20 лет назад умер композитор Игорь Шамо. Для всенародной славы ему оказалось достаточно написать всего одну песню — «Як тебе не любити, Києве мій». Но, конечно, этим шлягером его творчество не исчерпывается: Шамо был автором многих серьезных произведений — симфоний, фортепианных концертов, фольк-оперы.

Часто думается: как же, наверное, было легко и радостно сочинять музыку в XVII—XVIII веках: ведь еще не было написано ничего из того, что мы называем классической, романтической и всякой иной музыкой зарубежных и отечественных композиторов. Звуковое поле было чистым, невспаханным — твори, выдумывай, пробуй!

И какой отвагой надо обладать, чтобы прикасаться пером к разлинованной нотной бумаге, когда уже написаны «Хорошо темперированный клавир» Баха и Пятая симфония Малера, «Зимний путь» Шуберта и «Весна священная» Стравинского, сто четыре симфонии Гайдна, балеты Чайковского и оперы Верди, когда Оффенбах, Кальман и Дунаевский уже наполнили до краев бассейн так называемой «легкой» музыки своими гениальными светлыми опусами.

Такой отвагой обладал Игорь Шамо, причем некоторая доля мужества понадобилась ему и на превозмогание ситуации, когда в эпоху полуофициального антисемитизма еврею позволялось быть популярным, но нельзя было быть выдающимся. На всем, что выходило из-под пера Маэстро — пьесы ли для фортепиано или музыка к кино, телефильмам и театральным спектаклям, оркестровые опусы или песни, которые в сознании «масс» существовали как народные, — на всем этом лежала печать безукоризненного вкуса и высокого профессионализма, без сюсюкающего заигрывания со слушателем и спекулятивного надрыва. При этом музыке Шамо присуще особое свойство, которое не имеет названия, но создает впечатление, будто автор не испытывал никаких трудностей в процессе ее создания: эта музыка как бы сама собой, свободным и легким потоком изливалась на нотную бумагу...

Итак, свобода и легкость... Принято полагать, что художник каков в жизни, таков и в творчестве. Был ли Игорь Шамо свободен? Да — насколько можно было быть свободным в воспитательно-трудовом лагере под названием Советский Союз. Был ли он легким? О, нет. Характер у него был сложным, но тот, кто встречал композитора с легким характером, пусть поднимет руку. Впрочем, особенности непростых характеров рождают подчас ситуации не только драматические, но и вполне забавные.

...Улица Пушкинская, солнечный весенний день, случайная встреча у Дома композиторов. «Знаете ли, мне ровно пятьдесят. Уже изданы избранные мои сочинения, но еще не вышло ни одной авторской пластинки. Не откажете ли собрать оркестр и сделать запись? С «Мелодией» все договорено; если согласитесь, партитуры завтра же будут у вас...».

Разумеется, с готовностью соглашаюсь, но уже вслед за этим узнаю, что я не первый дирижер, получивший это предложение. Перед этим два оркестра отказались от заманчивого предложения, напуганные якобы «невыносимым» характером автора, который на репетициях требует от музыкантов невозможного, притом эти требования будто бы выглядят не очень галантными. Однако отступать не хочется. Надо приниматься за дело, и, прежде всего, позаботиться о том, чтобы репетиции прошли без «стычек» оркестра с композитором. И я ставлю перед Игорем Наумовичем дерзкое условие: не присутствовать на репетициях! Ну, разве что на самой последней... Начинаются сложные переговоры; наконец, заключено соглашение: автор на репетициях присутствует, но обязуется пребывать в последнем ряду концертного зала и ни под каким предлогом не приближаться к оркестру.

И вот — Колонный зал. Как пишут начинающие журналистки, «дирижер взмахнул палочкой — и полились волшебные звуки музыки». Однако не проходит и пяти минут, как Игорь Наумович вскакивает со своего кресла и устремляется к сцене, при этом выражение его лица не обещает пакет комплиментов. И действительно, приблизившись к группе первых скрипок, грозный композитор жестом прерывает музицирование и вопрошает: «Это что такое? Это разве трель?» — и затем саркастически передразнивает скрипачей, трель которых, на его взгляд, слишком ленива. В оркестре воцаряется тишина; скрипачи затаились, но я почти вижу, как на их коже вырастают иглы.

