискуя жизнью, отправил телеграмму-прошение Сталину и пробился к судившему Кольцова председателю Военной коллегии Верховного Суда Ульриху (настаивал, чтобы к процессу допустили защитника). Наверняка не меньшее мужество понадобилось ему, чтобы после реабилитации брата опубликовать материалы дела № 21620 с грифом «засекречено навечно». Волосы встают дыбом, когда читаешь, как после двух месяцев пыток, истязаний и избиений сломленный лучший журналист СССР подписывает дрожащей рукой все, что подсунул ему полуграмотный следователь, оговаривает десятки людей, вплоть до любимой женщины...

До сих пор вспоминать об этом Ефимову мучительно больно, но Борис Ефимович возвращается к мрачным страницам своей (и нашей!) истории вновь и вновь. Надиктовал внуку несколько книг, продолжает выступать, дает интервью... Все ради того, чтобы в нашей памяти жил его брат, чтобы не прервалась связь времен, ведь кто не помнит своего прошлого, обречен пережить его снова...

Кстати, родились братья Михаил и Борис Фридлянды (будущие Кольцов и Ефимов) на киевском Подоле, в доме № 5 по улице Межигорской — в пяти шагах от редакции еженедельника «Бульвар Гордона». Что бы это значило?..

«Царь Николай II был в скромном военном кителе: снимая фуражку, он кланялся народу по обе стороны»

— Борис Ефимович, я очень волнуюсь, потому что не каждый день приходится беседовать с таким человеком, как вы: во-первых, легендарным, а, во-вторых, отметившим свое 107-летие...

— Да уж (смеется), повезло вам. Черт его знает!.. Еще бы недельки две протянули — может, уже бы и не застали...

— Не дай Бог!

— Прежде, чем начинать беседу, хочу уточнить: а время на размышление дается?

— Вам — сколько угодно. Борис Ефимович, хотя вы уже 85 лет москвич, но родились в Киеве, и произошло это, страшно сказать, в 1900 году...

— Да, в ХIХ веке я успел прожить 95 дней.

— Это правда, что вы видели даже царя Николая II?

— Видел — лет этак в 11. Мы тогда обитали в Киеве, и отец взял меня посмотреть на царский кортеж. Я очень удивился, что царь был без золотой короны и горностаевой мантии, а в скромном военном кителе. Николай ехал в простом экипаже, снимая фуражку и кланяясь народу по обе стороны. Он мне как раз понравился, и если бы спросили мое мнение, я бы сказал, что его надо было как-нибудь в жизни устроить... Впрочем, я отклонился от темы.

Перед войной — я имею в виду Первую мировую — наша семья оказалась в Белостоке (кстати, мы с братом учились там в том же реальном училище, что и будущий нарком иностранных дел Литвинов). В 1915 году немцы наступали, начались бомбежки — тогда это была «военная новинка» и бомбы летчики сбрасывали руками... Когда стало ясно, что город обречен, родители, наскоро распродав имущество, перебрались в Киев.

Честно говоря, хлебнули мы там лиха — нигде, по-моему, не было такой ожесточенной гражданской войны. За город боролись разные силы: юнкера, которые защищали Временное правительство, большевики, пользовавшиеся поддержкой рабочих кварталов, петлюровцы... Потом пришли партизаны Щорса, затем началась польская оккупация. Власть менялась 12 раз, причем не по мирному соглашению, а с боями, расстрелами, бомбардировками. Все это происходило на наших глазах — иногда приходилось и в подвале несколько часов посидеть...

— В феврале 17-го царь Николай II отрекся от престола — вы помните, как об этом узнали?

— Очень отчетливо помню, поскольку все получилось довольно эффектно. Это известие застало меня в Харькове, где я как беженец из занятых противником областей был зачислен в реальное училище. Как раз на гастроли в город приехал уже пожилой актер Александринского театра Давыдов — очень тогда популярный. Не скажу, какой спектакль давали, — боюсь ошибиться, но зал был полон. Неожиданно посреди второго акта из-за кулис вышел представитель администрации с листком бумаги, извинился и сообщил, что получено срочное, важнейшее известие из Петрограда.

Все навострили уши, и он стал читать текст отречения. Сначала был испуг: что такое? какое еще известие? — о-хо-хо! — но из первых же двух фраз публика поняла, о чем идет речь. Как же это было сформулировано (память у меня всегда была стенографическая, но сейчас стала сдавать)? А, вот так: «Признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть». Что началось! Восторг, буря аплодисментов, зал стал петь «Марсельезу»... Я обратил внимание, как Давыдов, прерванный на полуслове, уселся было с равнодушным видом в кресло, но когда начали читать текст, захлопал в ладоши: «А, Россия — республика!». Давно это было, и потом, откровенно говоря, кому мешал царь? (Смеется).

