Ваннзейский приговор

"Огонек"

Берлинский пригород Ваннзее -- живописный остров. Островом он стал после того, как были прорыты каналы, соединившие Хафель и Шпрее в обход берлинского центра. Ваннзее -- это такое же дачное место, как и искусственный остров Серебряного Бора в Москве.

На Гроссер-Ваннзее, 54 -- 56 выделяется своей помпезностью вилла, построенная в 1914 -- 1915 гг. по проекту архитектора Пауля Баумгартена. Парадный полукруглый подъезд с винтовой лестницей и широкий сквер со стороны улицы. Долгое время здание было известно как вилла Мино (по имени одного из ее бывших владельцев).

Пришедшие к власти нацисты разместили здесь засекреченный институт по изучению стран Восточной Европы. В конце Второй мировой войны, когда центр Берлина стали бомбить союзники, сюда, в спокойное дачное место, куда Юлиан Семенов позднее поселил и своего Штирлица, переезжает штаб Главного управления имперской безопасности (РСХА). Здесь размещает свои кабинеты Вальтер Шелленберг, потом переезжает и «старина Мюллер».



КОНФЕРЕНЦИЯ В ВАННЗЕЕ
Теперь здесь музей, посвященный самому мрачному событию в почти вековой истории виллы Мино, вошедшему в историю как «конференция в Ваннзее».

В этом живописном месте 20 января 1942 года руководитель РСХА Рейнхард Гейдрих собрал пятнадцать нацистских чиновников, чтобы обсудить с ними детали предстоящего «Окончательного решения еврейской проблемы в Европе».

Хоть на протоколе и стоит штамп «гехайме рейхзахе» («совершенно секретно»), текст полон витиеватых эвфемизмов. Отправка в газовые камеры называется «эвакуацией на Восток» (хотя в Освенцим и Майданек зачастую эшелоны отправлялись, наоборот, с Востока, с территории СССР). А причины «эвакуации» объясняются тем, что «в военное время эмиграция евреев становится для них опасной».

КАК ЭТО БЫЛО?

В разгар экономического кризиса Веймарской республики, как и в любой другой кризисный период, возникает вопрос: «Кто виноват?» Виноваты другие. В предвоенной Германии такими были евреи. Правда, идиш был похож на немецкий язык, но древний алфавит обывателю резал глаз.

Перед войной в Германии евреев было в пять раз меньше, чем в Польше, и в десять раз меньше, чем в Советском Союзе, но «виновными» во всех неудачах проигравшего войну кайзера и погрязшего в гиперинфляции «веймарского» правительства оказались именно они. Бюргеры судачили, что традиционные занятия, распространенные в еврейской общине, меньше других страдали от глобальных финансовых катаклизмов. В зале предвоенной истории выставлены книжки, появившиеся сразу после Первой мировой войны. «Эвтаназия» Биндинга и Хохе, «Расовая гигиена» Бауэра, Фишера и того же Хохе. Немецкие интеллектуалы, морщась, обходили их стороной, но неудачливому художнику Шикльгруберу «Расовая гигиена» объясняла, почему его не приняли в Венскую академию художеств. В 1923-м появляется «теория всемирного еврейского заговора» Розенберга. А в 1925-м -- «Майн кампф» Адольфа Гитлера. В 1933-м, когда те, кто мог противостоять Гитлеру, были заняты выяснением отношений, он приходит к власти. Десятого мая по всей стране уничтожаются «вредные» книги.

По-настоящему черный день наступает два года спустя, когда принимаются так называемые Нюрнбергские законы. Среди них -- «о защите германской крови и германской чести». Пятьсот тысяч граждан Германии исключаются из жизни, многие лишаются работы, самых элементарных вещей -- возможности пойти в театр, магазин, на стадион.

Поначалу это привело к всплеску того, что в советское время назвали бы «национально-культурным строительством». Создаются союзы социальной помощи, открываются еврейские школы, театры, библиотеки. В 1936 году, в год проведения берлинской Олимпиады, по соседству с Ваннзее, в Груневальде, устраивается студенческий спортивный фестиваль еврейской молодежи.