— Игорь Наумович, — стараюсь говорить тихо, но твердо, — если вы еще раз нарушите наш уговор, я прекращаю репетицию.

— Да, да, хорошо, — неожиданно мягко соглашается автор и удаляется за свою «черту оседлости».

Далее все идет хорошо, но перед записью все нервничают: как-то дело пойдет — ведь за две ночи надо записать много музыки, а композитор уж такой бескомпромиссный и вспыльчивый...

Действительность, как это бывает, оказалась страшнее ожиданий... Записи в те годы проводились в Дарнице, в Доме культуры радиозавода, и, как многие другие добрые деяния, по ночам. Где-то после 11 часов вечера, когда стих уличный шум, трамваи устремились в свои стойла и пьяные компании допевали последние куплеты своих серенад, сидящий в подвале и невидимый миру звукорежиссер Юрий Винник (увы, незаменимый) включил микрофоны — и началась «пытка». Ибо автор музыки, всеслышащий и непреклонный Игорь Шамо, сидя в подвале рядом со звукорежиссером, браковал один за другим все варианты записи, находя огрехи даже там, где строгий и временами капризный Юрий Павлович объявлял: «Спасибо. Записано. Следующий кусок». — «Ничего не записано! — раздавался в мониторах голос автора. — Прошу повторить!»

Ситуация накалялась. К четырем часам утра не было записано ни одной минуты музыкального текста. В очередном перерыве зеленые от усталости и ночного клубного освещения музыканты, которые давно съели свои бутерброды, но еще не заработали ни рубля на новые, бродят, подобно призракам, по клубным закоулкам, с тоской посматривая на часы, ибо попахивает тем, что с первым трамваем придется разъезжаться по домам, так ничего и не записав.

Перерыв заканчивается, оркестр безнадежно усаживается на места... И тут гениальная догадка посещает мой воспаленный мозг. Я подзываю пианиста Вячеслава Новикова:

— Слава, езжай домой. Ты себя плохо чувствуешь!

— Что ты, я злой, но здоровый!

— Нет, Слава, тебе очень плохо. Ты должен срочно заболеть и исчезнуть!

— Но у меня же много сольных эпизодов!

— Не твое дело!

— А гонорар?

— Получишь полностью...

Через мгновение ничего не понимающий пианист исчезает. И тогда с горечью и надеждой в голосе я говорю в микрофон: «Игорь Наумович, тут беда с пианистом, он совсем плох, диагноз не ясен, я его отпустил домой. Будьте добры, поднимитесь к нам и сядьте за рояль — больше некому!»

Вы когда-нибудь слышали, как Игорь Шамо играл на рояле? Нет? Мне вас жаль: он был выдающимся пианистом.

И вот загорается красная лампочка, включаются микрофоны, оркестр в который раз играет начало «Сюиты», автор, поглядывая на дирижера, ведет фортепианную партию...

Голос Винника из подвала: «Не годится... То есть, вообще-то, неплохо, но лучше записать еще раз».

И тут Игорь Наумович поднимается из-за рояля во весь свой монументальный рост и восклицает: «Как это — не годится? У нас тут все в абсолютном порядке! Двигаемся дальше!»

К семи часам утра почти половина пластинки записана, всю следующую ночь запись продолжается. Игорь Шамо вдохновенно заменяет «тяжелобольного» Новикова, настроение у всех великолепное, и, когда в предрассветных сумерках, сидя на ящиках в коридоре Дома культуры радиозавода, мы пьем красное вино — за окончание записи, за чудесную, полную юной искренности музыку, я каюсь автору в своей хитроумной уловке. Он долго, по-детски хохочет, его красивые глаза блестят в полумраке. Таким я и вспоминаю Игоря Наумовича Шамо.