Младшая шестидесятница

Мария СЕДЫХ, Общая газета

- Вы несколько лет проработали завлитом в Камерном музыкальном еврейском театре. Выбор театра был случайным?

- Насколько для человека важна самоидентификация?

- Почему, на ваш взгляд, так живуч в России антисемитизм?

- Вы неоднократно повторяли, что ваши произведения - отдельные истории об отдельных людях. До какой степени отдельная личность может влиять на состояние общественного сознания?

- Да. Еврейский театр не был случайностью. Дело в том, что я девять лет не работала, книжки почитывала. Что я читала? Я читала Библию, читала всякую библеистику. Читала все, что было связано с первым веком, христианскую литературу самого первого периода. Это была очень интересная для меня область.

Однажды я зашла к подруге, театральной художнице. В это время к ней заглянул режиссер Еврейского театра. Мы пили чай, я что-то прокомментировала, и у него создалось ложное впечатление о моих познаниях. Он немедленно пригласил меня завлитом. И я попала в фантастически смешное место. Очень советское и несоветское одновременно. Это был Камерный еврейский музыкальный театр. Где ни один человек не знал языка, кроме преподавателя идиша, старого актера из театра Михоэлса. Мне удалось выучить алфавит. Это был второй подход к весу. Потому что первый раз я алфавит выучила, когда мне было лет 5 и еще был жив мой прадед. Он меня и обучил. Я не говорю про язык. Только алфавит. Большой позор моей жизни.

Театр носил такой принципиально рекламный характер. Мы должны были фактом своего существования свидетельствовать, что в Советском Союзе наличествует еврейская культура. На самом деле не только еврейской культуры не было, но не было и народа, который в состоянии был эту культуру воспринимать. Я уж не говорю, создавать. Именно там я стала потихонечку осваиваться в литературной профессии, но через 3 года я ушла.

Из театра ушла, а еврейкой остаюсь, и эта составляющая неотменима. Я с этим ничего не могу поделать. Хочу я ею быть или не хочу, деваться некуда, так получилось. В разные моменты жизни это обстоятельство воспринималось мною по-разному. В детстве, например, мне очень хотелось не быть еврейкой, вообще ничего про это не знать. Я вынуждена была идентифицировать себя как еврейка, в силу того что от меня это требовал двор.

Весь последний год я потратила на то, чтобы написать документальную книгу про человека, судьба которого абсолютно невероятна. Он умер три года тому назад. Звали его Освальд Руфайзен - брат Даниэль. Он родился в 22-м году в Галиции, в еврейской семье. Он был сионист. Извините, ему хотелось уехать в Палестину вслед за братом. Когда началась оккупация, он ушел из дома, немцы наступали быстрее, чем он отступал, и, естественно, волна его накрыла. Он не верил в то, что немцы могут убивать евреев, потому что он кончал немецкую школу, он знал, что немецкая культура самая-самая, да и папа в немецкой армии служил, в германской, в австрийской, в польской - во всех. Кстати, я тоже из кантонистов, у меня прапрадед отслужил 25 лет в царской армии.

В Белоруссии Освальд поступает на работу в полицию, скрыв свое еврейское происхождение. Ему 18 лет. Он очень хороший переводчик, и его тут же переводят в гестапо. Производят в унтер-офицеры. Он много помогает местным партизанам, предупреждает их об облавах, предупреждает жителей еврейских деревень о назначенных днях облав. Через девять месяцев работы в гестапо он организовывает побег 300 человек из гетто под Гродно. Его ловят, должны расстрелять, но его начальник - эсэсовец - его отпускает, и парень уходит в лес. Он слышит, как расстреливают тех, кто не успел уйти из гетто. У него тяжелый кризис. Кризис всех евреев, переживших Холокост: если Бог таков, то зачем он, он не нужен. Его спасают четыре монахини, живущие в разогнанном монастыре. Он крестится на третий день после того, как к ним пришел. Они не хотят его крестить, но единственный Бог, которого он может принять, это Бог страдающий, переживший то же, что эти расстрелянные люди. Через 15 месяцев он покидает монастырь, боясь, что, когда его поймают, монахинь расстреляют. Идет к партизанам, но не берет в руки ружье, моет посуду на кухне. Партизан-придурок.

В 45-м году он попадает в Кармелитский монастырь. Его принимают. Между прочим, в тот год не приняли некоего Карла Войтылу, а его приняли. С тех пор у них сохранились хорошие, теплые отношения. Насколько могут быть теплыми отношения с Папой Римским, но они какое-то время вместе работали. Семь или восемь лет он живет в Польше, служит настоятелем небольшого храма в шахтерском местечке. При этом он все время просится уехать в Израиль. Он хочет на гору Кармель.

В 1959 году он туда приезжает по закону о возвращении. Закон таков: в Израиль может приехать каждый человек, рожденный от матери-еврейки и не исповедующий иной религии. Ему гражданства не дают: какой ты еврей, ты - католик... Начинается судебная тяжба. Он проигрывает процесс, но продолжает судиться для тех, кто за ним приедет. Ему кажется, что за ним потянутся крещеные евреи, которые наконец на земле Спасителя организуют церковь, которой так давно не было. И он ее организовывает. В течение тридцати с лишним лет он служит на иврите мессу в арабской церкви. День служат арабы-католики, день служит он. Это предел экуменизма, это предел широты, но это еще не предел для него. Потому что все сорок лет он идет постоянно навстречу иудаизму. Для него важно узнать, а как верил Иисус. Как верил Спаситель? И когда он начинает исследовать эту тему, то попадает в зону иудаизма времен второго Храма.