Но постепенно жизнь становится все более невыносимой. Нет работы, вечером нельзя выйти на улицу. Наконец, Хрустальная ночь 1938 года: погромы, пожары в синагогах, аресты. Всех евреев выгнали из университетов. И уже никто не протестовал. Интеллигенция (да и вся бывшая оппозиция) проходила курс «перевоспитания» в тех же лагерях. Церковь -- и католическая, и протестантская -- присягнула на верность Гитлеру еще в 1933-м.

До 1941 года, пока можно было эмигрировать, из Германии уехали

360 тысяч из 500 тысяч немецких евреев. Но уезжали в основном в соседние страны, которые потом оказывались оккупированными гитлеровцами. В безопасности остались лишь те, кто выехал за пределы континентальной Европы, и те, кто остался в нейтральных Швеции или Швейцарии.



ХОЛОКОСТ В ЕВРОПЕ
За время Второй мировой войны жертвами холокоста стали шесть миллионов европейских евреев. Но участники конференции в Ваннзее планировали уничтожить всех -- около одиннадцати миллионов.

Проходя по кругу залов первого этажа виллы Мино, попадаешь в комнаты, на стендах которых -- материалы о событиях, последовавших непосредственно после конференции. О депортациях в гетто, в лагеря смерти. Все это происходило на глазах у местного населения. И происходило, оказывается, по-разному. От чего это зависело? От степени жестокости режима? От правосознания народа? От исторических традиций?

Ни один из гитлеровских сателлитов не решился приступить «к окончательному решению еврейского вопроса» в отношении граждан своей страны. Даже Муссолини. В стороне оставались и Финляндия, и Венгрия (до ее немецкой оккупации в 1944 году), и маленькая Болгария (хотя многие жители находившейся под ее контролем Македонии и были депортированы).

Подконтрольные немцам власти Дании требования Германии сумели проигнорировать. Когда же там власть полностью перешла к чинам СС, практически все евреи были переправлены на шведский берег.

А правительство Петена во Франции вводило точно такие же драконовские законы, как и в Германии. И порой даже более жесткие. Депортация началась с эмигрантов из Германии, а затем ее в полной мере ощутили и граждане Франции. Уничтожение евреев проходило здесь до самого конца войны. 25 августа 1944 года был освобожден Париж, а в Северной Франции, в Арденнах, продолжали формироваться эшелоны смерти, отправлявшиеся в Освенцим.

В КОРОЛЕВСТВЕ НИДЕРЛАНДОВ

Против депортации евреев активно выступали жители Нидерландов, страны, в свое время и возникшей на волне протеста против террора испанского герцога Альбы и католической инквизиции. Вот выдержки из голландской листовки, распространявшейся в июне 1942 года: «И Бог, и история нас осудят и объявят нас в равной степени виновными за эти массовые убийства, если мы будем продолжать молча смотреть на это. Сейчас мы должны доказать, что наша честь не потеряна, наша совесть не замолчала, наша вера не ослабла».

«С тех пор как еврейское сообщество узнало подробности работы на Востоке, никто больше не приходит на еженедельные отправки, -- пишет 13 августа 1942 года рейхскомиссар оккупированных голландских территорий Отто Бене в своем послании германскому МИДу. -- Из двух тысяч человек, которых мы вызвали на этой неделе, прибыло только 400».

А вот какую телеграмму получил Отто Бене от Голландского совета церквей: «Страдания, навязываемые таким образом десяткам тысяч людей, сознание того, что эти меры оскверняют основополагающие моральные принципы голландского народа и представляют собой существенное вмешательство в то, что дал нам Бог в виде закона и правосудия, заставляет Голландский совет церквей обратиться к вам с незамедлительным призывом к тому, чтобы эти меры были отменены».

Когда воззвания не помогали, голландцы спасали своих соседей, рискуя жизнью. Двадцать тысяч евреев спасли борцы движения Сопротивления. На набережной амстердамского канала Принсенграхт стоит жилой дом, превращенный теперь в музей. Это дом, где еврейская девочка Анна Франк и ее семья скрывались от нацистов почти до конца войны. Здесь был написан трагический «Дневник Анны Франк», по которому потом был поставлен фильм.



ЛОЖЬ И ПРЯНИК
Большая часть голландских евреев отправлялась в Аушвиц добровольно. Ведь не знали толком, куда и как. В отличие от стран Восточной Европы в странах Запада составы в Освенцим отправлялись не с вокзала, а с подъездных путей специально созданных для этого транзитных лагерей. Так что даже ужасающие условия путешествия в товарных вагонах для большинства оставались тайной.

