Победа над страхом

Наталия Лисняк, "Столичные новости"

40 лет назад, 18 декабря 1962 года, в Москве состоялась премьера Тринадцатой симфонии Дмитрия Шостаковича «Бабий Яр».

«Ее не транслировали. Не записывали. Не снимали для кино. Не передавали по телевидению. Билеты спрашивали за три квартала. Наряд милиции был усилен. Зал, несмотря на декабрьскую стужу, казался раскаленным», — вспоминал тот день очевидец. Премьеры произведений Дмитрия Шостаковича всегда становились событиями музыкальной жизни. Но ажиотаж вокруг премьеры Тринадцатой симфонии был беспрецедентным. И причиной на сей раз была не только музыка Шостаковича, но и стихи, положенные в ее основу; слова, помноженные на музыку, кричали о том, о чем многие люди боялись тогда даже думать.

В сентябре 1961 года Шостакович прочел в «Литературной газете» стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Трагические строки поэта о тысячах расстрелянных нацистами в Киеве евреев так потрясли композитора, что он тут же стал писать на них музыку. Познакомившись же с другими стихами молодого поэта, Шостакович обнаружил в них много созвучных себе мыслей и настроений. Евтушенко вслух, публицистически громогласно говорил о страшном сталинском наследстве народу — лицемерии, начетничестве, карьеризме, беспринципности, страхе.

Умирают в России страхи,
Словно призраки прежних лет,
Лишь на паперти, как старухи,
Кое-где еще просят хлеб.
Потихоньку людей приручали
И на все налагали печать,
Где молчать бы — кричать приучали,
И молчать — где бы надо кричать.

Шостаковичу, травимому в 30-х, пережившему аресты и гибель в лагерях многих друзей, пресловутое постановление 1948 года, поучения партийных неучей о том, как писать музыку, кампания против космополитов, эти строки были слишком хорошо понятны. Он-то помнил, как сам в годы «большого террора» каждую ночь садился с чемоданом под дверью, ожидая, когда за ним придут...

Все это отозвалось в Тринадцатой симфонии для баса, хора басов и симфонического оркестра. «Меня ошеломило то, что он соединил стихи, казалось бы, совершенно несоединимые, — писал позднее Евтушенко. — Реквиемность «Бабьего Яра» и щемящую простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди».

Композитор завершил работу 20 июля 1962 года и сразу же начал активные поиски исполнителей. Однако тут-то и возникли непредвиденные препятствия. Особая трудность возникла с поиском солиста: «Дурак-певец для этого не годится». В итоге Шостакович обратился к Борису Гмыре — солисту Киевской оперы, голос и музыкальность которого очень ценил. 21 июля композитор приехал к Гмыре в Киев и познакомил его со своим новым произведением. Однако певец отнесся к нему с опаской. О состоявшемся разговоре можно догадаться из одного из писем Шостаковича к Гмыре: «Что касается до Вашего беспокойства о возможном «нападении» за исполнение Тринадцатой симфонии, то, как показывает мой очень богатый опыт, все шишки валятся на автора». Значительность симфонии Гмыря, судя по всему, понимал, однако взяться за нее не решался. Причиной тому были субъективные обстоятельства. Во время войны Борис Романович очутился в оккупированной Полтаве, где пел для гитлеровцев. «Вина» за это продолжала висеть над ним как дамоклов меч. Поэтому самостоятельно решить вопрос об участии в исполнении симфонии Шостаковича Гмыря не посмел. Вместо этого, чтобы уж окончательно перестраховаться, он отправился на прием к высшему партийному начальству Украины, которое ответило ему прямо и категорично, что никакого «Бабьего Яра» не потерпит. В тот же день Гмыря отправил Шостаковичу письмо с отказом.

