Московский американец

NRS.com

Предки Джоэля Шпигельмана приехали в Америку из Житомира. Но не только поэтому этот американский композитор, дирижер, пианист, один из пионеров электронной музыки, клавесинист и житель Нью-Йорка давно и тесно связал свою жизнь с Россией, тогда — с Советским Союзом. 40 лет тому назад он впервые приехал в Москву.
— Как вы в 1965 году оказались в Москве?
— Это было непросто. Шла “холодная война”. Но существовал культурный обмен. Я тогда преподавал теорию музыки и композицию в Университете Брандеса в Бостоне, и мы решили участвовать в этом обмене. В делегации было 30 человек. Я поехал в Россию с двумя проектами: официальным и неофициальным. Первый — русская клавирная музыка XVIII века, в то время неизвестная на Западе. Он предполагал работу в архивах и библиотеках Москвы и Ленинграда. А неофициальный проект, который я начал на второй день своего пребывания в Москве, заключался в попытке понять, что на самом деле происходит в Советском Союзе в сфере современной музыки. Мне удалось познакомиться с Эдисоном Денисовым, одним из первых Российских композиторов-авангардистов. Со временем мы стали друзьями, и я дирижировал исполнением его оратории “Солнце инков” в Америке и солировал в концерте Оркестра Нью-Йоркской филармонии под руководством Леонарда Бернстайна — мы исполняли Концерт Денисова для клавесина с оркестром. Это было в 1967 году, сочинение было очень авангардным даже для Америки и вызвало бурную реакцию. Не могу сказать, что все зрители аплодировали. Половина аплодировала, а половина кричала “вон!”.
— Вы начинали как пианист и клавесинист?
— Прежде всего я пианист. Когда мне было 13 лет, состоялся мой сольный дебют — его отметили хорошими рецензиями. В том же году я выступил с оркестром в моем родном городе Буффало. Город был про-мышленный и провинциальный, но каждый год туда приезжали Владимир Горовиц, Яша Хейфец, Григорий Пятигорский, Натан Мильштейн, Миша Эльман, Артур Рубинштейн. Это были мои “иконы”. Богом был Горовиц. Другим была замечательная клавесинистка Ванда Ландовска. Я слышал ее записи Итальянского концерта Баха и сонат Скарлатти и был потрясен.
— Как получилось, что вы попали в класс легендарной Нади Буланже в Парижской консерватории?
— Когда мне было 20 лет, я поехал учиться в Бостон, в Консерваторию Лонжи. Ее директор был учеником Нади Буланже, он и посоветовал мне отправиться в Париж.
— Буланже пользовалась огромным авторитетом в музыкальном мире. Какие у вас остались о ней воспоминания?
— Самые теплые. Но это постфактум. А во время обучения она была очень строга. Она учила меня основным принципам французской теории музыки. Их нужно было впитать, сделать своими, и это было непросто. Но усвоив это, я обрел абсолютную свободу. Вначале моя музыка звучала как продукт Нади Бу-ланже. Но впоследствии стала совершенно самостоятельной. Что Надя мне дала? В первую очередь — совесть, честные уши. Это очень важно. Кстати, Надя Буланже наполовину русская, она была близка к Стравинскому — еще одному моему богу. Я очень рад, что у меня была возможность познакомиться с ним и бывать у него дома.
— Как вы начали заниматься электронной музыкой?
— Один из моих друзей работал продюсером на CBS и участвовал в создании знаменитого баховского диска Муга, создателя первого в истории синтезатора. Он предложил мне записать Баха или Скарлатти в электронной версии. Мы выбрали Гольдберг-вариации Баха, которые я записал в оригинальной версии для клавесина, а потом — в электронной. На обложку вынесли мою фотографию в костюме космонавта. Она очень хорошо иллюстрирует слова другого моего друга — известного писателя Говарда Фаста. Он говорил мне: “Джоэль, у тебя голова в облаках, а ноги прочно опираются на воздух”.
— Возможно, именно “воздушность” сделала вас таким мобильным. Когда вы начали дирижировать?
