Иосиф Кобзон не патриарх советской и постсоветской эстрады, а ее Мафусаил

Бульвар Гордона

Культовый артист, яркий политик, удачливый бизнесмен, просто личность — когда он поет, ветераны смахивают ностальгическую слезу, люди среднего возраста расправляют плечи, а с присмиревшей молодежи слетает ее извечный нигилизм. Иосиф Кобзон даже не патриарх советской и постсоветской эстрады, а ее Мафусаил, еще два года назад многочасовыми концертами отметивший 120-летие: 70 лет со дня рождения плюс 50 — творческой деятельности.

— Иосиф Давыдович, я благодарен, что при такой катастрофической занятости вы все-таки выкроили для нашей беседы время...

— Ну почему же катастрофической? Нормальной... Если я до сих пор востребован, это, по-моему, замечательно, во всяком случае, счастлив, что свободного времени у меня нет...

— От седовласых, умудренных опытом аксакалов мне не раз приходилось слышать, что у каждого возраста есть свои прелести. У вашего тоже?

— (Смеется). Поверь, это с их стороны не более чем стариковское такое кокетство: никакой прелести у преклонного возраста нет! Его неизменные спутники — непременный букет болезней, иногда даже немощь, но что делать? Если до этих лет доживаешь, надо достойно свой путь пройти. Смотрю на моих старших товарищей, например, на Андрея Дементьева...

— ...красавец!

— Ему уже 80, а он замечательно выглядит, в отличной форме: сочиняет стихи, передачи снимает... Или, скажем, патриарх нашей песни Оскар Фельцман. Ему 88...

— ...еще больший красавец!..
— ...а какие он пишет песни! Недавно у него состоялся творческий вечер в Театре эстрады, и я исполнял четыре его новых произведения. Четыре! — при том, что они ни свежести не утратили, ни романтизма, ни лирики — ничего, как будто он их в расцвете сил создал... Когда-то Оскар написал (напевает): «Я вас люблю, я думаю о вас...» — и новые его вещи на стихи Юры Гарина такого же типа. В этом и прелесть, что, несмотря на возраст, он на такие чувства способен. Я тоже, собственно говоря, недалеко от Оскара с Андреем ушел...

— «Еще ты не развенчан, еще кумир у женщин...» — так ведь в посвященной вам песне Павла Зиброва и Юрия Рыбчинского поется...

— Во всяком случае, желание жить над всеми прочими преобладает. Хочется еще что-то успеть сделать, пококетничать с молодежью, исполнить какие-то новые песни, поучаствовать в фестивалях, и если туда приглашают, зовут, значит, есть еще порох в пороховницах.

— Вы признались однажды: «Я ни о чем не жалею, и если бы мне сказали, что могут вернуть молодость и я начну сначала, я бы категорически отказался». Не погорячились? Не передумали?

— Конечно же, отказался бы, потому что уже знаю, как у меня прошла жизнь, что в ней было. Больше, естественно, радостного и хорошего, нежели грустного и печального, но проходить этот путь снова смысла нет. Когда я беседую с моими молодыми коллегами, думаю порой: «Бедные вы, бедные, еще не представляете, что вам предстоит». На мою долю выпало много тягот, особенно после Великой Отечественной. Я — дитя военного времени, перенес голод, холод, разруху — все, что угодно, но не обижен на это время, потому что ощущал свою принадлежность к народу-победителю, стране, одолевшей фашизм.

Мы — и я, и мои братья, и моя сестра, и мои сверстники — были высокопатриотичными гражданами, и пусть голодали, пусть не во что было одеться и не на чем было в школе писать, мы выросли, стали достойными порядочными людьми. Не приведи Господь, чтобы нынешняя молодежь пережила катаклизмы, которые мое поколение формировали. Слава Богу, уже 65-й год наши страны живут без войны, и хотя гражданские конфликты общество сотрясают, все-таки это носит характер локальный. Дай Бог, чтобы у молодых была жизнь хорошая, чтобы складывалась она благополучно, но я ничуть не жалею о том, что пришлось много страдать. Во-первых, если мой жанр взять, он был востребован, а во-вторых, я застал период песенного ренессанса, когда творили выдающиеся музыканты, композиторы — такие, как Соловьев-Седой, Блантер, Фрадкин, Островский, Колмановский...