— Ваша первая карикатура на Блока появилась в киевском журнале «Зритель» в 18-м, а четыре года спустя вы переехали в Москву и впервые переступили порог редакции газеты «Известия»..

— Она тогда находилась во дворе дома № 45 по Тверской. Это знаменитое здание, историческое, кстати, в том же дворе жил известный издатель Сытин — советская власть его приголубила, квартиру ему предоставила...

— Еще ведь был жив Ленин — вы его видели?

— Видел один раз, мельком. В 22-м году он выступал в Большом театре, но был уже совсем плох — что-то сказал и сразу уехал в Горки... Обстоятельства не очень удобные, чтобы глазеть...

Я, правда, был знаком с его сестрой Марией Ульяновой. Принес как-то в «Правду» один из своих рисунков, стою в коридоре и вдруг вижу: идет главный редактор Николай Бухарин — в синей сатиновой рубашке с черным галстуком и в домашних туфлях. Взял у меня работу, глянул: «Недурно. Мария Ильинична, посмотрите на эту штукенцию», — и протянул листок женщине с серьезным широкоскулым лицом и светлыми глазами, которая вышла из двери с надписью «Секретариат». В этот момент нашу беседу прервал возглас девушки-секретаря: «Верхний!». Уже позже я узнал, что так в редакции называли звонок с коммутатора Кремля, соединяющего с квартирой и кабинетом Ленина.

Скажу прямо: Мария Ильинична не обладала ни большим обаянием, ни большими способностями, но эти необходимые для работы с людьми качества ей вполне заменяло звание «сестра Ленина». Ко мне, между прочим, она относилась вполне благосклонно...

«На Нюрнбергском процессе Геринг восседал, как петух. Я подошел к нему поближе: рассматривал, зарисовывал»

— Вам посчастливилось общаться со множеством лиц, олицетворявших эпоху, в частности, с Маяковским, в записных книжках которого остались посвященные вам стихи:

Две щеки рыданьем вымыв,
Весь в слезах Борис Ефимов...

— Увы, я знал его не только веселым, балагурящим и остроумным, но и угрюмым, подавленным... Поэт ушел из жизни трагически, в обстановке недоброжелательности и злопыхательства, преданный самыми близкими друзьями. Через пару часов после того, как Маяковский застрелился, я уже был в квартире Бриков в Гендриковом переулке. Владимир Владимирович лежал в рабочем кабинете на узенькой кушетке — безмолвный, неподвижный, а еще в память врезалось многотысячное шествие и увитый кумачом и черными лентами грузовик, за руль которого сел мой брат Михаил Кольцов.

Перед Донским крематорием собралась большая толпа, и, чтобы расчистить для гроба путь, милиции пришлось стрелять в воздух, но самое главное — я видел по-настоящему последний момент Маяковского. Мой брат был человеком энергичным, все мог организовать, и со словами: «Спускайся вниз!» сунул мне в руку маленький билетик. Оказалось, это был пропуск в подвал, где близкие покойного могли наблюдать за процессом кремации.

— Да вы что?!

— Там в стене были проделаны глазки: к одному из них, расположенному точно напротив железных ворот, ведущих на тот свет, я прильнул и своими глазами видел...

— ...как горел Маяковский?

— Гроб стоял у железной заслонки крематорской печи: по сигналу дверца приподнялась и он двинулся внутрь — туда, где полыхал огонь. Волосы Маяковского (поэт то брил голову, то стригся, а перед смертью отрастил роскошную шевелюру) сразу вспыхнули — пых! — и железные ворота закрылись... Поверьте, забыть это трудно.

— В очень раннем возрасте вы стали знаменитым художником-карикатуристом, ваши работы украшали лучшие газеты страны...

— Рано или поздно (улыбается) — понятие относительное. По сравнению с кем?

— Ну, согласитесь, не каждый в 22 года является постоянным автором «Правды», «Известий», «Огонька», «Крокодила»... Вы видели зарождение фашизма в Германии и Италии, были в охваченной мятежом Испании, рисовали Гитлера и Муссолини...

— Гитлер, рассказывали мне, скрежетал от моих карикатур на него зубами... После чуть ли не каждой публикации посол Германии в Советском Союзе Шуленбург подавал правительству СССР очередную ноту, и всякий раз флегматичный Максим Максимович Литвинов, тогда нарком иностранных дел, брал газету, долго рассматривал рисунок и говорил: «С господином Гитлером никакого сходства не вижу». Правда, из дипломатических соображений мне пришлось внести в образ рейхсканцлера небольшое изменение: вместо чаплинских усиков стал рисовать ему под носом свастику.

