"Это кайф непередаваемый - быть автором мира"

gzt.ru

И один в поле Герман

«Ты включил желание понравиться. Бойся этого и беги от этого!»

- Как вам удается поддерживать такой напряженный рабочий ритм, несмотря на неполадки со здоровьем?
- Я три месяца анекдотически отвалялся в больнице, а у меня все воспаление легких и воспаление легких. И наконец выяснилось, что у меня никакого воспаления легких никогда не было, а просто вода была в легких, оттого что плохо работает сердце. Я говорю главе консилиума: «У меня было такое ощущение, что я умираю», а он мне говорит: «Алексей Юрьевич, ну что вы дурака валяете - вы же взрослый человек! Вы и умирали».

- Вы находите среди своей работы время, чтобы смотреть чужие фильмы?
- Я современное кино практически не смотрю. Для себя мне совершенно достаточно смотреть Бергмана, немножко Куросаву, «Рим» Феллини, Отара Иоселиани, ранние картины Муратовой, несколько фильмов Сокурова. Мне этого достаточно. А то скажут десять раз, какое кино хорошее, я посмотрю и огорчусь. Смотрю немного молодых режиссеров. Наш выпуск, кстати, на Высших режиссерских курсах был весьма удачен. Все, кто хотят, - работают, а некоторые успешно. Так же и стажеры.

Мы и дальше хотели бы преподавать на «Ленфильме» своим методом. Я их забираю на свою картину, и два дня по восемь часов они у меня сидят на съемках. Я им говорю: «Вот сцена, я не знаю, как ее снимать (это чистая правда - я никогда не знаю, как снимать), у меня все расписано по миллиметрам, и все равно во мне есть ощущение, что я не знаю. А вот когда возникнет, что я заранее знаю, как снимать, это для меня всегда катастрофа, всегда пересъемка». Пусть каждый из них, хоть они еще ничего не умеют, покажет, как он бы это снял. Тут уже можно разговаривать, почему так, а не иначе. Вообще, во всем процессе обучения есть один главный момент - надо правильно набрать людей. Остальное приложится. Если правильно набрал, ты можешь их взять рабочими сцены, а они все равно станут режиссерами. Даже учить не надо, сами научатся. Мы это делаем не только для них, больше для себя. Нам с ними интересно.

- Если вы не смотрите нового российского кино, то можно предположить, что ваши споры с Михалковым - в самом деле не дискуссия об искусстве, а конфликт с материальной подоплекой. Это так?
- Михалков по телевидению объявил, что он мне лично дал денег на картину. Это мне неприятно. Он мне никогда не давал лично денег на картину, действительно, разговаривал со мной дважды по телефону и оба раза уверял меня, что я - великий русский режиссер, я его не просил! - но деньги на печать копии дал не он, а богатый Фонд культуры, который он возглавлял. В Госкино денег не было… Так что Михалков позабыл.

Я его как председателя фонда поблагодарил в газетах. Но уж поскольку речь зашла о мифических «личных» деньгах, так красиво вынутых из якобы собственного кармана, так есть договор за номером, печатями, правами и обязанностями сторон, подписями официальных лиц фонда, форс-мажором… Ксерокс договора вы через пятнадцать минут можете получить. Еще раз Михалков заявит, что давал мне личные деньги, - подам в суд. Кстати, деньги на печать копии ахнули в лаборатории «Мосфильма»… Они не только не сумели напечатать черно-белый «кодак», позднее признавшись, что не умеют, но и очень сильно расцарапали негатив, а деньги вернуть не могли. В Париже эту работу весьма качественно и уже за деньги Госкино сделали за пять дней.

- Возвращаясь к вашей преподавательской деятельности: вы вообще верите, что можно научить хорошему или дурному вкусу?
- Не верю, это должно быть заложено. Человеку можно сказать: «Послушай, как тебе не стыдно, ты сейчас не душу свою включил, не сердце, не печенку - ты включил желание понравиться. Бойся этого и беги от этого!» Чаще всего это не с режиссерами, а с артистами.

- Почему тогда Ярмольника взяли?
- Я не могу сказать, что с Ярмольником прокололся. Может быть, он сыграет хорошо, дай Бог ему здоровья! Случилось следующее: я вообще не знал, что он артист, клянусь памятью предков. Я видел по телевидению человека, который отдает какие-то подарки, улыбается. Хорошее лицо для средневекового человека, носяра такой здоровый. Крепкий, обаятельный и в телевизоре пропадает! Я его и потащил, как до того Юру Цурило, которого почти не снимают, - для меня это загадка. Смотрю недавно сериал, и вдруг среди этих неживых мумий сидит человек со знакомым лицом и здорово играет. Думаю, человек какой не актерский. А это был наш Цурило.