— ...Пахмутова...

— ...Фельцман, Френкель, и стихи — не слова, как сейчас принято называть...

— ...и не тексты...

— ...писали потрясающие поэты Матусовский, Долматовский, Ошанин, Евтушенко, Рождественский, Вознесенский, Гамзатов... Петь их произведения, соприкасаться с этими высокоталантливыми людьми было для меня великим счастьем, а с кем нынче общаются мои молодые коллеги? Впрочем, если начну им об этом сейчас говорить, они отмахнутся: «Ну вот, старый артист... Постоянно ему что-то не нравится, все ворчит...

— ...брюзжит»...

— ...но не брюзжу я — мне просто их жалко. Время-то нынче безнравственное, бездуховное! Мы, например, девушкам под юбку не лезли, а всего лишь домой провожали. Нас колотило, мы просто умирали в ожидании первого поцелуя — он был чем-то невероятным. Я, помню, всю ночь не спал, когда первый раз чмокнул девушку, которая очень мне нравилась, в щечку, а сейчас все происходит в первый же вечер, хотя дело не в этом. Я понимаю: природа, но сразу в койку — это же неинтересно. Надо дрожать как осиновый лист, когда обнимаешь любимую, надо песню ей спеть, которая тебе самому нравится. Мы вот и пели...

— Какие, если не секрет?

— Первую свою влюбленность я пережил в Днепропетровске в 15-16 лет, когда был студентом горного техникума. Тогда и начались прогулки по проспекту Маркса, по улицам и бульварам, пение под гитару. Конечно, песни я исполнял лирические: и самодеятельные (при этом по своему звучанию были они куда лучше, чем нынешние!), и те, которые неслись из репродукторов. Телевидения же еще не было, а по радио передавали классику — Дунаевского, Соловьева-Седого...

Вот одна из тех самодеятельных песен, посвященная любимому городу (напевает):
Как часто, милый друг, с тобой
У берегов Днепра седого
Мы любовались красотой
Днепропетровска нам родного.
И как приятно нам светили
Лучи надежды и любви,
И первый раз его любили -
Любили вместе я и ты.
Любили мы его бульвары,
Садов цветы и тротуары,
И ряд скамеечек кленовых,
Что предназначен для влюбленных.
И Карла Маркса, и Садовая,
И та скамеечка кленовая...
Тебя, как девушку, любили мы,
Ты наш родной Днепропетровск!

Слышишь, какие замечательные слова — проникновенные, искренние? Таким же и обращение с ровесницами было. Вот скажем, мы, провинциальные пацаны, дрались на улицах. «Почему?» — спросишь ты. Дело в том, что ребята, которые по соседству с любимыми жили, чужаков на свою территорию не пускали. Приходилось выяснять отношения, и я пошел в секцию бокса, чтобы и девушку уметь защитить, и за себя постоять.

В общем, хорошее было детство, прекрасная юность, да и армию я с благодарностью вспоминаю, потому что служить ушел совершенно избалованным парнем. Меня к окончанию техникума в городе знали — я был солистом в студенческой самодеятельности, пел в хоре...
— ...уже перед Сталиным к тому времени выступали...

— Ну, это еще в Донбассе было, в школьные годы, а в армию только пришел, и вдруг какой-то сержантишко мною командует: «Курсант Кобзон, ко мне!» — да кто ты такой?

— Вы тут же в зубы его, да?

- (Смеется). Ну нет — шахматной доской всего лишь огрел и сразу же загремел на пять суток на гауптвахту. Впрочем, это неважно — в армии меня привели в порядок, я научился ценить труд, дисциплину, дружбу солдатскую.

— Вы часто рассказываете — особенно хорошо эти байки идут за столом — такое, что просто диву даешься. Столько всего прошли, столько видели, а сейчас выросло поколение, которое совершенно не в курсе ни кто такой Ленин, ни в каком году Великая Отечественная война началась. Не знают даже более поздних героев — Гагарина, например, Высоцкого. Я уже забрасывал вам однажды удочку: почему бы не написать мемуары?

— Дим, написать я, конечно, могу, но кто их читать будет — вот дело в чем!

— По-моему, это не разговор...

