Дина Рубина:"Всем фильмом была взята иная нота, показана иная жизнь человеческого духа. И это оказалось откровением".

Московский Комсомолец

Поцелуй “На Верхней Масловке”
— Фильм получился заметным. Но это неудивительно. Тут дело не только в превосходных актерах, или в талантливой режиссуре, или даже в сценарии… Просто посреди тотального ора, выстрелов и обнаженных ягодиц и грудей вдруг зазвучали человеческие голоса. Всем фильмом была взята иная нота, понимаете, показана иная жизнь человеческого духа. И это оказалось откровением.
— Вы участвовали в съемках фильма? Или писателей не пускают на площадку?
— Ни разу не присутствовала на съемочной площадке по естественным причинам — отсутствия в стране. Да и, честно говоря, даже если бы и жила в то время в Москве — я не любитель путаться у режиссера под ногами. Так что моя творческая биография измеряется не фильмами, отнюдь. Хотя, конечно, мне было приятно и даже — как говорят актеры — волнительно, когда режиссер обратился к тексту моей повести.
— Я читала, что прототипом Анны Борисовны, которую сыграла Фрейндлих, стала реально существовавший скульптор Нина Нисс-Гольдман, человек с уникальной биографией.
— Она — личность громадная. Я могу сейчас перечислить — талант, ум, чувство юмора… но этими качествами обладает изрядное число людей. Необходим еще некий удельный вес личностного начала, самобытность, особая витальность — то, что делает человека выходящим из ряда остальных людей. Вот на днях ушла из жизни еще одна потрясающая женщина, с которой судьба подарила мне возможность дружить, — Лидия Борисовна Либединская. Я надеюсь еще написать о ней, но сейчас могу сказать только вот что: где бы, в какой компании ни появилась Лидия Борисовна, она всегда приковывала к себе внимание. Так что моя Старуха, которая родилась из образа Нины Нисс-Гольдман, тоже из плеяды тех самых “могикан”.
Конечно же, моя героиня “в жизни” совсем не была похожа на Алису Фрейндлих, она скорее похожа была на Фаину Раневскую. Но Алиса Бруновна создала блестящий образ. Как и Евгений Миронов, который внешне, да и внутренне, ближе к герою повести. Игра Фрейндлих в сцене смерти Анны Борисовны — это выдающиеся страницы современного кинематографа.
— Моя подруга, потрясенная фильмом, шепчет: “Зачем он целовал эту бабу...” Скажите, пожалуйста, зачем он ее целовал?
— Это мой любимый вопрос. Я вообще люблю, когда после выступлений ко мне за автографом подходят читатели и с укоризной спрашивают: “Зачем вы ее (его) убили?”
— А вам не страшно о смерти писать?
— Помилуйте, вы как моя дочка в раннем детстве, которую всегда приходилось уговаривать, что герой на самом деле не умер, а придуман автором.
— Кино нынче гораздо популярнее литературы, и, увы, многие впервые услышали ваше имя в связи с фильмом “На Верхней Масловке”. Обидно ли это для вас?
— Помните высказывание Ильича насчет важнейшего из всех искусств? У него имеется начало: “Поскольку народ мы по преимуществу безграмотный, важнейшим из искусств для нас является…”, и далее по тексту. Насчет того, что обидно или не очень, то обижаться мне грех — печатаюсь я лет сорок, с ползункового возраста, начинала с самого тиражного журнала империи, издала уйму книг, которые, не могу пожаловаться, отлично раскупались… так что насчет “впервые услышали имя” — это вы как-то очень сурово предположили. Во всяком случае, кланяться дяде-кинематографу мне вроде не с чего.
“Россия во мгле”
— “Я уезжала в здравом уме и трезвой памяти...” Расскажите, пожалуйста, как вы уезжали из России.
— Ну, это — тема бескрайняя. Это — симфония “Россия во мгле”. Оставьте мне ее для очередного художественного произведения, уж очень богатая тема.
— Когда вы приезжаете в Россию, какое впечатление остается?
— Всегда интересно, всегда здорово, всегда пир для писательского глаза и уха — и весело, и страшно, и трогательно, и смешно. В последний мой приезд прошлой осенью — подсмотренная сценка в метро. Старичок — худенький, маленький, еле-еле душа в теле, впалые склеротические щеки, ввалившиеся глаза. Вид совершенно помойный, какая-то затертая телогрейка, обвисшие ватные штаны: “Дорогие соотечественники! Будем уважать и любить отчизну! Не мусорите, не загрязняйте леса, озера, реки!” Пассажиры скучнеют лицами, отворачиваются, смотрят в черноту окна, опускают глаза. Старичок вроде ничего не просит, но как же надоели эти пророческие вопли в метро! “Земляки, дорогие! А если кто набезобразит… мордой евонной в евонное говно!” Ну?! Какая нравственная мощь. Как не восхититься?!