- Почему, по-вашему, так мало новых достойных артистов появляется?
- Не учили во ВГИКе. Наш сын, например, во ВГИКе учился, так у них вообще не преподавали актерское мастерство. Не понимаю, почему. Как можно режиссеру не преподавать актерское мастерство? Это как механику танка не показывать танк. Хотя я именно таким офицером был в Советской Армии. Я был командиром дзота, но за отсутствием допуска дзот мне не показали ни разу.

Количество хороших артистов зависит от востребованности. Не было востребованности - пропали артисты. Третий момент: артист театра и артист кино - это люди разной профессии. То, что и та и другая профессия использует жест, текст, пластику и так далее, ничего не обозначает. Если артист благополучно работает и в театре, и в кино - это значит, что он владеет двумя профессиями. Допустим, театр предполагает оценку любого события. Жестом, например, мимикой, пластикой… Кино это отрицает. Здесь главное оружие - глаза. Из наших артистов глазами играть мало кто умеет. В отличие, например, от английских.

«Если Герман снимет дрянь - обрадуются все»

- Как вы вообще смотрите на разницу в подходах к кинематографу на «Ленфильме» и «Мосфильме»?
- Мы переехали в Москву. Продали папину квартиру, дачу, почти все имущество. Возможности снимать картину были, так что мы стали желанными новоселами… Только вот одно. О том, как снимать, что мы скажем этим фильмом, со мной почти никто не разговаривал. Сроки, «зеленые», какая заграница… Мы и уехали обратно на «Ленфильм». Здесь хоть слово «искусство» не под запретом… От Москвы воспоминание, как от Гонконга. Ревущие, воняющие потоки старых машин среди лужковских архитектурных башенок и бегающие глаза подбираемой группы.

- Образ «Ленфильма» как храма искусства возникает на Западе еще и потому, что полномочными представителями российского кино на международных фестивалях выступают всего несколько режиссеров - в частности, Сокуров и вы.
- Я на фестивали в конкурсные показы больше никогда не полезу. Многие очень радовались тогда, что «Хрусталев, машину!» ничего не получил. Был у меня товарищ Мартыненко, он хорошо сказал: «Если Герман снимет замечательный фильм, обрадуются многие, но если он снимет дрянь - обрадуются все». Я не хочу, чтобы выставлялись мои сны, мои слезы (сейчас уже слез нет, раньше я любил порыдать над тем, что придумал). В «Хрусталеве» все персонажи наши - папа, мама, бабушка, Белла, Лена - эти еврейские девочки, шофер Коля, Линдеберг, который к нам пришел, а папа спустил его с лестницы, потому что был убежден, что это провокатор. А вторая часть «Хрусталева» - то, что было бы, если бы папу посадили. Это фантазия, сон, наш ужас.

В этом страшном сне мы были достаточно беспощадны к самим себе, и к любимой моей матушке, и к бабушке… Кстати, сыновья Беллы и Лены нашли нас в Сан-Франциско и поблагодарили за фильм. Они приходили на каждый сеанс. Вы же понимаете, что я не был стукачом, что это фантазии. И это уже сочиненная драматургия.

А вообще эти годы детства нам часто снятся. И это невеселые сны. Это мы уже придумали. Помню, в школе у меня был мальчик по фамилии Дворкин, такой тихий был, а вдруг сбесился - год был 1949-й, - бегал по классу, грозился, что учительницу укусит… Потом выяснилось, что кого-то арестовали и семью выселяют.

Директор Каннского фестиваля Жиль Жакоб меня туда вытащил с лозунгом, что мой фильм - лучшее, что он видел за последние двадцать лет, что это «расцвет творчества Феллини». Потом мы ничего не получили. Жакоб - очень достойный человек, я видел, как он держался, ни на кого не давил. Я буду по-прежнему его уважать, но больше не поеду. Это был момент унижения, второй в моей жизни.

А первый был таким. Была барышня, с которой я крутил роман, и меня предупредили, что с ней гуляет бандит.