— Насколько я знаю, вы были включены в черный список тех, кого следовало после победного блицкрига немедленно расстрелять...
— Повесить (уточняет), повесить!

— Как вы об этом узнали?

— Ну как — у людей языки длинные. Кто-то кому-то сказал, тот передал дальше, и в конце концов это дошло до меня. Я был спокоен: «Ну и наплевать».

— После победы над Германией вы по заданию Сталина принимали участие в Нюрнбергском процессе — какими увидели главарей фашистского рейха на скамье подсудимых?

— Все выглядели по-разному. Самодовольный, с красным одутловатым лицом Герман Геринг восседал, нахохлившись, как петух. Так-то он был в Германии после Гитлера вторым человеком, но на процессе считал себя персоной номер один, и это сквозило в каждом его жесте. Геринг сидел у самого барьера, крайний в первом ряду (со всех точек зрения первый!) и все время страшно был озабочен: то делал пометки в блокноте, то наклонялся к своему адвокату и что-то ему шептал — в общем, активничал. Как-то в перерыве я подошел поближе: рассматривал, зарисовывал... Нас разделяло не более полутора метров — можно было дотянуться рукой...

— ...и что Геринг?

— Его это очень раздражало, бесило. Сначала он делал вид, что моего назойливого взгляда не замечает, только косился, а потом отвернулся...

— Подумал, наверное, в ярости: «Ах ты, еврейская сволочь, не добили тебя!»...

— (С улыбкой). Я этого не исключаю. Или прикинул: «Попался бы ты мне раньше!»...

— Чем вам запомнились Гесс, Риббентроп?

— Риббентроп никак себя не проявлял — сидел понуро, не шелохнувшись, как мумия. Видно было, что у него на душе осень.

— Понимал: его карта бита!

— Гесс, с землисто-серым лицом, находился в полной прострации. Поначалу его адвокат даже заявил, что у подзащитного амнезия, но дней через 10 тому надоело симулировать заболевание, и он все «вспомнил».

Ужаснее всех выглядел Розенберг, который казался мне олицетворением страха. Он же был гауляйтером Польши, наместником, много себе там позволял и понимал, что не вывернется, не может рассчитывать ни на помилование, ни на смягчение приговора. Было страшно смотреть, когда он обводил зал мутным взглядом, ни на ком его не фиксируя.

— Ваш старший брат Михаил Кольцов считался в СССР журналистом номер один: прославленный фельетонист, публицист, первый редактор «Огонька», он пользовался необыкновенным уважением и популярностью. Вы же, в свою очередь, не раз говорили: «Мы с братом были другу ближе, чем отец и мать»...

— (Грустно склоняет голову).


«Я уже знал, что с орденом на арест приходят в два часа ночи, и решил переждать это время, гуляя по городу»

— Что вы почувствовали, когда декабрьской ночью 38-го года он был арестован?

— Утром мне домой позвонил Деревенсков — его шофер... Жена говорит: «Тебя просит подойти к телефону Деревенсков». Я сразу почувствовал недоброе: почему этот человек ко мне обратился? Взял трубку и услышал: «Борис Ефимович, ключ от машины у меня». — «Почему?» — спрашиваю, а он: «Вы ничего не знаете?». Яснее не скажешь... «Да, я понял», — пробормотал... Все — жена отпаивала меня валериановыми каплями, которых я сроду не принимал...

— Вы ощутили страх?

— Именно страх — всю ночь ходил по Москве.

— Почему?

— Хотел выиграть хотя бы один день. Во-первых, нужно было снять со сберкнижки все деньги и оставить родителям, а во-вторых, — и это самое тяжелое! — сказать им о том, что случилось. Я уже знал повадки чекистов, знал, что обычно с ордером на арест приходят в полвторого-в два часа ночи, — позднее не положено, и решил переждать это время, гуляя по городу. Ходил, ходил, ходил...

— Холодно было?

— Я этого не ощущал. Помню, какая красивая была Москва, занесенная снегом, как я прошел по всей Тверской до Кремля, посмотрел на звезды и они мне показались кровавыми. Стало страшно, я повернул обратно... На площади Маяковского был тогда маленький кабачок-шашлычная. Я подумал: «Посижу тут часов до пяти, а потом позвоню жене». Заранее мы наивно договорились, что, если за мной пришли, она в телефонную трубку скажет: «Да!», а если пронесло — ответит: «Алло!». Я набрал свой домашний номер и услышал радостное: «Алло!».