— С вами принято говорить о сионизме, об антисемитизме, о евреях… Вы можете себе представить свою жизнь, в которой полностью отсутствует национальный вопрос?
— Знаете замечательную украинскую поговорку: “Съисть–то он съисть… Да кто ему дасть!” Я-то могу себе представить что угодно. А вот утром встанешь, включишь радио, газету развернешь — опять Израиль виноват, что существует.
— Вы политичный человек? Политика вас волнует?
— Меня волнует не политика, а наличие политики. Наличие людей, сделавших политику своей жизнью, своей страстью, манипулирующих судьбами миллионов людей. Мне кажется, сфера политики — это сфера презумпции виновности. Ты встал на путь политика? Виновен!
Разумеется, все, происходящее в России и с Россией, меня волнует. Однако если бросить взгляд назад, в века, то в глазах замельтешит от смены империй, народов, границ… Кто может предсказать, сколько просуществует та или иная страна, народ? Об этом ведь, собственно, и написан мой новый роман.
Дела семейные
— Кто в вас превалирует, писатель, жена, мама, домашняя хозяйка? И вообще, каково это — жить с женщиной-писателем?
— Отчего же непременно превалировать? По профессии я писатель. По биологии — мать своих детей. По обязательности характера — довольно часто готовлю обеды, иногда глажу белье, бывает, что и стираю. Что ж вы уж так-то беспощадно — как, мол, жить… А вот так и жить. Потихоньку. Женщина-писатель отличается от женщины не писателя, пожалуй, только тем, что чаще говорит своему ребенку: “Отвали, а?”
— Ваш любимый художник — это ваш муж?
— Не так прямолинейно. Я, конечно, жена, но не до такой же степени. Я люблю и ценю картины моего мужа Бориса Карафелова, однако, родившись в семье художника и немало выпив в молодости спиртного с представителями этой отрасли искусства, в состоянии назвать еще несколько имен. Не говоря уже о великих палитрах прошлого.
Ни я, ни Борис не лезем друг к другу в рабочий котел, хотя, конечно, по окончании работы становимся друг для друга первым зрителем-читателем. Но это в первую очередь тот оселок, на котором дотачивается изделие, простите за слесарный жаргон. Правда, именно в работе над этим романом Борис очень помог мне в том, что касается точной передачи внутреннего состояния художника в процессе писания картины. Ведь все это — дела мастеровые, можно сказать, интимные.
— Вот такой вопрос: в специфические минуты у вас не возникает мысли: лучше б я вышла за слесаря, а не за художника? Ведь ваша семья состоит из людей искусства. Каково это в быту?
— Да-да, слесарь — это очень правильно. Причем именно “в специфические минуты” — когда унитаз потек или кран сорвало… Еще вот врач — хорошо… Он же тебя и полечит, если что. Нет, я даже вообразить не могу — каково это, чтобы муж поработал часов семь, как человек, а потом читал газету на диване.
— Вам бы хотелось, чтобы ваш сын или дочь стали писателями?
— Боже упаси. Лучше, как поэт сказал, “посох и тюрьма”.
— Ваши дети — и сын, и дочь — служили в израильской армии. Как вы считаете, вообще женщине нужна служба в армии? Почему, по-вашему, в России это не принято?
— Потому что Россия — большая, у нее и нужды иные, и на людей счет иной. Наша страна маленькая, окружена далеко не новозеландцами, тут каждая пара рук идет в дело, каждая толковая голова. А девки-то — мы же с вами знаем — народ толковый… Пока без них не обходимся, что поделаешь. Впрочем, если совсем неохота в муштру — можно ведь и отказаться. Только тебя сверстники не поймут.
Из-за бугра
— Простой и глупый вопрос: жизнь в Израиле, то есть — как там у них? Ведь заграница для многих в России — как чужая галактика.
— Если вы имеете в виду приметы “просто жизни” — налоги, счета, поездки туда-сюда… то для этого надо прочитать мои “израильские” вещи. Но ведь заграницы как таковой вообще-то нет. Вернее, как только ты начинаешь где-то жить, это место перестает быть заграницей. Ты просто преодолеваешь жизнь, которая повсюду — поверьте! — повсюду тяжела.