А мне что - бандит, не бандит, начальник ленинградской милиции у папы дома играл на баяне и напивался в стельку. Пошел с ней в «Асторию», и вдруг мой стул окружили человек восемь народа, меня прижали так, что я и пискнуть не мог. И мне тихо и планомерно кончик носа сожгли сигаретой так, что я стал, как свинка… Потом дернули стул, я упал… и ничего, все вокруг играют. Почему-то шрама потом не осталось - странно. Вот это дикое унижение, еще и при даме.

Побывав членом жюри в Каннах, я предупреждал - это не каннская картина. Сначала писали плохие статьи, а уже потом, после фестиваля, когда «Хрусталев» пошел в Париже, французская Liberation извинилась перед нами за Каннский фестиваль, появились в большинстве восторженные отзывы, французский продюсер исправно нам их пересылал, штук сорок пять таковых… А потом картина и вовсе вошла в пятьдесят лучших картин мирового кинематографа во все времена, по определению Cahier du Cinema. Когда же я поинтересовался в газете Le Monde, как же можно написать две противоположные статьи, мне объяснили, что первую, ругательную, написал начальник отдела, обидевшись на то, что в его представлении мы защищаем Сталина. Если учесть, что начальник - бывший яростный коммунист, а картина - антисталинская, земля начинает уходить из-под ног.

Мы не защищали Сталина, мы говорили, что перед Господом Богом, если таковой имеется, этот страшный немощный старик, который сгноил миллионы людей, просто вот лежит и пернуть не может, чтобы облегчить себе невыносимую боль. Актер-кабардинец, который играл Берию, в жизни - прелестный актер и прелестный человек. Снимал бы его и сейчас, да он умер. И все мне плакался: всю жизнь, понимаешь, Алексей, я играл одну роль, только одну - Карабаса Барабаса. Я без бороды - голый. А артист, который играл Сталина, тоже очень хороший артист и достойный человек, сказал, что надо что-то произнести, выпукло отразить великого человека. Сказать - его право, вырезать - мое. И что может сказать Сталин, мозги которого после инсульта превратились в кашу. Мы ночь не спали. Спасло то, что для того, чтобы появилась смертная пена на губах и осталась неподвижной, он глотает раствор мыла, а раствор то взлетает пузыриками, то просто стекает по подбородку. Так что, когда дело дошло до монолога, артист просто не мог покинуть два нуля. А там и самолет.

- А на российские фестивали тоже не хотите ездить?
- Видите ли, российские кинофестивали для большинства их организаторов - бизнес, большие заработки. Это не значит, что я без уважения отношусь к фестивальным жюри. Более того, они часто дают возможность выявить, так сказать, молодые таланты. Но вот многие критики, которым я доверяю, говорят, что хороша последняя картина Муратовой. А о ней - ничего. Поэтому некоторое ощущение лапши, которую вешают на уши не столько мне, сколько правительству, дающему им деньги, у меня существует. А у правительства, в свою очередь, подспудно формируется не всегда верная точка зрения на искусство. Я говорю не о зрителе, а о правительстве, ибо оно чаще всего работодатель. Кроме того, слабые конкурсные картины прикрываются зрелищностью телевизионного шоу, на наш взгляд, убогого и довольно безвкусного. Наиболее цивилизованная была «Ника».

«Хочешь убивать - реформы пойдут»

- Понятны мотивы режиссера, который безумно тщательно выстраивает, вплоть до малейшей детали, пространство, скажем, 1953 года. Но в чем смысл такой деятельности, если речь идет о такой фантастической и условной картине, как «Трудно быть богом»?
- Это кайф непередаваемый - создать мир, быть автором мира, которого никогда не было. Мне самое интересное в этом во всем - не Ярмольник, не проблема, а создание никогда не существовавшего мира, чтобы ты поверил, что этот мир есть и был, что он такой. Я, может быть, провалюсь, но хочу в себе все это сочинить, выдумать, чтобы появился трогательный мир, чем-то нас напоминающий, а чем-то отталкивающий. Мы собирали его в Чехии из семи или восьми замков - здесь это, здесь то, тут улочка, тут дворец королевский.