— Ладно, ну кто сегодня над книгой чахнет? Все же втянуты в интернет и первым делом спешат узнать сплетни — кто в кого, кто из-за кого? Кому изменила, с кем — это молодежи сейчас интересно, а какова история страны, в которой живешь, — это удел стариков, пенсионеров, ветеранов: пускай они такими вещами интересуются.

Подобная ситуация, замечу, не только с книгами. «Ты отказала мне два раза, «Не хочу» — сказала ты. Вот такая вот зараза — девушка моей мечты» — хорошая песня? Ну ты же сам увлечен эстрадой и понимаешь прекрасно, что это за «творчество», так кому же и что рассказывать?

Да, мне нравится встречаться с аудиторией моральной, духовной и отвечать на вопросы людей, которые высокопатриотично относятся к своей стране и к народу, среди которого живут. Вот у меня, слава Богу, пять внучек и внук, и хотя я хочу, чтобы росли они не за границей, а у себя дома, боюсь за них, потому что сегодняшняя ситуация — не только криминогенная, но и нравственная — небезопасна. Если мои внучки, допустим, выйдут на улицу и какой-то негодяй их оскорбит, а его за это никто не накажет, они поймут, что живут в плохом государстве, и не будут его любить.

Это тогда, несмотря на то что голодали, Родину мы любили. Помню, как в 45-м году я принес моей ненаглядной маме пирожное — нам его выдали на первой послевоенной ноябрьской демонстрации. Господи, я так трясся над этим крошечным кусочком черного хлеба с подушечкой сахара, так бережно придерживал его в кармане, чтобы донести домой и угостить маму!.. Казалось бы, Дима, копеечное лакомство, но мы были на демонстрации (!), гордились своим отечеством и искренне его восхваляли.

— Да, вы, кажется, правы — кому сейчас об этом расскажешь, кто поймет?
— Ну вот, а ты: мемуары!.. Я, предположим, их напишу, а молодой человек какой-нибудь буркнет: «Вот придурок Кобзон — пирожное из куска хлеба вспомнил...». Не понять ему, что это...

Когда я возглавлял в Государственной Думе России Комитет по культуре, мы создали комиссию по патриотическому воспитанию, и я неоднократно с молодежью встречался. Да, мне, признаюсь, очень тяжело было с нею общаться, потому что я вспыльчивый, иногда даже грубый — сдержать себя не могу. Я не ханжа, все понимаю и, что такое нецензурная, так сказать, лексика, знаю не понаслышке, но как можно с ними порой разговаривать? Представь, я к ним обращаюсь: «Ребята, все-таки мы в России живем. Это великое государство, с великой историей — давайте поговорим о том, что можем сделать для нее сегодня в это непростое, тяжелое время. Отечество мы ведь любить обязаны», а какой-то подонок из зала кричит: «Да?! А за что любить-то?! Пускай оно нас сначала полюбит!». Причем при поддержке аудитории, и что мне, старому артисту, ему возразить?

— Как же из этого положения вышли?

— Ответ мой был очень прост. Начал издалека: «Я не буду сейчас государственной структуры касаться — беру тебя просто как молодого человека, который в этой стране живет. Скажи, пожалуйста, у тебя мама есть?». Он так небрежно: «Ну, есть». Я дальше: «Так, а если она заболела, ты перестанешь ее любить, не будешь лечить, поддерживать?». — «А мама-то здесь при чем?» — не понимает мой собеседник. «Так Родина, — отвечаю, — это и есть твоя мама. Сегодня она нездорова, больна, так помоги же ей встать на ноги! Почему, на каком основании ты требуешь, чтобы сначала тебя полюбили, что это за эгоизм такой?».

К Родине надо относиться, как к матери, но это сейчас нелегко, потому что время-то пошлое, циничное, бездуховное. Мы вот с тобой беседуем в Киеве. Украина — моя любимая Родина, и я не устаю это повторять, но не думаю, что ситуация в нэньке чем-то отличается от российской и наоборот.

— Иосиф Давыдович, в Часовом Яре Донецкой области, где вы родились, вашим именем названа улица, там же открыт музей, а в Донецке вам установили — при жизни, уникальный случай! — памятник работы скульптора Рукавишникова высотой метра в четыре, наверное, из бронзы...

— ...но я (смеется) от этого не забронзовел.

