Владимир Этуш:"Никогда себя памятником не ощущал и не ощущаю"

«Бульвар Гордона»

Народный артист СССР Владимир Этуш и нынче, на девятом десятке лет, выглядит записным сердцеедом: статен, щеголеват, ироничен... Ему бы с такими завидными внешними данными героев играть, но с первых же шагов на сцене и съемочной площадке Этуш предпочитал не выдавливать у публики патетическую слезу, а смешить до слез. Актер не прогадал: хотя почитает народ трагиков, обожает все-таки комиков.

«Ничего не сделал, слушай, только зашел!», «Либо я ее веду в загс, либо она меня — к прокурору», «Щас как дам больно!»... Его звездные роли давно разошлись на цитаты, да и самого артиста поклонники готовы растащить на сувениры: когда шляпу товарища Саахова из культовой комедии Гайдая «Кавказская пленница» Этуш выставил на благотворительный аукцион, пыльный реквизит ушел аж за 3800 долларов. Что ж, если так высоко котируется украшавший его головной убор, легко представить, как дорог стране сам Владимир Абрамович — он просто бесценен!

Его называют комиком с некомедийным характером, советским Чаплином и «заслуженным нацменом», а узнают — с первой же фразы! — по специфическому акценту. Рассмешить буквально до колик он умеет движением брови, одним словом и взглядом, а трагедиями (не сценическими, а настоящими, замешанными на крови и смерти) актер пресытился еще в молодости — на войне.

О том времени Владимир Абрамович говорит скупо — это, видимо, и сегодня причиняет ему боль. Если бы не однополчане, мы бы, пожалуй, и не узнали, как лейтенанта Этуша назначили комендантом переправы через реку Аксай. Встав с пистолетом в руке перед ушедшими на полметра в воду под тяжестью техники и людей понтонами, он сдерживал беспорядочно отступающие части Красной Армии, перекрикивая хорошо поставленным голосом весь шум-гам. Ему, 20-летнему мальчишке, приходилось возвращать на передовую солдат, покинувших было окопы, и поднимать бойцов в атаку...

...Когда недавно в Кремле Владимиру Абрамовичу вручали орден «За заслуги перед Отечеством», параллельно чествовали молодых офицеров, и одного из них, со Звездой Героя России на груди, Этуш спросил, за что сейчас такие награды дают. Ответ артиста ошеломил: «За взятие Грозного». — «Ну и времена настали, — вздохнул он, — а вот я первый свой орден получил за то, что его оборонял».

Он до сих пор перед каждым спектаклем отрешенно, не торопясь пьет крепкий чай без сахара — фронтовая привычка, а вот от курения, к которому пристрастился еще в детстве, в последние годы пришлось отказаться (хотя на фронте курил даже паклю). Сегодня из всех жизненных удовольствий ему в неограниченных дозах позволена только шутка. «Вы, наверное, и не ожидали меня таким увидеть, — смеется Владимир Абрамович, — думали: ого, сколько ему стукнуло! Как, дескать, он вообще живет — сам ходит или ему ноги переставляют?»...

Этуша передергивает от пафосных эпитетов типа «национальное достояние» и «человек-легенда», он называет себя голодным актером: снялся лишь в 30 фильмах, не избалован и театральными ролями... Сыграть Гамлета он не рвался — дали бы что-нибудь, но при этом любой куцый эпизод (особенно когда изображать предстояло серость и посредственность) умел превратить в шедевр.

Весь неизрасходованный запас энергии Владимир Абрамович отдал «щукиным детям» — студентам училища имени Щукина, где начал преподавать в 1945 году, а ныне является почетным президентом. Сам, кстати, умудрился получить актерскую профессию в рекордные сроки: до войны проучился курс, а вернувшись, был зачислен сразу же на четвертый (хлебная карточка полагалась там больше).

Кому-кому, а Этушу на нехватку народной любви жаловаться грех, да и власть к нему тоже щедра: и Государственной премией осчастливила, и президентскую пенсию в придачу к фронтовой выделила. Очередным доказательством всеобщего преклонения стал тот факт, что 6 мая Россия отпраздновала 85-летие мэтра второй год подряд. Дело в том, что, согласно паспорту, артист 1923 года рождения, а в действительности родился в 22-м (чтобы сынок смог окрепнуть и до службы в армии возмужать, любящие родители скостили ему год)... Что интересно, когда организаторы юбилейных торжеств спросили актера: «Какую же дату предпочитаете вы?», в ответ услышали: «Как вам удобнее»...

К Дню Победы он получил множество поздравлений, но среди них не было самого, очевидно, желанного — от внука Владимира, который нынче живет с родителями в Америке. Дочь Раиса (до недавнего времени актриса Театра сатиры) не простила отцу, что, овдовев, он в 80 лет женился на женщине вдвое его моложе... Впрочем, Этуш не забывает, что должен в любых ситуациях держать удар и улыбку, а полностью счастливыми бывают лишь... Ну, сами знаете, кто...

«Советская власть нанесла мне очень большую травму»

— Владимир Абрамович, у людей, чье детство и юность опалила война, день 22 июня навсегда окрашен черным цветом. Это правда, что вы чуть ли не первым из москвичей встретили начало Великой Отечественной?