— Как вы думаете, почему брата арестовали, а вас так и не тронули?

— Мы перебрали много вариантов, строили разные предположения... Уверен — никаких поводов для репрессий не было... Не было! Миша довольно часто встречался со Сталиным, получал от него весьма ответственные поручения, например, провести международные писательские конференции против фашизма сначала в Париже, а потом в воюющей Испании — в Валенсии и Мадриде... Даже спустя столько лет мне непонятно, почему вдруг Сталин решил от Кольцова избавиться.

— Отец всех народов однажды сказал, что высшее счастье для человека — месть, и повторил: «Месть!». Как вы думаете, ему было за что вашему брату мстить?

— Нет, нет! Миша был ему предан искренне, честно, и его арест был совершенно неожиданным и необъяснимым. Возможно, Кольцов раздражал вождя своей самостоятельностью, неугодливостью, тем, что печатал многое такое, что тому не нравилось.

В 1924 году, уже после смерти Ленина, брата вызывал к себе Сталин. Хотя он уже был Генеральным секретарем ЦК, его тогда мало кто знал и имя его не внушало еще такого ужаса. «Приезжаю в ЦК, — рассказывал Михаил, — поднимаюсь на пятый этаж, в Секретариат, и дверь почему-то открывает сам Сталин. Входим в кабинет, садимся, и вдруг он мне говорит: «Вот что, товарищ Кольцов... «Огонек» — журнал нэплохой, живой, но некоторые члены ЦК замэчают в нем определенный сэрвилизм, считают, что скоро вы будете печатать, по каким клазэтам ходит Троцкий».

Брат немного опешил, потому что Троцкий был тогда еще членом Политбюро, председателем Реввоенсовета... Он стал оправдываться: «Огонек» — журнал массовый, и мы считали своей обязанностью давать очерки о наших руководителях. Опубликовали «День Калинина», «День Рыкова», теперь вот «День Троцкого», а недавно напечатали фотографию окна, через которое бежал товарищ Сталин, когда в подпольную бакинскую типографию нагрянула полиция». Коба посмотрел на него, подозрительно прищурившись: «Товарищ Кольцов, я пэрэдал вам мнение членов ЦК — учтите в дальнэйшей работе! Всего харошего».

Положение осложнялось тем, что буквально накануне смерти Ленина Троцкий уехал лечиться в Сухуми, и телеграмма Сталина о кончине вождя была отправлена так, что успеть к похоронам он не мог. Кольцов же, еще до приснопамятного разговора, командировал на Кавказ фотографа, и тот сделал целую серию снимков: Троцкий на охоте, Троцкий с женой и тому подобное. Эти фотографии, несмотря на предупреждение набирающего силу генсека, были опубликованы в «Огоньке»! Не напечатать их брат не мог: это означало бы, что он струсил, вследствие чего рисковал заслужить презрение Троцкого.

«Сталин придерживался восточного правила: блюдо мести должно подаваться холодным»

— Могу себе представить реакцию Сталина!

— С 1924 года Кольцов был обречен! Коба ничего не забывал и был очень злопамятен, но не спешил. Он придерживался восточного правила: блюдо мести должно подаваться холодным.

Брат постоянно ходил по лезвию ножа. Кто его просил становиться политическим советником республиканцев в Испании? Его послали туда корреспондентом «Правды», но Кольцов не только писал — он воевал! С пистолетом в руках штурмовал испанскую крепость Толедо и в результате попал в обойму тех, кто был виноват в поражении. И все-таки до поры до времени Сталин его не трогал.

— Я читал, что Иосиф Виссарионович однажды спросил его: «Товарищ Кольцов, у вас есть револьвер? А вы не собираетесь из него застрелиться?»...

— Брат ответил: «Товарищ Сталин, конечно же, нет — даже в мыслях подобного не имею». Этот разговор (Михаил в тот же вечер мне его пересказал, потому что всегда со мною делился) состоялся после его доклада об Испании — в присутствии Молотова, Кагановича, Ворошилова и Ежова он три часа отвечал на вопросы Сталина. Один раз задумался, замешкался. Вождь, который слушал его, прохаживаясь по кабинету и попыхивая трубкой, остановился: «Что это вы, товарищ Кольцов, замолчали? Вы товарища Ежова не бойтесь, рассказывайте все как есть». Брат ответил: «Товарищ Сталин, я Николая Ивановича не боюсь, просто думал, как обстоятельнее, точнее ответить». Коба подозрительно на него посмотрел и опять принялся расхаживать.