- В чем будет принципиальная разница между романом Стругацких и вашим новым фильмом?
- Картина, возможно, будет называться «Что сказал табачник» с подзаголовком «Трудно быть богом». Это картина о поисках выхода в мире - рубить, быть ласковым, наблюдать, помогать, как быть? Нет выхода, все оборачивается кровью, что герой ни сделает. Это для Путина даже интересно: не хочешь убивать, хочешь быть добрым - будет вот так, почти никак. Хочешь убивать - реформы пойдут, но ты будешь страшным, кровавым человеком. Стругацким было проще - у них в романе были коммунары с благополучной, счастливой, цивилизованной планеты Земля, люди, которые знают правду и знают как. А сейчас на Земле - какие там коммунары! Мы у себя не можем разобраться, в Чечне той же. Так вот, ученого Будаха герой ищет всю картину, не как у Стругацких - чтобы спасти, а чтобы этот человек ему что-нибудь подсказал, что делать в этом мире, чтобы этот ужас прекратить, когда книгочеев в нужниках топят.

- Мочат в сортирах!
- Да, мне вот сейчас пришла эта мысль в голову, я понял, что влип (смеется). С этого начинается кино, когда одного из умников топят в нужнике. Параллели берутся часто из реального опыта: вот, например, сцена с охранным браслетом, который надевают, чтобы монахи не поймали. В Киев я ехал с барышней, был 1957 год. И я ехал с человеком, который вышел из зоны и возвращался к своей семье. Он сидел с 1936 года, двадцать один год, и договорился: чтобы его узнали, он повяжет себе на руку пионерский галстук. Мы приехали в Киев и часа полтора бегали по перрону, как сумасшедшие. Он задирал вверх руку с галстуком, и так никто его и не встретил.

- Как средневековая притча связана с нашими днями?
- О-го-го, ее тема - наступление фашизма, что, мне кажется, грозит нашей родине. Потому что при фашизме наконец все делается ясно. Кого мочить, кого не мочить. У нас никогда по-хорошему не получается. Даже в конкретных вещах. Сколько себя помню, были статьи: «Овощи идут, тары нет». Мой умирающий папа за три дня до смерти попросил меня: «Лешка, я умираю, ты посмотри потом в газетах, интересно, долго еще будут писать «Овощи идут, тары нет?» Папа умер в 1967 году, вот и прикиньте, когда перестали это писать.

Всегда в России было два несчастья: ужасные неурожаи и огромные прекрасные урожаи. Между ними всегда и жили, никакой разницы не было. Если был потрясающий урожай, об этом долго писали в газетах, а потом начинали робко сообщать, что урожай сгнил по такой-то причине и все стало еще хуже, чем в прошлом году, когда был очень маленький урожай. А когда был очень маленький урожай, то он просто был очень маленьким.

Сейчас произошло так же, правда, уровень идиотизма зашкалил. Большой урожай мы, счастливые, продали, вот оно, преимущество капитализма, а в неурожай должны привычно покупать, возможно, свой собственный прошлогодний большой.

Теперь вопрос. За маленький урожай крестьянин ничего не заработал - понятно. А за большой-то почему не получил? Товарищ Гордеев как-то на большевиков смахивает. Кто из последующих вождей расскажет уже нашим детям о раскрестьянивании страны? Мы исходим из того, что нам говорит телевидение. Может, вы поделитесь с населением? Как бы это произошло в какой-нибудь африканской стране Уганде? Такого министра сельского хозяйства бы зажарили, село бы правительство вокруг, посыпало бы его перцем и съело. Или в нормальной демократической стране министра отправили бы преподавать сельское хозяйство, допустим, во Французскую Гвиану, где сельского хозяйства, по слухам, нет. Есть еще вариант харакири. А у нас? Ничего. Должен кто-то за что-то отвечать!

Пришла вот к нам на студию Матвиенко, вызвали ведущих режиссеров. Я говорю: «Валентина Ивановна, мы очень рады, если вы будете у нас губернатором, замечательно, спасибо вам большое. Только у меня один вопросик. Всех людей, которые сидят перед вами, очень сильно избили. Меня очень сильно избили, мой сын чуть не потерял глаз, Сокуров болеет до сих пор, директор студии был избит и ограблен в собственном лифте. Бортко - у своего дома, мой замдиректора - на улице, мой второй режиссер едва не погиб, кинорежиссера Воробьева просто убили. Ведь это входит в ваши обязанности, господа правительство, не услуга - обязанность нас защитить. Нельзя как-нибудь это сделать? Хорошо бы, чтобы нас не избивали, не убивали. Ах, эти оборотни в погонах. Открыли новость. Вся страна хохочет».