— 22 июня 1941 года я шел в пятом часу утра после затянувшейся гулянки по улице Горького (ныне Тверской) вниз и, проходя мимо Манежа, увидел большой автомобиль под германским флагом — он на огромной скорости пересекал Манежную площадь. Это уже потом, сопоставив факты, я понял, что встретил немецкого посла фон Шуленбурга, возвращавшегося из Кремля после того, как вручил Молотову меморандум об объявлении войны. Тогда же особого внимания этому не придал — пришел домой и лег спать, а часов в 12 меня разбудила мама и сказала: «Война!».

— В одном из интервью вы так описали свою реакцию: «Никогда больше, даже в самые отчаянные мгновения на фронте, мне не было так страшно. Мама стояла и в ужасе смотрела, как меня трясет мелкой дрожью — белая рубашка ходуном ходила у меня на груди». Неужели так испугались?

— Что вы хотите — я чувствовал себя первым кандидатом на фронт!

— При том, что у вас, как и у других студентов Театрального училища имени Щукина, была бронь?

— Была, но я стал добровольцем.

— Вот даже как? Почему?

— Почему? (Пауза). Понимаете, когда видишь аэростатные ограждения, заклеенные крест-накрест окна, светомаскировку и хмурые, озабоченные лица, как-то меняется психология, и это не ура-патриотизм — все гораздо сложнее.

— Стыдно было оставаться в тылу?

— Ну разумеется, хотя советская власть нанесла мне очень большую травму. Папу без основания арестовывали, потом освобождали...

— Несколько раз?

— Дважды... Как-то в школе, на уроке литературы, я описал образ Обломова в стиле Бухарина, к тому времени уже репрессированного, и меня сразу же вызвали к директору. Он запугивал тем, что сдаст НКВД, и я тогда испугался, но не за себя — за маму: знал, что она этого не переживет. Обошлось, слава Богу, а вскоре и отца выпустили...

Под воздействием этих событий я относился к властям определенным — и совсем не лучшим! — образом, тем не менее мои личные впечатления не стали решающими.

...Сначала нас, студентов, отправили на три месяца под Вязьму — копать противотанковые рвы, а по возвращении мы продолжили учебу, и в один из осенних вечеров вышли играть в популярном спектакле «Фельдмаршал Кутузов». На сцене стояла вся труппа, а в зале было всего 13 человек — это тоже стало толчком, чтобы на следующий день я отправился в военкомат...

— Вы ощутили, что людям уже не до искусства?

— Не знаю, поймете вы меня или нет, но тогда та конкретная власть, которая нанесла мне моральный урон, превратилась уже в нечто более масштабное... Не хочу высокопарных слов, но вдруг я ощутил, что угроза не над горсткой людей, в данный момент руководящих страной, нависла, а над самим государством...

— «Вставай, страна огромная!..»?

— Да! Да!

— Вы были переводчиком в полковой разведке — много пленных немцев удалось допросить?

— Только двоих. Мы же поначалу отступали, а потом я стал оперативным помощником начальника штаба, первым помощником...

— Тяжело воевалось?

— (Грустно). Были, наверное, и более сложные судьбы.

Из книги Владимира Этуша «И я там был».

«Помню, я все не мог на фронте понять, как же нам удается наступать? Каждый день сообщают, что советские войска после долгих и продолжительных боев освободили один населенный пункт, другой, а я смотрю, в нашем полку десяток повозок, несколько лошадей, два верблюда, вереница измученных солдат, и мы все время куда-то движемся. То в один бой ввязываемся, то в другой, а сводки информбюро словно про какую-то другую армию сообщают».


«Этуш, — сказал подполковник, — вот тебе твой орден, а то убьют или ранят и ты его не получишь»

— Фронтовые награды имеют особую ценность и вес, тем более орден Красной Звезды, который, как правило, давали за подвиг. За что вы его получили?

— Какого-то конкретного подвига я не совершил, но был ряд поступков, после которых командование меня оценило.

— Я где-то читал, что этот орден вручали вам впопыхах, на бегу — как это происходило?

— А очень просто. Обычно приятную миссию осущетвлял какой-нибудь высокий начальник: командующий армией или командир дивизии, а награжденных заранее отзывали в тыл километров на 10-15, в более-менее спокойную обстановку. В один из дней несколько человек ордена получили, а я, хоть и был к Красной Звезде представлен, церемонию пропустил — как раз отправили куда-то с заданием, не помню уже, каким. Вернувшись, я сразу попал на наблюдательный пункт командира полка: все было готово для наступления, а во время боя первый помощник начальника штаба обязан был там находиться...

Обстановка была такая, что я, естественно, ни о каких наградах не спрашивал, вдобавок какой-то генерал подбежал, и с матом: «Ты что здесь делаешь?». Я доложил: так, мол, и так. «Я, — рявкнул он, — постарше твоего командира полка начальник, тем не менее мой командный пункт вон где (он показал вперед), а наблюдательный еще дальше выдвинут. А ну марш отсюда!».