— Вот и я об этом: несмотря на все ваши многочисленные звания, титулы и регалии, вы абсолютно доступный, тонкий, добрый, сентиментальный — живой человек...

— Ты знаешь: до недавнего времени я носил звание почетного гражданина Донецка, Днепропетровска, Одессы, Полтавы — всего 28 городов, а теперь к этому перечню добавился 29-й. Провинциальный еврей из Донбасса, приехавший в 1958 году в столицу СССР в солдатской форме, вдруг стал почетным москвичом... Вообще-то, это звание было учреждено еще в 1866 году, и первым его получил градоначальник князь Щербатов. В списке удостоенных я 24-й, а ныне живущих в России почетных граждан Москвы было пятеро — я шестой. Горжусь этим высочайшим титулом, но не считаю его только своим. В Москве много уважаемых людей, которые достойны его: и в творческой среде, и в промышленности, и в спорте — да где угодно... Когда это звание я получил, мне сказали: «Надо его везде объявлять». — «Нет, — я ответил, — не надо», но я же не мог отказаться от него, как и от памятника, от других наград...
Памятник Иосифу Кобзону в Донецке. «Я благодарен за это, хотя был категорически против своего изваяния»

У меня, например, есть российский орден Мужества...

— ...за участие в освобождении заложников на Дубровке...

— ...и украинский «За заслуги перед Отечеством», который при Леониде Даниловиче Кучме я получил дважды, — третьей и затем второй степени. Воспринимаю их как проявленное к моей скромной персоне внимание, не более, во всяком случае, я никогда ни один знак отличия не носил и не объявлял со сцены, что я кавалер такого-то ордена или носитель такого-то титула, — нет! Мне, безусловно, приятно, что наряду с моими какими-то творческими достижениями государство отмечает еще и эти заслуги, я благодарен за это, хотя был категорически против своего изваяния.

Там интересная вышла история... Когда Виктор Федорович Янукович, еще губернатор Донецкой области, сообщил мне о том, что Донецкий облсовет принял решение установить мою скульптуру (все почему-то говорят «памятник», но их сооружают, когда человек уходит на тот свет, а я еще жив), я стал отказываться: «Да нет, неудобно, не надо...». Он руками развел: «Иосиф Давыдович, это решение областного совета». — «А кто может его отменить?» — спросил я. «Только Президент».

Я позвонил Кучме — он может подтвердить, что не лгу. «Леонид Данилович, — сказал, — такая деликатная ситуация... В Донецке, на моей родине, собираются установить мою скульптуру. Нескромно при жизни, поэтому прошу вас это решение отменить». Повисла пауза, после которой вэльмышановный спросил: «А почему ты меня просишь? Разве это мое решение? Нет, твоих земляков. Это их право, и с твоей стороны настаивать на его отмене будет невежливо, поэтому, как решили они, так тому и быть». После этих слов мне ничего другого не оставалось, как согласиться.

— Когда первый раз вы увидели свое изваяние, какие возникли чувства?

— Оно еще, между прочим, скромно стоит, потому что, как я впоследствии выяснил, не хватило денег. Скульптуру установили в парке прямо на цветочной клумбе, а предполагался — это мне потом сказал Рукавишников — большой пьедестал. Разумеется, мне приятно, что в Часовом Яре, где я родился, моим именем назвали улицу и открыли в мою честь музей, но уверяю без всякого кокетства — это в моей жизни не главное. Да, безусловно, коллегам, родным и близким, очевидно, подарок...

— ...и мама была бы счастлива...

— Да (вздыхает), царствие ей небесное — она бы уж точно порадовалась.

— Не могу отказать себе в удовольствии огласить несколько любопытных фактов вашей биографии. Итак, вы дали рекордное количество концертов в день — 12, ваш самый длинный (прощальный) концерт — я свидетель! — длился 11 с половиной часов, до сих пор вы совершаете свыше 40 перелетов в месяц, записали около трех тысяч песен... Кто-то бы сказал — сумасшествие...