Пожилых заставляли отписывать имущество государству и «добровольно» отправляться туда, где о них, мол, должным образом позаботятся. Только срок «заботы» был сокращен до расстояния между задвижкой товарного вагона и воротами газовой камеры.

В голодном Варшавском гетто все было проще. Каждому, кто добровольно отправлялся «в эвакуацию», выдавали три буханки хлеба и килограмм варенья. А собирать людей для переселения в гетто было еще проще. «В целях защиты евреев от нееврейского населения», -- гласил плакат в оккупированном Таганроге. И люди верили.

А где-то обреченных на газовые камеры евреев спасали партизаны. Так было в горах Норвегии, откуда их переправляли в Швецию. Так было в горах Югославии, где ушедшие в горы целыми семьями воевали против усташей и эсэсовцев. Так было в Беловежской Пуще, где еврейские партизанские отряды организовывали те, кто смог выбраться из кольца блокады после восстания в Белостоке.

ВОССТАНИЕ В ВАРШАВСКОМ ГЕТТО

В окрестностях Варшавы лесов не было. Бежать было некуда. Но именно этот город стал центром самого отчаянного сопротивления. Именно день начала восстания в Варшавском гетто отмечается как День памяти холокоста.

Восстание началось 19 апреля 1943 года. Танки и пушки, брошенные на его подавление, не оставляли иллюзий в вариантах исхода.

«Несколько часов назад оснащенные танками и артиллерией подразделения СС начали убивать оставшееся население гетто. Гетто погибает в мучениях и героически сопротивляется», -- сообщали повстанцы в своей радиограмме 19 апреля. Местный шеф СС Юрген Строоп намеревался подавить восстание за три дня, но это ему удалось лишь через месяц. «Операция закончилась 16 мая 1943 года разрушением Варшавской синагоги в 20 часов 15 минут», -- говорится в официальном отчете эсэсовцев. Все обитатели гетто были уничтожены. Судьба польских евреев наиболее трагична. Все лагеря смерти -- Аушвиц-Биркенау (Освенцим-Бжезинка), Треблинка, Майданек -- находились на ее территории. Из двух с половиной миллионов не уцелел почти никто.

«ПОСЛЕДНИЕ СВИДЕТЕЛИ»

Немногим из польских евреев после раздела страны по пакту Молотова -- Риббентропа удалось перебраться на советский берег Буга. Но вглубь страны уехать было нельзя: строгий паспортный режим. Да и зачем? Красные командиры если и собирались биться с врагом, то только на его территории.

«Так война и застала нас -- после молодежного вечера в клубе, где мы танцевали танго и фокстроты с красными командирами», -- вспоминает в книге «Последние свидетели» Клара Арончик-Капелевич, жившая до войны в польской Сморгони, отошедшей потом к СССР. «Я скажу страшную вещь, -- пишет в той же книге узник гетто в Бершади драматург Александр Гельман. -- Если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей. Потому что дети, которые останутся живыми после войны, будут сумасшедшими, они будут уродами. Потому что невозможно остаться, сохраниться нормальным человеком, если в то время, когда ты не понимал, что такое смерть, ты ел, чесался, сморкался рядом с телом мертвой матери, а чтобы выйти пописать за домом, должен был переступить через несколько трупов людей, которых ты день назад или час назад еще знал живыми».

Книга начинается с воспоминаний восьмидесятилетнего Иосифа Абковича, узника Освенцима за № 77722. Иосифу -- двадцать лет. Он еще может работать. Его родители и младший брат, сестра с детьми в тот же день оказались в крематории.

Потом болезни, голод. Выжил. Наступил январь 1945-го. Марш смерти в Бухенвальд. Пятого мая советский сержант сбивает замки с решеток Терезиенштадта. И новый круг. Потом угольные копи Донбасса. Тюрьма в Минске. Выдали документы. Перепутали отчество. Был Менделевич, стал Иванович.

-- Как же так?

-- Иди, -- говорят, -- пока опять не посадили.

Но большинству из 66 авторов книги запах дыма крематориев знаком не был. Ведь те, кто там побывал, никаких воспоминаний не оставили.