Боевые действия между тем уже начались. Все смешалось: разрывы снарядов, надрывный вой самолетов, а тут еще и комбата убили... Короче, перед тем как выпрыгнуть из окопчика, мой подполковник полез в карман и достал коробочку. «Этуш, — сказал, — вот тебе твой орден, а то убьют или ранят и ты его не получишь».

— Вы на войне много смертей видели?

— Однажды даже свою. Мы, помню, шли цепью в атаку, и вдруг рядом старший сержант захрипел — его ранило в грудь. Что такое пневмоторакс, знаете?

— Нет...

— Это когда человек не может дышать, поскольку в легком у него дырка и пенится кровь. Чтобы он не мучился от удушья, надо эту дыру заткнуть...

— ...и вы заткнули?

— Ну да. Сержант сделал жадный вдох, ожил... Чтобы ему было — нет, не комфортнее, это не то слово! — немного удобнее, я подтянул его к себе, приподнял, и вдруг раненый дернулся и обмяк... Все происходило под шквальным огнем, и пуля, которая (я это видел!) предназначалась мне, попала ему в голову... Он, выходит, меня собой заслонил...

— По утверждению ветеранов, на фронте болезней мирного времени почти не было, но подхватить ангину вы тем не менее ухитрились...

— Вам, похоже, известны все мало-мальски заметные факты моей биографии.

— Ну не мог же я прийти к вам на интервью с пустыми руками...

— (Улыбается). Понимаю... Ангина, причем жестокая, свалила меня в Кабарде. С высокой температурой лежал в сакле, как вдруг появились солдаты и со словами: «Товарищ старший лейтенант, уходим!» стали снимать телефон. «Как, — думаю, — уходим, куда? Я и лежать-то еле-еле могу — как же пойду?». Ничего другого не оставалось, как попросить начальника штаба, чтобы устроили в медсанчасть на тележку. Я к нему на порог, а он ко мне как раз направляется. «Этуш, — говорит, — заступайте оперативным дежурным по полку». Я в ответ выдавил жалкое: «А-а-а», однако с металлом в голосе он повторил: «Заступайте оперативным дежурным». Я снова: «А-а-а», но он как гаркнул и за пистолет схватился. Разумеется, я подчинился и смог, оказывается, ходить, но было невыносимо, страшно резало горло. Ну что — взял котелок, набрал из колодца воды и шел потихоньку, прихлебывая.

— Холодную воду пили?

— Ну а какую же? Дело-то хоть и было на юге, однако зимой... Когда в место сосредоточения прибыли, деревня уже была занята войсками, места для нас не нашлось, и расположились мы на опушке. Ну, я и лег...

— На землю?

— А куда же еще? Плащ-палаткой накрылся, заснул, а проснулся здоровым — вот что значит молодой организм!

Из интервью журналу «Москва и москвичи» от 10 мая 2007 года.

«Мы все время недосыпали. Помню, шли ночью по узкому карнизу скалы. Дождь, на мне румынская плащ-палатка, которая от воды и мороза окончательно задубела. Стараюсь не заснуть, внимательно смотрю на маячащую впереди спину, и... все равно отключаюсь! Очнулся я оттого, что спина впереди исчезла. Колонна свернула в сторону, а я, полусонный, продолжал идти в прежнем направлении. Не проснись в ту секунду, упал бы в пропасть...

В 1943 году был еще один памятный случай, связанный со сном. Я бесконечно долго допрашивал одного пленного немца по имени Людвиг. Вышел подышать свежим воздухом, а когда вернулся в избу, увидел своих и немцев спящими вповалку. В ногах у них спал начальник химической службы полка, капитан, внизу на полу ничком лежал начальник разведки, а на том самом месте, где спина у него заканчивает свое благородное название, храпел третий немец. Всего человек шесть спали крепким сном — кто вдоль кровати, кто поперек, кто на полу. Возникло удивительное ощущение, что нет никакой войны, а эти спящие люди вовсе не враги друг другу. Для меня это был, наверное, самый значимый эпизод войны, я впервые задумался над вопросом: «Кто же противник?». Такой же человек, только фасон гимнастерки другой».

Из книги Владимира Этуша «И я там был».

«Когда переходили через горы недалеко от Эльбруса, наткнулись на туристическую базу, и я прочитал там в памятке для туристов, что лучше всего во время восхождения питаться шоколадом. У нас была только гречневая крупа — мы приготовили из нее в дорогу лепешки, но моя порция оказалась в сумке однополчанина Фишмана. То ли он отстал, то ли я, но лепешки даже не попробовал. Зато понял: перевал можно преодолеть не только без шоколада, но даже на совершенно голодный желудок.

А вот другой случай. Когда брали Азов, все наступали и наступали. Обоз с едой безнадежно отстал, а у нас была только пшенная крупа — ее-то целый месяц и ели. Утром — супчик из пшенки и чай (в смысле — вода), в обед — пшенная кашка, на ужин — то же меню. Пшенку до сих пор ненавижу...».

— В Москву вы вернулись в 44-м году инвалидом второй группы, успев належаться в госпиталях. Куда именно были ранены и при каких обстоятельствах?