— ...а я и сам на эту тему люблю пошутить, когда читаю, к примеру, что мой достаточно близкий друг Шарль Азнавур очень много работает. В свои 84 года он в замечательной форме, и вот в прессе сообщение промелькнуло, что он вошел в Книгу рекордов Гиннесса, дав 400 концертов в год. Очень рад за него, и хотя никогда на место в этой книге не претендовал, если бы этим вопросом серьезно занялся, по многим показателям мог бы туда попасть. По количеству концертов на протяжении жизни, по числу совершенных перелетов и протяженности маршрутов... Не было, уверяю тебя, в Советском Союзе — во всех 15 республиках! — ни одного города, который бы я не посетил. Почему? Хотелось в каждый уголок заглянуть, и я сам составлял маршруты. Ну, скажем, курс — Прибалтика, значит, должен объехать все города в Эстонии, Латвии и Литве, потом — Средняя Азия: побывать нужно в каждой из ее пяти республик...

— А комсомольские стройки...

— Ну, это само собой: Север, Урал, Сибирь, Дальний Восток, Камчатка, Сахалин, Командоры... Если все эти данные восстановить, одной страницы в Книге рекордов Гиннесса явно не хватит.

— Вдобавок вы же более 100 стран мира объездили...

— Уже 106 (кстати, в Соединенных Штатах Америки, куда уже 15 лет не пускают, я был раз 30).

При этом я могу абсолютно ответственно заявить, что ни в Европе, ни в США наша эстрада никогда популярностью не пользовалась. Там свой стиль, своя музыка, свое исполнительское мастерство, и я всегда говорил коллегам (и молодым, и тем, с которыми мы, что называется, шли по жизни): «Не старайтесь исполнять музыку той страны, в которую приезжаете, — разве только в качестве комплимента». Вот Поль Робсон затягивал...

— ...«Полюшко-поле»...

— Да. (Напевает). «Полюшко-поле, полюшко широко, поле» или «Не слышны в саду даже шорохи», — и мы торчали от счастья: надо же, на русском поет, а что нам так мешает? Узнай, какая вещь популярна, скажем, в Африке или в Латинской Америке, где я побывал в 18 странах, и исполни на радость публике, а чтобы ее заинтересовать, нужно не любимые мною шлягеры советских композиторов петь, а свои национальные, народные: «Из-за острова на стрежень», «Коробейники»... За рубежом с увлечением слушают наш фольклор, а когда наши обезьянничают и перепевают на английском хиты Тины Тернер или Уитни Хьюстон...

— ...с характерным нижегородским акцентом...

— ...это не интересно.

— Вы сейчас говорите, по сути, о любви к публике... Знаю, что вас коробит, когда в вашем присутствии начинают ругать коллег, поэтому не буду фамилии называть...

— Правильно, да и какой смысл? Я журналистам всегда говорю: «Ругайте, но при мне это делать зачем? У вас есть пресса, телевидение, там и высказывайте свои претензии (если это не предвзятость, не вкусовщина) к их репертуару, который, так сказать, оскверняет жанр, или к их поведению, внешнему виду»...

— Именно их поведение, отношение к публике и вызывает больше всего нареканий. Мне Александра Пахмутова когда-то рассказывала: «Ты знаешь, как Иосиф выступал на комсомольских ударных стройках? Когда сплошная мошка, комары, когда без движения люди не могли простоять на открытом воздухе ни минуты, он выходил красивый, в безукоризненно отутюженном костюме. Его не могли остановить ни палящее солнце, ни мошкара — зрители в сетках сидели, а он стоял на палубе парохода или на кузове грузовика и для них пел»...

— Могу привести и более близкий пример — первый концерт в Чернобыле. Ликвидаторы сидели в «косынках», как они респираторы называли, а я пел три концерта подряд на сцене Чернобыльского дома культуры.

— Оскар Фельцман тоже мне говорил: «Иосиф ни за что не вышел бы на сцену мятым и в обуви, не начищенной просто до блеска»...
— Это правда, и даже в антракте присесть себе не позволю. Это — проявление уважения к публике, и если артист считает, что сцена — храм, если выступает перед аудиторией, как исповедуется перед Богом, он состоявшийся профессионал, даже если не очень популярный. Сколько я раз видел: выходит человек из машины...

— ...в порванных джинсах...