Между молотом и наковальней

Раздел Польши привел к советской оккупации западных Украины и Белоруссии. Ужасы 1937 года здесь спрессовались в несколько дней 1939-го. Расстрелы, облавы, эшелоны в Сибирь.

А с 22 июня 1941 года -- новая оккупация. Пострадавшие от сталинских депортаций в 1939-м поначалу встречали освободителей от большевизма хлебом-солью. От «еврейского большевизма», уточняли пропагандистские листовки, печатавшиеся в ведомстве доктора Геббельса.

И они возымели действие.

«Когда на второй день войны немцы вошли в Каунас и евреи пытались эвакуироваться, то литовцы -- зеленые, националисты, партизаны или бандиты -- назовите как хотите -- ворвались на автобусную станцию, где оказались толпы людей, и перебили всех, -- вспоминает в книге «Последние свидетели» узник Каунасского гетто московский режиссер Кама Гинкас. -- Старух, детей, женщин, пытавшихся уехать, били железными прутьями, заталкивали в канализационные люки, вливали в горло воду из шлангов для мытья машин».

Ненависть к гитлеровским оккупантам пришла гораздо позже. А пока срабатывала пропагандистская машина Третьего рейха.

«Не надо препятствовать усилиям по проведению очисток (от евреев. -- И.К.) со стороны антикоммунистических или антисемитских групп на вновь оккупированных территориях, -- пишет в одной из своих инструкций Рейнхард Гейдрих. -- Их надо провоцировать, но не оставляя никаких следов. Все должно выглядеть таким образом, чтобы эти местные группы «самозащиты» не могли бы заявить в будущем, что они получали какие-либо инструкции или политические гарантии».

Директива Гейдриха претворялась в жизнь. Вот погром, о котором вспоминал Кама Гинкас, глазами немецкого сержанта (документ из музея в Ваннзее): «Когда я попал на площадь, там лежало где-то 15 -- 20 трупов. Литовцы их оттащили, а лужи крови размыли пожарными шлангами. Наконец, привели и вытолкали на площадь другую группу правонарушителей, где ее без особой суеты забили до смерти гражданские лица, вооруженные железными прутьями».

Все «последние свидетели» остались живы. Но спасали их от смерти те же литовцы, белорусы, украинцы, русские.

А еще они спасались потому, что были маленькими и пули пролетали над головами.

Вспоминает Зиновий Цукерман:

-- Мама Кимы взяла меня за плечи и сказала будничным голосом: «Когда начнут стрелять пулеметы, вы с Кимой ложитесь на землю. Нас убьют, и мы упадем на вас. Не кричите и не плачьте, лежите тихо. Вечером ты возьмешь Киму и выйдешь с ним из лагеря через проволоку у речки. Обещай, что ты не бросишь Киму. Дай честное пионерское!»

Спасшиеся зачастую вынуждены были возвращаться в гетто (когда идти больше уже было некуда). А иногда попадали к партизанам. Профессор Воронежского педагогического университета Сергей Беркнер свою юность провел в партизанском отряде «Форойс!» («Вперед!»), сформированном из участников восстания в Белостокском гетто. Был еще в белорусских лесах семейный отряд № 106 имени Сталина. Им командовал Шолом Зорин, бежавший из Минского гетто, куда согнали узников со всей Европы.

Но все же для оккупированной территории СССР отряды в Беловежской Пуще или в лесах под Минском были уже исключением из общих правил. Действовала секретная директива -- не принимать еврейских беженцев в партизанские отряды.

Вот как Зиновий Цукерман вспоминает о своей случайной встрече с партизанами:

-- Два всадника, отделившись от общей колонны, подъехали к нам, и один из них удивленно протянул: «Дывысь, жиды!» -- «Кинчай их, та поихалы!» -- сказал другой, поворачивая коня. Партизан потянулся было за автоматом, но передумал и поскакал вдогонку за колонной, маленький Зиновий остался жить.

После войны испытания продолжались. Уже поговаривали о виселицах на Красной площади и об эшелонах с евреями после «дела врачей».

-- В коридорчике нашей квартиры стояли приготовленные узлы, мы на них буквально сидели, -- вспоминает Кама Гинкас. -- Мама говорила: «Ну что ж, поедем в Сибирь, будем жить там. Хуже, чем при Гитлере, не будет».