— Нет, мой хороший, куда — это без комментариев.

— Вот даже как?

— Да, а обстоятельства... Это произошло тогда же, когда приключилась история с орденом. Наступали в районе Запорожья с низкого берега реки Большой Токмак — взяли высокий берег, а потом остановились: место, как стол, ровное, далеко-далеко все просматривалось. Там, помню, какой-то совхоз был, и немцы на его территории окопались — никак не могли их оттуда выбить. Долго, одним словом, рассказывать, но застряли мы на 13 суток, и каждый день командиру полка звонил генерал и грозил ему... Ну, сами понимаете чем, а я же был с ним в окопе. В конце концов, предложил: «Товарищ подполковник, давайте пойду вперед, в роту». Есть просто такой рефлекс: когда пехота понимает, что атака захлебывается, сидит в окопах и под пули уже не вылезает...

— Вы, получается, победили рефлекс?

— Инстинктивно попробовал это сделать.

Из интервью журналу «Москва и москвичи» от 10 мая 2007 года.

«Вдруг я ниже пояса почувствовал удар страшной силы, как будто раскачали рельс и воткнули прямо в меня — такое ощущение от разрывной пули. Упал, а когда сознание вернулось, первым делом подумал: «Что от меня осталось, как ходить, на чем сидеть?». Наши на помощь бросились, но немецкие снайперы долго не давали им подойти.

Попал в госпиталь в Урюпинске, рана вроде бы затянулась. Приехала мама, выхлопотала документы, по которым меня можно было перевести в Москву. Прибыли мы на Курский вокзал, решили пройтись пешком, а рана возьми да откройся, хотя больно уже не было. Выяснилось, что и кость разбита...».


«Товарищ Саахов носил сталинский френч не случайно»

— Когда смотришь такие фильмы, как, например, «Штрафбат», проступает совершенно другая правда о войне. Оказывается, людей по законам военного времени не щадили и расстреливали зачастую свои же — без суда, как говорится, и следствия. Подобное на ваших глазах случалось?

— А то нет — было ведь соответствующее постановление. У меня и сейчас перед глазами два возчика (или ездовых — не помню, как правильно), попавших под трибунал за отсутствие в части. Они были местными, с Кавказа, в каждом ауле — родня: вот куда-то и сматывались... Впрочем, это сейчас уже я так думаю, а тогда их искали, нашли и решили (вздыхает) расстрелять — для общего, так сказать, устрашения.

Полк выстроили у подножия горы, вывели осужденных и зачитали приказ. Два смершевца, стоявших за их спинами, приказали несчастным идти в гору, а сами двинулись следом. Ездовые сделали несколько шагов и упали, расстрелянные в упор.

— Страшно вам стало?

— (Морщится). Неприятно.

Из книги Владимира Этуша «И я там был».

«Ну чего тогда стоила жизнь бойца? Комдив застрелил солдата, потому что тот позволил себе взять в каком-то доме гитару и заиграть, хотя все силы тогда следовало отдавать наступлению. Замполит дивизии лично расстрелял хорошего парня, старшину, за то, что не туда побежал, а помощник замполита полка убил начальника продсклада за то, что тот отказался налить ему стакан водки. Застрелил за стакан — и ничего: разжаловали, но оставили служить при штабе. Так там и болтался без дела...».

— В ингушском городе Малгобеке есть улица Владимира Этуша — почему она названа вашим именем?

— В 42-м я участвовал там в боях, и президент Ингушетии Мурат Зязиков принял такое решение.

— Вот уже более 40 лет для миллионов зрителей вы прежде всего товарищ Саахов, которого вы блестяще сыграли в кинокомедии «Кавказская пленница» — самой главной, пожалуй, картине в вашей творческой биографии. Откуда у вас, коренного москвича, столь доскональное знание материала?

— Понимаете, до войны мне страшно нравился писатель-лермонтовед и вообще замечательный рассказчик Ираклий Луарсабович Андроников. Я, помню, ходил за ним по пятам, слушал его разговоры, бывал на концертах, которые он давал, ну а поскольку Андроников грузин, все у него строилось на тонком кавказском колорите — вкусном и невесомом.

— Но ведь акцента почти не было...

— В обычных условиях — нет, но когда он что-то показывал, появлялся. Я ведь не только все его вечера посещал, но и пересказывал потом услышанное знакомым, друзьям, а уже на фронте меня направили в часть, формировавшуюся на Кавказе. В ней были азербайджанцы, грузины, армяне...

— ...и вы за ними подсматривали?

— Впитывал все как губка.

— На мой взгляд, режиссером Леонид Гайдай был гениальным, и время это лишний раз подтверждает: его фильмы, словно хорошее вино, все лучше и лучше, а современных комедий такого уровня вообще нет. Говорят тем не менее, что коронных реплик товарища Саахова изначально в сценарии не было — все это, дескать, ваша импровизация...

— Ну нет, не все — какие-то отдельные фразы...

— «Шляпу сними», «садись пока», «горячий, савсэм бэлый»...