— В 21 год. Но в то время я хотел заниматься только композицией. Дирижирование мне стало интересно много позже, годам к 45-46. Тогда в Америку хлынул поток иммигрантов из России, среди которых было много музыкантов. Я организовал из лучших струнный оркестр. В оркестре было 20 человек. Потом уже я дирижировал и Литовским национальным симфоническим оркестром, и замечательным камерным оркестром Саулюса Сондецкиса, и оркестром “Классика” Санкт-Петербурга, и многими другими.
— Вы создали и возглавили новый оркестр «Метро-филармоник». Как это произошло ?
— Я был консультантом и другом состоятельного шведского бизнесмена Яна Стэнбека, издателя бесплатной газеты “Meтро”, которая раздается во многих столицах мира на станциях метро. Однажды я поделился с ним своей мечтой: создать оркестр из молодых музыкантов. Он согласился финансировать проект и предложил устроить гастроли будущего оркестра по всем городам, где публикуется эта газета. В Стокгольме, вместе с экономистом мы составили бюджет. Объявили конкурс. В нем участвовало 110 человек из разных стран — Америки, Швеции, Франции, Аргентины, из стран СНГ. На организацию понадобилось всего три месяца. 15 января 2002 года мы начали репетировать, а уже через месяц — давать концерты. По просьбе М.С. Горбачева мы сыграли концерт в память Раисы Максимовны: исполняли фрагменты из Шестой симфонии Чайковского и “Реквиема” Верди. Мы издали диск, причем репертуар его выбрали методом голосования: в газете “Метро” мы опубликовали большой список классических произведений, чтобы публика выбрала те, которые хотела бы услышать.
-- Интересно, что же публика выбрала?
-- В первую десятку вошли “Болеро” Равеля, Пятая симфония Бетховена, Первый концерт Чайковского, Рапсодия в стиле блюз Гершвина, Сороковая симфония Моцарта, “Пер Гюнт” Грига, Второй фортепианный концерт Рахманинова, куплеты Тореадора из оперы Бизе “Кармен”.
Должен сказать, что еще 30-40 лет назад существовала удивительная русская школа музыкального исполнительства. Но в связи с глобализацией культуры и разными другими тенденциями в исполнении музы-ки и на Западе, и в России огромной разницы в стиле игры между Россией и Западом больше не существует. Хотя в нашей струнной группе была по-прежнему заметна прочная русская школа, и это было нашим большим преимуществом.
— К сожалению, оркестр прекратил существование...
— Это было связано с внезапной смертью Яна Стэнбека, что стало для всех настоящим шоком — ему было 59 лет! Мы пытались найти других спонсоров, в частности мои друзья обратились к Михаилу Ходорковскому. Он готов был помочь, но, увы, не успел.
— Что стало с музыкантами, которые провели с вами почти два года?
— Они стали работать в других оркестрах, но это совсем нелегко. Ведь у нас был самый высокий в Москве заработок, в несколько раз выше, чем в других коллективах. Когда я расстался со своими музыкантами, нам всем было очень трудно, это была травма. Но мы расстались настолько по-хорошему, что нет никакой проблемы собраться снова. Все было сделано правильно и справедливо.
— Какие у вас остались ощущения от Москвы?
— Я очень люблю Москву, это для меня родной город. Конечно, очень многое зависит от людей. Меня всегда окружали очень хорошие люди. Честно говоря, я скучаю по Москве. Я готовлю новый проект, связанный с Россией и с оркестром. Конечно, искусство пока живет в России трудно. Спонсируют банки, меце-наты. Государственных дотаций далеко не достаточно. Зарплаты у музыкантов мизерные — 100-200 долларов в месяц. Есть примерно пять оркестров, где музыканты получают тысячу-полторы в месяц. Музыка — трудное ремесло. И, тем не менее, консерватории полны.
— В вашем архиве я видела фотографию, где вы на кухне, в фартуке. Что вы там делали?
— Со времен своей жизни во Франции я увлекался кулинарным искусством. Еще во время моих первых поездок в Советский Союз я очень полюбил грузинскую кухню. Я нашел рецепты и начал готовить разные грузинские блюда: супы, салаты, сациви, хачапури. Я приготовил ужин, пригласил друзей. Они были потрясены. Мой друг позвонил своему другу, ресторанному критику “Нью-Йорк таймс”. Тот приехал ко мне с фотографом и взял интервью, затем опубликовал большую статью. Для нее и была сделана эта фотография.

19.09.2005 14-17