Впрочем, вспоминает Гинкас и другое:

-- Отец говорил: какие бы несправедливости ни совершались, мы должны быть Советам благодарны -- нас спасли советские солдаты. И главным праздником в нашем доме всегда было Девятое мая, мы считали этот день днем своего второго рождения.

КОНВЕЙЕР СМЕРТИ

Тщательно спланированный механизм уничтожения работал без сбоев до самого конца военных действий. Даже под канонадой советских и американских орудий. После высадки американцев на Сицилию в сентябре 1943 года немцы оккупировали Северную Италию и начали депортацию евреев. То же самое началось в Греции, в бывшей итальянской зоне оккупации. Фронт стремительно приближался, а вдоль него, рокадой на север, в Освенцим шли эшелоны с бывшими жителями Крита, острова Корфу (те, кто жил на континентальной части Эллады, уходили в освобожденные партизанами районы, получали свидетельства о крещении от священников Греческой православной церкви).

Трагедия венгерских евреев приходится на самый конец войны. Немцы оккупировали страну лишь в марте 1944 года, когда Советская армия стояла уже в Карпатах, в ста километрах от границы. В Будапешт прибыл Адольф Эйхман, директор специального «еврейского» отдела в IV управлении РСХА. За два месяца он сумел вывезти в Освенцим почти полмиллиона из семисот тысяч местных евреев. Прибывавшие в Аушвиц-Биркенау подолгу стояли в очереди у дверей крематория, дожидаясь своей очереди.

Многих тогда спас шведский дипломат Рауль Валленберг, сам сгинувший вскоре в сталинских застенках. Эйхман дожил в Аргентине до мая 1960 года, откуда он был тайно вывезен агентами Моссада и по приговору суда казнен в Иерусалиме 31 мая 1962 года.

Последние жертвы нацистских лагерей -- участники так называемых маршей смерти. Когда Советская армия наступала в Польше, оставшихся в живых узников отправляли в Бухенвальд и Маутхаузен -- для работы на военных заводах Германии. Многие погибали по дороге.

А последними, кто вошел под конвоем в ворота Бухенвальда, были немцы, жители окрестного Веймара. Шли на экскурсию под конвоем американских солдат. Женщины падали в обмороке. Мужчины, среди которых было много членов Национал-социалистической рабочей партии Германии, в испуге отворачивали глаза.

-- Мы ничего не знали! -- твердили они американским солдатам.

-- Вы все знали! -- кричали истощенные узники.



НЕМЦЫ В МУЗЕЕ ХОЛОКОСТА
Это мрачное место каждый год посещают более шестидесяти пяти тысяч человек. Семьдесят процентов из них -- жители Германии.

-- Я приезжала сюда перед поездкой на научный симпозиум в Иерусалиме, -- рассказывает доктор Моника Шпрингер, биохимик из академического института в Бергольц-Ребрюке близ Потсдама. -- Раньше, во времена ГДР, нацизм у нас ассоциировался лишь с Западной Германией. Реваншизм, как у нас говорили. А мы были как бы ни при чем. Но сейчас я вижу, что все это происходило рядом с моим домом. Эти люди учились в тех же университетах, где училась я и учились мои коллеги. Смешно сказать, у Тиллеров, у наших друзей из Галле, дочка учится в консерватории, где директорствовал Гейдрих-старший. И все они ходили по тем же улицам. Дышали тем же воздухом. Читали немецких романтиков, философов. А потом у них что-то в мозгах произошло. И у всех одновременно! Почему? У меня пока нет ответа. Единственное, что я понимаю, так это то, что мы должны знать свою историю, какой бы горькой она ни была. Хотя бы для того, чтобы это никогда не повторилось.

Я слушаю Монику и вспоминаю напечатанные в книге «Последние свидетели» слова Александра Гельмана. В них, кажется, кроется ответ на тот вопрос, который задает себе Моника:

«Психика человека очень пластична, податлива, и поэтому человек может приспособиться к любой ситуации и превратиться во что угодно, в кого угодно, -- пишет, вспоминая свое детство в еврейском гетто, Александр Гельман. -- Страшно подумать, во что может превратиться человек, причем запросто. Нужны особые меры предосторожности, учитывая эту жуткую пластичность, эту кошмарную эластичность человеческой психики».

21.05.2003 11-43