— Да-да (улыбается). Что интересно, когда Гайдай меня пригласил в «Кавказскую пленницу», я у него спросил: «Неужели у вас нет для столь омерзительной роли какой-нибудь другой кандидатуры?». В ответ, однако, услышал, что лучше всего для нее подхожу я.

На площадке Гайдай предоставил мне полную свободу, потому что я очень хорошо знал материал, купался в нем и с легкостью мог поддержать с этим акцентом любой диалог.

— По сценарию, как известно, ваш герой носил фамилию Сааков — почему же вдруг стал Сааховым?

— Все очень просто: секретарь партийной организации «Мосфильма» оказался однофамильцем этого номенклатурного негодяя, поэтому, когда картину начали снимать, режиссера настоятельно попросили фамилию моего персонажа изменить.

— Вы только что говорили об обиде на государство в связи с репрессиями, коснувшимися вашей семьи... Скажите, а то, что товарищ Саахов говорит с кавказским акцентом и носит сталинский френч, — это случайность или так было задумано?

— Конечно, задумано — ну а как же?

— Так вот оно что!

— Прямолинейно возводить родословную моего героя непосредственно к Сталину было бы в корне неверно, но он представлял власть, причем очень своеобразно понимал свои полномочия: чувствовал себя этаким «удельным князьком» и считал, что все вокруг принадлежит ему. Потому и позволял себе оценивать людей в баранах и холодильниках — это специфическая психология.

— Те, кто фильм принимали, намек не заметили?

— Ну почему — это же так понятно...

— Увидели и пропустили?

— Ничего удивительного — определенная доля критики тогда допускалась.


«Родные предупреждали: «На рынок, где торгует много кавказцев, не ходи — могут побить»

— После «Кавказской пленницы» у вас было два пути: либо стать в тех краях национальным героем, либо быть проклятым. Какой вариант вам достался?

— Первый. Кстати, родные и просто знакомые предупреждали меня, что могут быть неприятности, уговаривали: «Будь осторожен, на рынок, где торгует много кавказцев, не ходи», мол, там и побить могут. Правда, когда по забывчивости я туда все же забрел, получилось с точностью до наоборот: меня чуть ли не на руках носили, наперебой угощали...

— Вы ведь не грузина изображали, не армянина и даже не азербайджанца, а нечто среднее — правда?

— (Улыбается). Не скажу!

— Значит, представитель какой-то национальности все-таки стал прототипом?

— Ну конечно, конечно.

— Кавказ славится традиционным гостеприимством — на застолья после этой картины вас приглашали?

— Меня приглашали везде — вот и вы, Дмитрий, позвали.

— Всюду нарасхват — да?

— Во всяком случае, я, безусловно, сиживал в теплых компаниях, и не раз.

— Кавказцы принимали вас за земляка?

— Их, дорогой мой, не проведешь — они понимали, кто я...

— Насколько я знаю, в конце 60-х планировалась вторая часть «Кавказской пленницы» — вы бы хотели в ней сняться?

— Так я и был инициатором продолжения.

— Какой же там вырисовывался сюжет?

— Гайдай, к сожалению, был в это время занят — какую-то другую снимал киноленту, а мы с авторами сценария так загорелись идеей... Заканчивается «Кавказская пленница» судом, поэтому вторая серия начиналась в лагере. Гордого и амбициозного товарища Саахова мы решили унизить не только лишением свободы, но еще и нравственно. Он по нашему замыслу был директором клуба, а поскольку в колонии сидели только мужчины, женские роли вынужден был исполнять сам.

— Ай-ай-ай!..

— Да, для кавказца это огромное унижение — так мы хотели начать.

— Почему же не получилось? Не пропустили?

— Не-а. «Где угодно, — сказали, — снимайте, только не за колючей проволокой». Мы обещали, что покажем места заключения идеально: мол, будет такой образцово-показательный лагерь, что всем там сидеть захочется. Не разрешили...

— И в кино, и в театре вам часто доставались персонажи скупые, алчные, нечистые на руку — чем это можно, на ваш взгляд, объяснить?

— Я артист комедийный, а поскольку в ровном, нейтральном голосе никакого юмора нет, приходилось искать какой-то иной ракурс.

— Роль Карабаса-Барабаса вам нравилась?

— Нет. От сопливой детворы проходу на улице не было, мамаши мной вместо Бабы-Яги неслухов пугали — ну что тут хорошего?

— Гайдай снял вас еще в двух блестящих картинах: «Двенадцать стульев» и «Иван Васильевич меняет профессию»...

— Ну, инженера Брунса в «Стульях» настоящей работой я не считаю, а вот стоматолог Шпак — это да...

— Так получилось, что год назад вы повторили его судьбу: прямо из вашей квартиры украли деньги, украшения жены...

— (Хохочет).

— Вы сейчас так заразительно смеетесь, но, думаю, вам было ой как невесело, когда, вернувшись из Геленджика, где отдыхали, вы увидели...

— ...ну не совсем так. Сперва позвонил милиционер: «Владимир Абрамович, только не волнуйтесь...». Мой первый вопрос был: «А что украли?». Повисла неловкая пауза, и вдруг он начал давиться от смеха: «Магнитофон импортный, пиджак замшевый, портсигар золотой отечественный... Все, что нажито непосильным трудом...».