Затем последовал еще один удар. Дирижер Евгений Мравинский, который, по уже установившейся традиции, был первым исполнителем симфоний Шостаковича, начиная с Пятой, на этот раз отказался от этой чести. При этом он не говорил о содержании произведения, а сослался на предпочтение «чистой» симфонической форме, без текста. Однако, по мнению некоторых исследователей, и тут не обошлось без вмешательства со стороны. Жена Мравинского, которую он безоглядно любил и чьему влиянию подчинялся, долгое время работала инструктором Ленинградского областного комитета партии, к тому же была по образованию музыковедом. Возможно, что совет не браться за симфонию последовал именно от нее.

За дело принялся Кирилл Кондрашин, который за год до этого возродил к жизни опальную Четвертую симфонию Шостаковича, исполнение которой было отменено перед самой премьерой в 1936 году. Вот и сейчас он не побоялся взяться за произведение, от которого все исполнители шарахались, как от чумы. Сольную партию выучил В. Нечипайло, его дублером определили В. Громадского.

И все же премьера находилась под угрозой. 1 декабря Никита Хрущев совершил печально известную экскурсию на выставку в Манеже, где впал в ярость и набросился на молодых художников с оскорблениями. Через несколько дней «пропесочка» творческой интеллигенции продолжилась на специально созванном собрании, где присутствовали и Дмитрий Дмитриевич Шостакович, и Евгений Евтушенко. Выступая, Хрущев, в частности, выразил раздражение тем, что композитор Шостакович сочинил «какую-то симфонию «Бабий Яр», подняв никому не нужный «еврейский вопрос», хотя фашисты убивали не только евреев». В замечании первого лица партии люди, знающие, как действует советская идеологическая дубина, сразу заподозрили указание. Почти никто уже не сомневался, что исполнение симфонии, о которой шумела вся Москва, находится на грани запрета. Неудивительно, что на генеральной репетиции в день премьеры зал не вмещал слушателей. Репетиция задерживалась, и это только усиливало общие подозрения, что премьера будет отменена. На самом деле, репетицию не начинали, потому что внезапно выяснилось, что основной солист «заболел». Послали за Громадским, который жил в районе новостроек и не имел телефона. К счастью, он оказался дома и не струсил выступать. В перерыве репетиции Шостаковича вызывали в ЦК КПСС. Возвратился он бледный и молчаливый, но репетицию продолжили.

Из воспоминаний Исаака Гликмана, друга Шостаковича: «Перед тем как отправиться на концерт, Шостакович пожал левой рукой мою левую руку «на счастье» и сказал: «Если после симфонии публика будет улюлюкать и плевать в меня, не защищай меня: я все стерплю». Что творилось в зале, передать словами очень трудно. Музыка напоминала возвышенную литургию. После финала вся публика встала и началась неистовая овация, длившаяся бесконечно». По словам Евтушенко: «Каждый пережил личное потрясение, словно прослушал драму своей жизни, словно сам написал эту музыку».

С таким же оглушительным успехом симфония прозвучала и 20 декабря.

Однако на этом драматические перипетии для Шостаковича не закончились. Решив не игнорировать строгую нотацию Хрущева, Евтушенко, даже не предупредив композитора, «отредактировал» текст «Бабьего Яра», внеся в него «идеологически правильный» мотив интернационализма и натужный патриотический пафос. Скажем, пронзительная строфа «И сам я как сплошной беззвучный крик / над тысячами тысяч погребенных. / Я каждый здесь расстрелянный старик, / я каждый здесь расстрелянный ребенок» сменилась трескучей патетикой: «Я думаю о подвиге России, / фашизму преградившей путь собой. / До самой наикрохотной росинки / мне близкой всею сутью и судьбой». Шостакович с душевной болью вынужденно согласился на эти поправки, хотя с горьким юмором процитировал при этом изречение Николая I: «Музыка значения не имеет, важен сюжет».

С первоначальным текстом «симфония-проповедь», как ее сразу же окрестили, прозвучала еще только на трех концертах в Минске. В Киеве же, как и обещало украинское партийное начальство, ни о каком «Бабьем Яре» не могло быть и речи: здесь Тринадцатая симфония была исполнена оркестром под управлением Владимира Кожухаря, солистом Анатолием Сафулиным и капеллой «Думка» только в конце 80-х годов.

17.12.2002 15-37