В последние годы жизни он служит две разные службы, субботнюю, которая более всего напоминала ту службу, которая проходила в Страстной Четверг, когда Спаситель собрался со своими учениками справлять Пасху. Происходило благословение хлеба и вина - что и по сей день основное содержание еврейской субботней службы. И служба эта завершилась Словами Спасителя, которые и по сей день произносятся за всякой литургией у всех христиан - "Сие творите в воспоминание мое". Кроме тех, кто не служит литургии... В воскресные дни он служил католическую мессу, но в несколько сокращенном виде. Дело в том, что были очень важные для христиан из язычников (поначалу это были в основном греки) догматические установки, которых брат Даниэль не разделял. Для него как для еврея было очень важно понять, во что же веровал сам Спаситель. И он полагал, что идея Троицы - чужда была первохристианству, так же как и идея непорочного зачатия. У него была очень интересная аргументация. Евреи всегда считали, что продолжение рода - дело, освященное Богом, и потому евреям времен Иисуса было совершенно несвойственно подозрительное отношение к плоти. Разлад между плотью и Духом, который потом так сильно утвердился в христианстве, был чужд первохристианам. И с этой точки зрения - каждое рождение свято, каждый младенец свят, и все люди, признающие Бога Отцом и Творцом, - сыновья Божии. И с этой точки зрения Христос мог быть сыном Божиим во всей полноте, даже будучи рожденным от Марии и престарелого Иосифа. Не правда ли, звучит в высшей степени смело в устах католического священника? Принимая во внимание, что почитание Девы Марии в католическом мире ничуть не менее распространено, чем почитание Богородицы в Православии...

Освальд Руфайзен, он же брат Даниэль, был однажды у меня в доме. Я с ним виделась в 93-м году, он ехал в Польшу отмечать пятьдесят лет с того дня, когда выводил из гетто людей.

Ему было всего 73 года, когда он умер. Он просто собой нисколько не занимался, как солдат жил и умер как солдат. Все эти годы он жил в монастыре, в четыре вставал на общую молитву, молился и уходил. У него были сложные отношения с монахами, они его не очень любили. Единственный из монахов он знал иврит, водил машину и зарабатывал деньги, работая экскурсоводом. Собственно, он был мостом между монастырем и внешним миром. Он был также мостом между иудаизмом и христианством.

Это к вашему вопросу, где я стою. Хотелось бы стоять рядом с таким человеком. Это школа высшей ответственности за то, что ты исповедуешь. И вот когда ты тщишься вникнуть, и душа твоя не принимает, и ты и плечом, и ногой вышибаешь двери, и устаешь в какой-то момент. Этот человек проповедовал абсолютную свободу взаимоотношений в этой области. Поэтому у меня сейчас к иудаизму изменилось отношение, особенно когда я посидела в Стокгольме с ребятами, которые изучают Тору. Вот маленький отрывок и вокруг него комментарии с шестого века до наших дней. Студенту предлагается, прочитав всех великих комментаторов, высказать свое мнение. Это и есть обучение. То есть думать ты можешь все что угодно. А вот поступать ты должен только определенным образом. Вот заповеди, и их ты должен выполнять, не задавая вопросов.

А в области интеллектуальных поисков полная свобода. Это то, что проповедовал Даниэль. Он говорил не "ортодоксия", а "ортопраксия". То есть важно, не как ты думаешь, а важно, как ты практикуешь, как ты действуешь. Вот эта идея меня сейчас более всего занимает.

Но книжка о Руфайзене у меня пока не получилась. Это, однако, сюжет скорее жизни, чем литературы.

Проблема самоопределения, вообще определения какой бы то ни было модификации, для меня болезненна и неприятна. Я хочу, чтобы меня сегодня воспринимали такой, какая я есть, и по возможности без ярлыка. Тем более я меняюсь. 20 лет тому назад я не то думала, что думаю сегодня.

Мы очень часто бьемся над вещами, которые просто не имеют решения. По молодости лет я считала, что если сесть и хорошо подумать, то любую проблему можно разрешить. Потом приходит понимание, что есть принципиально нерешаемые вещи. Что-то вообще пустое место, а не проблема. И вот тогда максимум того, что ты можешь сделать, это подойти к проблеме справа, слева, потрогать, пощупать, развернуть с одного бока, с другого. Ты ее не разрешаешь, но ты с ней уже сживаешься. Ты знаешь, как себя, извиняюсь за выражение, позиционировать. Как себя держать перед этой проблемой.

На чем замешаны наши дремучие фобии? Я абсолютно уверена, что это нечто биологическое, посконно деревенское. Жители деревни Пупкино издревле не любят Заречных и всегда будут делить с ними межу, причал, водку... Потому наш заряд ксенофобии очень легко переадресовывается. Сколько-то лет тому назад мы более всего не любили евреев, теперь кавказцев или американцев. Лет пять тому назад я наблюдала совершенно дивную сцену в булочной.

Стою в очереди, передо мной мужчина. Бабки заводят свое: вот, понаехали, всюду кавказцы и так далее. Он молчал, молчал и, наконец, не выдержал: "Послушайте, я - еврей, я в Москве родился". - "Ой, сынок, извини". Хоть стой, хоть падай.

Сейчас у многих невеселое настроение. Говорят, вернулись старые страхи. Носом чуют в воздухе что-то знакомое, казалось, ушедшее навсегда. Но я остаюсь оптимисткой. Все-таки, смею надеяться, мы немножко изменились. Самым несчастным было поколение моих родителей. Бабушки и дедушки, родившиеся в начале века, еще что-то ухватили. У них были свои ценности, пусть иногда самые бредовые, но они были людьми независимыми, имели точку опоры.

20.05.2002 13-58