— Вы небось сильно расстроились?

— Конечно — ну что вы смеетесь? Когда я вошел в квартиру и увидел, что все перевернуто... Неприятное было чувство... Вас никогда не грабили?

— Тьфу-тьфу, слава Богу...

— Ну ничего, я с вашими квартирными ворами поговорю...

— Владимир Абрамович, но вам же, насколько известно, все вернули...

— Почти все, однако милиция к этому никакого отношения не имеет.

— Блатной мир постарался?

— Честно говоря, даже не знаю — только не думайте, что я с ними знаком. В первой же телепрограмме, которая после случившегося вышла в эфир, журналисты меня спросили: «А может, вам обратиться с экрана к людям, которые вас обокрали?». Я начал было отнекиваться: «Ну как это будет выглядеть?», а потом подумал и произнес: «Жулики, верните похищенное!».

...Вскоре заветный пакет подбросили под двери моей квартиры в Гранатном переулке.

— Записку с признанием что-то вроде: «Мы очень вас любим...» не приложили?

— Представьте себе, написали. Не помню уже обращения... «Господин»? Нет, «Уважаемый Эттуш» — через два «т».

— Двойное, видимо, уважение!

— Наверное (улыбается), а текст приблизительно такого был содержания: «Извините за то, что мы сделали, — очень нужны были деньги. Сразу отдать не могли, так как вещи лежали в закладе, — остальное вернем позже».

— Потрясающе! Вот она, слава!

— Я горд!

— В вашей официальной биографии сказано, что вас не принимали в ГИТИС, куда-то еще, а я слышал, что в Щукинское училище вы поступили благодаря племяннице Рубена Симонова...

— Достаточно условная связь...

— Рубен Николаевич, однако, думал, что у вас с ней все по-серьезному...

— Это моя версия — запустил ее, чтобы украсить абитуриентскую историю... Ничего такого Симонов не думал, просто с шести лет я ходил с этой девочкой в немецкую группу, организованную в нашем дворе (это было что-то вроде детского сада), которой руководила русская немка по имени Эльза Андреевна. Она собирала пять-шесть детей, и в игровой форме мы всякие иностранные слова запоминали. Вдобавок жили мы на одной улице, и, узнав, что меня не принимают, подружка пообещала: «Я попрошу дядю Рубена тебе помочь». Дядя ей не отказал...


«В артистах ничего не читавшим делать нечего»

— Как интересно все-таки жизнь складывается: 16 лет вы были ректором Щукинского училища и на протяжении десятилетий принимали в нем вступительные экзамены. Скажите, а вы в состоянии стопроцентно разглядеть талант, у вас есть какое-то шестое чувство: вот он?

— Такого чувства ни у кого нет, и я за свои слова отвечаю. Обязательно должны быть интуиция, наитие, но стопроцентной гарантии никто вам не даст.

— У вас что же, случались промашки?

— Как и у всех.

— В театральных кругах рассказывают, что в свое время вы забраковали юного Юрия Яковлева и на прощание сказали, что его ждут фабрики и заводы...

— По-моему, это уже присочинили. Не помню такого, но историю эту слышал.

Из интервью актрисы Марии Ароновой интернет-газете KM. RU.

«Когда я волнуюсь, почему-то перестаю слышать, и вот — поступление. Прошли три тура, наступил главный экзамен, на котором присутствуют все педагоги курса. Во главе комиссии человек, при виде которого у всех абитуриентов подкашиваются ноги, — ректор Щукинского училища Владимир Абрамович Этуш (который сейчас стал моим большим другом). Замечательный, чудный, милый, но тогда это было что-то страшное! На экзаменах взгляд у Этуша бывал такой, что люди в буквальном смысле теряли сознание. Я приготовила отрывок из «Поднятой целины» Шолохова, и как только начала читать, Этуш сказал: «Все. Спасибо. Садитесь!». Я между тем ничего от волнения не слышу и начинаю на него надвигаться, а текст у меня в это время такой: «Да я не посмотрю, что ты... Я тебе рожу-то наковыряю... Я таких через себя кидала...».

«Как-то у нас был конфликт: на репетиции Этуш отругал моего ребенка, потому что Владик ему мешал, и Владимир Абрамович забыл текст. Этуш очень резко что-то моему ребенку сказал, а поскольку сын в детстве был большим поклонником «Буратино», увидев Карабаса-Барабаса, он чуть не упал в обморок. Мальчик был тогда крошечный, а поскольку мне совершенно все равно, кто передо мной, я, как львица, что-то там рявкнув, забрала ребенка и ушла с репетиции.

...Честно, абсолютно честно я шла извиняться. Постучала, услышала жесткое «Да-да?», открыла дверь — Этуш сидел за столом. Это — как в замедленных съемках: он так повернулся ко мне, такие просто два ножа вместо взгляда, и меня обуял ужас, затряслись ноги, руки. В общем, вместо того чтобы сказать: «Владимир Абрамович, извините, несмотря ни на что, я не имела права...», я крикнула: «Знаете что, больше я вас не боюсь!» — и ушла. Уходя, я услышала его хохот в гримерке — вот с этого момента была допущена до настоящего Владимира Абрамовича. Какое необыкновенное счастье — знать этого человека лично!».