— Вы по-прежнему шутите, что мечтали бы посидеть в израильской тюрьме? Вам хватает покоя?
— В каждой шутке есть доля тайного предвкушения сюжета. Что касается покоя, так на то у нас и дети, и родители, чтобы карась не дремал.
— Вы уже научились водить машину? Какая марка, если не секрет?
— Я за рулем уже целых три месяца! Это упоительное ощущение. Даже в Израиле, где все водители — сумасшедшие летчики. Подростковое чувство украденной свободы, какое всегда овладевало мною, если, задумав побег с уроков, я садилась на пригородную электричку и шлялась до вечера по каким-то полям и бахчам совершенно одна. Вот что-то такое я испытала, оказавшись впервые за рулем одна, на колесах, всевластно свободная в направлении движения и мыслей… Муж, как водитель, не намного старше меня, хотя за рулем все время учит меня жизни. Машинка — никаких секретов тут нет — зеленая, старенькая. Симпатичный такой “Хюндаи-Акцент”.
— У вашей героини Веры из последнего романа есть “панический ужас перед толпой чужих людей”. А как вы себя чувствуете, оказавшись в огромной толпе?
— Как рыба в воде. А если толпа иноязычна — это вообще идеальный вариант. Тогда я просто — пловец в неизвестном море. Появляется голый целенаправленный взгляд, не запорошенный словами. Прожектор, выхватывающий из монолитного потока лица, жесты, сцены… Мои путешествия сполна дают мне это ощущение.
— На выступлениях вы даже поете. У вас есть любимая песня? А любимый исполнитель? Вы часто поете для себя?
— Да, я не чужда. Пою, пою, случается… Особенно когда посуду мою или там пол протираю… На выступлениях — это так, в качестве клоунады. Любимая песня — “Степь да степь кругом…”. Исполнять надо сдержанно-сурово. В финале можно подпустить слезу. Лучше всего звучит, когда певец выпимши.
“Здравствуй, брат, писать трудно”
— Бывает ли, что вы вскакиваете ночью и бежите что-то записывать ценное?
— Нет, знаете, ночами я сплю, есть такой грех. Впрочем, бывает, что во сне приходит решение какого-нибудь тяжелого сюжетного узла. Но я человек приземленный, Дева по гороскопу, ночами не бегаю и лунатиков не жалую.
— Ваше выражение из романа — “бряцание славы”. Значит, слава — это не больше чем бряцание? Но ведь бряцание может быть очень и очень громким, мешающим… Вам слава мешает?
— Помилуйте, ну какая слава! Слава — это у Акунина… Меня же можно отнести к разряду довольно известных писателей. И этого вполне достаточно. Я и в архитектуре, и в остальных проявлениях деятельности люблю “человеческий размер”.
— С кем вы дружите из современных русских писателей?
— Дружу с Игорем Губерманом, с Мариной Москвиной, Мариной Бородицкой, Вероникой Долиной, Сергеем Бардиным… Вообще всегда очень коллегиально отношусь к представителям своего цеха. Это в смысле, что — “здравствуй, брат, писать трудно”. Нет, ну правда: трудно писать!
— Быть писателем — женское ли это дело?
— Не женское, конечно, а куда деваться? Мы и шпалы кладем.
— Дина Рубина, Людмила Улицкая, Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая, Виктория Токарева… Если не называть это направление, в котором вы все работаете, женским романом, то как его назвать? Похожи ли чем-то эти авторы, есть ли у них общая черта?
— Назовите его мужским романом женского происхождения, это будет точно. Все перечисленные вами писательницы — люди сильные, талантливые, успешные. Только этим и похожи. Понимаете, у нас есть писатели-мужчины и писатели-женщины, третьего природой не дано. Писатели-мужчины ходят себе своими дорогами, никому не приходит в голову, свистнув, построить их рядами. Почему-то в отношении к писателям “женского происхождения” всякому хочется их построить, обозначить, пронумеровать, как стадо коров. Это какие-то животноводческие позывы, вы не находите? Давайте оставим всех писателей в покое, пусть гуляют сами по себе, они все особы одинокие по профессии, каждый — единственный, и обижаются, когда их вызывают из строя, как первогодок, и перечисляют через запятую.
— Цитата из последней вашей книги: “Впрочем, это уже тема другого города-романа”. Значит, можно ждать появления на свет романа об Иерусалиме?
— Дайте сначала выспаться после этого.

08.06.2006 10-31