— ...и спрашивает: «Чувак, когда я пою?»... Ему отвечают: «Через два номера», а он: «Ну ладно, пока покурю, анекдот расскажу». Ну кто, кто ты такой? Поэтому у нас и нет сегодня таких кумиров, как были когда-то. Взять хотя бы 30-е годы прошлого века. Смотри, сколько с того времени воды утекло, сколько исполнителей прошло перед публикой — толпы, потому что концертов тогда было во сто крат больше, чем нынче, а сохранились Вертинский, Козин, Утесов...

— ...Русланова, Шульженко...

— ...Бернес... Двух ручонок вполне хватит, чтобы их перечислить, а ведь я не могу утверждать, что среди тысяч забытых артистов не было талантливых, с хорошими красивыми голосами. Увы, всех их объединяла одна беда — не было должного отношения к публике и своему творчеству, которое нужно любить, как свою женщину.

— Пару лет назад, когда на моих глазах во время вашего концерта в киевском дворце «Украина» начался вдруг пожар, вы, чтобы никто, не дай Бог, не запаниковал, покинули сцену последним, во время ташкентского землетрясения тоже не дрогнули и продолжали петь как ни в чем не бывало...

— Все это примеры того, о чем ты только что говорил. Не только концерты в Чернобыле без маски: у меня было девять командировок в Афганистан, и каждое выступление там — в отутюженном костюме-тройке, как в Кремлевском дворце съездов. Наши воины, между прочим, благодарили меня за проявленное к ним уважение — я ведь мог прийти в брючках и в маечке, в свитере...

— ...или на худой конец в камуфляже...

— Да как угодно! Они видели, что я понимаю их экстремальное состояние, проникся любовью к моим молодым согражданам. То же самое, когда, приехав на остров Даманский, я выступал на заставе — передо мной сидели понурые, только что вышедшие из боя пограничники, а во дворе стояли гробы с погибшими их товарищами...

— Кошмар!

— Ну и представь: я выхожу в казарме на 20 человек и пою им концерт. Конечно, они были тронуты...

Вот, спрашивается, почему до сих пор публика приходит ко мне, притом абсолютно разновозрастная: и старшее поколение, и среднее, и молодежь? Да потому, что ветераны, которые со мной вместе росли, передают эстафету своим детям: послушай, мол, любопытства ради. Сын отмахнется: «Да не нужен мне этот Кобзон!», а родители настаивают: «Давай вместе пойдем, вот увидишь, тебе понравится» — и затаскивают сначала своих детей, потом те своих...

Понимаешь, я всегда пел хорошие песни, написанные на хорошую поэзию. Вот, скажем, замечательный исполнитель Валера Леонтьев, но у него другой жанр, и когда он поет: «Все бегут, бегут, бегут...», ему нужно экстравагантно одеться, а мне это ни к чему. Если я исполняю «Жди меня, и я вернусь, только очень жди», мне не надо ни руками махать, ни бегать по сцене, потому что я должен донести мысли Симонова (или Роберта, или гениального Евтушенко) до аудитории. Люди, что очень важно, понимают, о чем я пою, поэтому благодарят за то, что, придя и потратив пару часов, услышали замечательную поэзию и прекрасную музыку. Увы, сейчас исполнители к этому не стремятся. Записали одну песню (максимум две) и в течение года, если есть деньги, раскручивают ее по телевидению. Даже если вещь отвратительная, но когда...

— ...тысячу раз звучит...

— ...целый год тебя отовсюду бьют по ушам, ты начинаешь на кухне ее напевать, но разве можно сравнить «Муси-пуси, писи-миси» и (напевает): «Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?». Да, можно тысячу раз хаять режим, ругать государство — все что угодно...

— ...но какие же были песни!

— Гениальные! Их вся страна подхватывала, хотя никто людей не заставлял. Вот смотри, 34-й год, на экраны выходит фильм «Веселые ребята» с песнями Дунаевского — потрясающими совершенно, а Оскар Строк какие писал! В Сочи тогда отдыхать ездили, а на курортах влюбляются, закручиваются романы, и какая в итоге тонкая лирика родилась! (Напевает): «В парке Чаир распускаются розы...» Листова или, скажем, «Утомленное солнце». Ну вот, а нам твердят: «Вы при режиме жили, вас арестовывали, авторы творили в застенках»...

— ...со страху такие шедевры писали!

— Говорить можно все, что угодно, но песни и вправду были замечательные, выдающиеся.

05.03.2010 10-22