— Кого спустя годы вы можете назвать своими лучшими учениками?

— Вскоре после того, как я окончил училище, Захава предложил мне набрать курс. Сейчас мои студенты уже взрослые люди, едва ли не все народные... Людмила Максакова, Александр Збруев, Зиновий Высоковский, Вениамин Смехов, Иван Бортник...

— Не слабо!

— Всех их я выпустил, но сам за эти четыре года не сыграл ни одной роли, поэтому потом, сколько ни предлагали мне снова взять курс, отказывался наотрез.

— Не знаю, замечаете ли вы у современных молодых людей низкий образовательный уровень...

— ...ох, замечаю!

— И сталкиваетесь с ним непосредственно?

— Ну а как же!

— Почему же, на ваш взгляд, сегодняшние ребята почти не читают?

— Так а зачем это им, если имеются другие варианты: выпить, закусить, уколоться?.. К сожалению, это так... Однажды на вступительном экзамене я спросил у абитуриента, который прошел все три отборочных тура, какие пьесы написал Чехов. Он долго морщил лоб и, наконец, выдохнул: «Мать», после чего я его тут же выгнал.

— Владимир Абрамович, а вдруг он большой талант? Бывают же гении, ничего не читавшие...

— В артистах таким делать нечего.


«С Ульяновым мы решили разыграть «Москвич» на спичках. Я выиграл»

— В Театре Вахтангова вы с 1945 года: такое взаимное постоянство просто немыслимо, его даже страшно представить...

— Ну почему — мне не страшно. Сколько лет получается? 63? Не больше, чем я пока прожил, а что касается постоянства, так у меня никогда просто не было никаких поводов... Нет, предлог, может, и был, но театр меня сохранил.

— Сейчас вы на вахтанговскую сцену выходите?

— Конечно. Играю «Дядюшкин сон» Достоевского, который поставили специально к моему 80-летию.

— Корифеи Малого театра были задействованы в спектаклях и после 90 — вы видите себя...

— ...на подмостках 90-летним? (Решительно). Нет, не вижу! Как можно вообще загадывать наперед?

— В одном интервью вы заметили, что современный театр интересует вас мало, но почему?

— Как-то неверно меня процитировали журналисты — не мог я такое сказать. К театру мой интерес неизбывен, но огорчает, что происходит с ним нынче, — это очень далеко от того, чему я привержен. Считаю себя последователем Станиславского и Немировича-Данченко, создавших целую школу, учение... По этой дороге шли все русские театры (пусть и не без некоторых издержек из-за примеси социалистического реализма — не всегда оправданного и уместного). Русский реалистический театр тем не менее замечательный, и это становится особенно хорошо понятно, когда сравниваешь его с заезжими гастролерами... И в Малом, и в Художественном, и в других академических коллективах лучшие спектакли были созданы по этой системе, по этой методе.

— О будущем Вахтанговского театра мы говорили с Михаилом Александровичем Ульяновым еще при его жизни, а недавно — с Василием Лановым, который, кстати, очень нелестно отзывался о взглядах Ульянова...

— Ульянова на белом свете уже нет, поэтому... (Грустно). Что об ушедшем теперь говорить? Наверное, у него были свои представления, с которыми Лановой мог и не соглашаться — это вполне естественно.

— Это, кстати, правда, что свою первую машину «москвич» вы выиграли у Ульянова на спичках?

— (Улыбается). Правда. Чистейшая...

— А почему на спичках?

— Ну а как бы вы предложили жребий тянуть? В то время автомобилей никому в частные руки не продавали, и вдруг Театру Вахтангова предложили совершенно добитую машину из промышленности. Претендентов было два: я и Ульянов. Можно было, конечно, в шапку положить номерки, еще что-то придумать, однако мы решили разыграть «москвич» на спичках. Я выиграл, правда, механик с запчастями следовал потом за мной неотступно...

— Всю жизнь вы были и продолжаете оставаться очень влюбчивым: список дам вашего сердца весьма внушителен. Первой супругой стала Нинель Мышкова — замечательная киноактриса, сыгравшая главную роль в фильме «Гадюка», а затем у вас начался бурный роман с вашей студенткой Людмилой Чурсиной — красивейшей женщиной...

— (Наигранно, страшно округляя глаза). Откуда у вас эти сведения?

— Рассказывали...

Из биографии на сайте «Актеры советского и российского кино».

«Несмотря на неказистую одежду, я привлекал внимание барышень — все-таки фронтовик, орденоносец», — вспоминал Владимир Абрамович. Однажды он познакомился с девушкой по имени Ева, и вскоре молодые решили соединить свои судьбы. Лишь в загсе Владимир узнал, что по документам жену зовут Нинель — ей очень не нравилось имя, придуманное после революции («Ленин» наоборот).

Нинель была дочерью Константина Романовича Мышкова, генерал-лейтенанта артиллерии. В 1947 году она окончила Театральное училище имени Щукина и тогда же дебютировала на киноэкране. Это была роль Шабуниной в приключенческом фильме Александра Файнциммера «За тех, кто в море», снятом по одноименной повести Бориса Лавренева.