Когда вопросы-ответы закончились, он неожиданно подошел к Кольцову. Миша хотел встать, но Сталин его остановил: «Сидите, сидите». Потом приложил руку к сердцу: «Как по-испански вас величают? Мигуэль, что ли?» — «Мигель, товарищ Сталин». — «Так вот, дон Мигель, мы, благородные испанцы, благодарим вас за ваш отличный доклад». Кольцов произнес что-то вроде «Служу Советскому Союзу!» и пошел к двери, и вот тут-то Сталин спросил насчет револьвера и желания застрелиться.

— Это что, иезуитская шутка такая была?

— (Разводит руками). Ну разве можно разгадать Сталина? Думаю, тут ничего нельзя исключить: ни цинизма, ни какого-то желания человека прощупать. Да, на следующее утро брату позвонил Ворошилов: «Вчера вы, Михаил Ефимович, делали доклад, так вот, хочу вам сказать, что вас ценят и любят, вам доверяют». Шел 37-й, до ареста оставалось всего полтора года.

— В книге воспоминаний «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург писал: «Я не могу понять Сталина, который не тронул державшегося независимо Пастернака, и убил Кольцова, выполнявшего все его поручения»... Вы его точку зрения разделяете?

— Я эту фразу помню... Брат, чтобы вы знали, очень много для этого человека сделал, он ему жизнь спас! В 38-м, когда Эренбурга не отпускали обратно в Париж, Миша нажал на все рычаги, и заграничный паспорт тому выдали — не понимаю, как после этого можно Кольцова чернить... Эта книга сначала печаталась в «Новом мире» Твардовского, и от соседки — она работала в редакции журнала — я узнал, что в последней главе Эренбург написал: «Кольцов во всем угождал Сталину». Крайне возмутившись, я немедленно отправился к Твардовскому, и, видимо, в результате моего вмешательства фразу эту Эренбург изменил... Меня бесит, когда брата пытаются изобразить каким-то приспешником, угодником Сталина — если бы Михаил таким был, остался бы жив...
Помню и другое... Когда Миша поделился со мной впечатлениями о встрече в Кремле и звонке Ворошилова, я сказал: «Ну, мышонок, — так я его называл, — по-моему, это очень приятно». — «Да, — согласился он, — но ты знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах Хозяина? «Слишком прыток!».

Что такое «слишком прыток»? Чересчур самостоятелен, инициативен, лезет не в свои дела. Вождь таких не любил, опасался: сегодня, дескать, он исполняет все его приказания, а завтра предаст. Нет, лучше избавиться — так спокойнее. Психология простая...

За пять дней до Мишиного ареста в Большом театре давали правительственный спектакль «Садко», в бывшей царской ложе сидели члены Политбюро. Увидев в партере Кольцова, который незадолго до этого был назначен одним из двух главных редакторов «Правды», Сталин велел его позвать, предложил сесть, начал дружелюбно, благожелательно обсуждать с ним какие-то газетные дела. Передавая мне разговор, брат упомянул, что Сталин был в странном наряде: в широких штанах, заправленных в короткие сапоги. Еще Миша заметил, что вождю вставили золотые зубы и он впервые в разговоре с приближенными сказал: «Мы, старики...».

Сталин спросил: «Товарищ Кольцов, а вы не могли бы сделать доклад для нашей писательской братии в связи с годовщиной выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)»?». Собственно, это был не вопрос, а приказ.

Доклад состоялся вечером 12 декабря, я сам присутствовал на нем в Дубовом зале Центрального дома литераторов. Все хотели послушать Кольцова, потому что считали брата героем — его «Испанский дневник» стал, как сейчас говорят, бестселлером. Собралось столько народу, что я даже не смог найти себе свободного стула — так и стоял на галерке. Когда все закончилось, мы встретились в гардеробе. Я предложил: «Миша, может, поедем ко мне пить чай с пирожными?». — «Чай с пирожными — это хорошо, — ответил он, — но у меня есть дела в «Правде», поеду туда». (Горько). В редакции его уже ждали...

Потом Мишина секретарша мне рассказала, что он зашел к себе в кабинет, снял пальто и попросил: «Тамарочка, будьте добры, приготовьте стакан чаю, да покрепче, а я пока зайду к заму». Через несколько минут вернулся очень бледный, оделся и направился к выходу. Секретарь спросила: «А чай?» — и услышала: «Все потом». Тут же вошли люди с ордером на арест, подписанным Берией. Кольцов взялся было за телефон — вероятно, хотел позвонить Сталину, но ему не позволили. «Там знают», — бесстрастно сказал один из чекистов...

16.05.2008 11-43