Прочным брак Этуша и Мышковой так и не стал. В их доме бывало немало творческой интеллигенции, заходил и композитор Антонио Спадавеккиа — автор музыки к той же картине «За тех, кто в море», а также к фильму-сказке «Золушка». В этого человека, который был старше ее на целых 19 лет, Нинель и влюбилась, а Владимиру Этушу вскружила голову коллега по театру Елена Измайлова. Актриса была необыкновенно красива, пользовалась бешеной популярностью (по слухам, Этуш отбил ее у Василия Сталина), но вместе они прожили недолго, так и не зарегистрировав отношения.

Затем было увлечение непревзойденной Людмилой Чурсиной. Педагог Этуш помнил, что отношения со студенткой не должны выходить за рамки дозволенного, но во время репетиции спектакля по пьесе Чехова «Ведьмы» увлекся очаровательной второкурсницей.

Тем не менее главной женщиной в его жизни стала преподавательница английского Нина Крайнова. Приехав к любимому из Баку, она поначалу остановилась в гостинице «Москва», и каждую ночь бдительные служители выдворяли Этуша из ее номера. Просуществовал этот союз 48 лет. В рабочем кабинете Владимира Абрамовича, ректора «Щуки», на стене висели два портрета: Вивьен Ли и очень похожей на нее жены...».

— Уже будучи 80-летним, вы снова женились — на женщине на 42 года младше, чем просто восхитили всех, кто вас знает и любит. Тяжело было на такой мужской поступок решиться?

— Нет, это произошло естественно. Ни одной из своих жен я не предлагал: «Хочешь за меня замуж?», вообще таких слов не говорил! Мы сходились, а потом становилось понятно, стоит ли продолжать отношения, как-то их зафиксировав...

— Простите, но 42 года — большая разница...

— Елена была моей поклонницей, очень долго приходила ко мне на спектакли и, в конце концов, добилась того, что...

— ...вы обратили на нее внимание?

— Ну да!

— Вам есть о чем говорить, вам с ней интересно?

— Она замечательная женщина (в глазах появляются слезы), без нее я не мог бы сейчас существовать.

— Владимир Абрамович, можно спросить вас о дочке, с которой вы уже восемь лет не общаетесь?

— (Артист замотал головой, не в силах сказать ни слова).

— Не надо? Не будем...

Из интервью газете «Комсомольская правда» от 5 мая 2003 года.

«Вижусь ли я с внуком? Иногда мне его показывают... Вы даже не представляете, сколько огорчений и неприятностей доставила мне моя дочь. Считаю, что ни один отец не заслуживает такого к себе отношения. Родная дочь! Но я не хочу об этом. Больно!».

Из интервью «Экспресс газете» от 9 июля 2004 года.

«Даже не думал, что моя дочь может себя так повести. Она меня обокрала. Покойная жена попросила переписать квартиру на Икше (курортное место в Подмосковье. — Д. Г.) на Раю. Тогда мы были в нормальных отношениях, я переписал. А что мне — она же моя дочь! Ну а потом в буфете в театре услышал, что эту квартиру она продает, мне не сказав ни слова... В августе поехал в БТИ, чтобы выяснить, можно ли осуществить продажу без меня, и там мне сообщили, что квартира еще в апреле продана. Спросил, могу ли как-то вернуть ее, — я же ее строил, но в БТИ только развели руками.

По отношению к дочери у меня теперь одна позиция: что я могу сделать, если она такая подлюга?! Если уж хотите знать, то, когда она вышла замуж, я пошел ей навстречу и разменял нашу квартиру, где мы все вместе жили. У меня осталась трехкомнатная, а ей досталась однокомнатная. Потом она вышла замуж и родила ребенка. Тогда я ей выхлопотал еще одну квартиру в доме управления делами президента, где Рая сейчас живет, а она в результате так некрасиво со мной поступила. И главное — за что? Только за одно — что вскоре после смерти ее матери я женился, но поймите и меня: одному мне было так трудно».

— Недавно я брал интервью у художника-карикатуриста Бориса Ефимова, который и в 107 лет держится бодро, остается при полной памяти. Вам 85 лет, но выглядите вы на 65, максимум — на 70. Скажите, откуда в людях вашего поколения эта жажда жизни — сказываются гены или вас закалило время?

— Тут обобщать не надо — что значит: у вашего поколения? Моя бабушка дожила до 90 лет — замечательная была старуха, с большим чувством юмора, очень любила кого-то изображать... Думаю, именно у нее я взял многое из того, что только сейчас реализовываю.

— Когда вы улыбаетесь, у вас потрясающие глаза. Скажите, чувство юмора вам помогает?

— Без этого я обойтись не могу — вся жизнь на нем построена.

— Оглядываясь на годы, вы чувствуете, что уже стали частью эпохи...

— ...нет!..

— ...связующим звеном между веком ХХ и ХХI?

— Нет, нет! Никогда себя памятником не ощущал и не ощущаю. Живу!

08.08.2008 11-54