- Неужели все настолько безнадежно?
- Один талантливый человек, по профессии врач, убедительно сконструировал разговор, которого, возможно, никогда и не было, между Зиновьевым и Сталиным перед казнью Зиновьева, где Сталин говорит: «Я не могу вас не истребить, вы - революционеры и будете революционерами, а революция давно кончилась и всем надоела, пора строить империю. Я империю строю и выстрою, а вы мне будете все время мешать, скулить и составлять против меня заговоры». Сталин и выстроил кровавую, но империю. Опять случилась революция. На этот раз полудемократическая, полуворовская. Что строить - мало кто знает. Хотя, несмотря ни на что, мы уверены: Россия не пропадет. Хуже, чем было, скорее всего, не будет, а, скорее, будет лучше. Если не случится фашистский или коммунистический переворот.

- Вас не останавливало, когда вы начинали «Трудно быть богом», что, во-первых, существует уже одна экранизация этого романа, а во-вторых, те же Алов с Наумовым не раз брались за воплощение на экране образов Брейгеля и Босха?
- В голову не приходило. Начинали «Проверку на дорогах» - нам все говорили, мол, сколько уже есть замечательных картин про партизан. Имелся в виду обычный советский набор картин на эту тему. Лариса Шепитько снимала «Восхождение» уже после запрещенной «Проверки». Из художников мне наиболее близки Гойя, Босх, Брейгель. Но, когда мы делали «Хрусталева», я об этом не думал. Это после картины, а она о 1953 годе, критики написали, что она напоминает полотна Брейгеля. Что же касается «Тиля», то Алов и Наумов воссоздавали в деталях и подробностях картины Брейгеля. Для меня же эти художники, как стихи.

С «Трудно быть богом» мы запускались три раза. Один раз я поехал в Коктебель, сдав сценарий, набирал группу, в это время наши войска - это было 21 августа 1968 года - высадились в Чехословакии, и я получил телеграмму от главного редактора студии, что сценарий закрыт, дружески советую вам о нем забыть. Зато в этот день я познакомился со Светланой (Светлана Кармалита, жена и соавтор всех картин Алексея Германа. - ГАЗЕТА), так что баш на баш.

Тот сценарий мы делали с Борей Стругацким - очень как-то уютно, чай пили, ссорились. Потом, как только пришел к власти Горбачев, я вдруг узнаю, что снимается картина в Киеве, ее снимает режиссер Петер Флейшман. Я пишу письмо Камшалову, министру кино, как же так? Он говорит: «Мы этого немца выгоним, он жулик, поезжай и забирай у него картину».

Я поехал в Киев, все меня ненавидят, потому что у всех в животе булькает немецкое пиво, все ходят с немецкими приемничками и этого немца обожают, а меня никто не хочет. Я приехал, увидел декорацию и офонарел: я такого в жизни не видел. Огромный район города - дома, площади, переулки - все из какой-то странной фольги. Вдруг вышел маленький человек, говорит: «Здравствуйте, господин Герман, я - Флейшман, вас прислали снимать вместо меня». Я говорю: «Да, но мне сказали, что вас выдворили из СССР, что вы - злостный неплательщик». Он отвечает: «Они меня не могут ни снять, ни выставить, потому что в эту картину деньги вложил я. Но был бы очень рад, если бы вы взялись ее снимать, потому что я тут работать не могу, я повешусь». Я говорю: «Что же вешаться, смотрите, какая декорация». А он: «Алексей, представьте себе здесь лошадь, и человек размахивает мечом!» Смотрю - действительно, никак не получается. Они ему построили какое-то Птушко, никуда не годится, снимать нельзя. Я сразу сказал, что сценарий надо переписать, а он ответил, что нельзя, потому что за каждым кадром стоит банк и большие деньги. И говорит: «Очень жаль, я бы с удовольствием вас нанял, вы такой симпатичный человек». Мы еще с ним потрепались, выпили пива, и я уехал.

Потом мне Камшалов говорит: «Очень хорошо, мы тебе даем миллион, и снимай. Мы сравним, чья картина лучше, будет такой эксперимент». И мы начали писать. Но в это время - Горбачев. Все ликует и поет, завтра мы - демократы, послезавтра совершенно неизвестно, куда девать колбасу, послепослезавтра выходит Сахаров. Это абсолютно не соответствовало даже возможности снимать про мрачное Средневековье и нашествие фашизма. Все это было побеждено! И мы отказались. А сейчас это даже излишне политизированная картина. Мне Путин вручал премию, и я ему сказал, что снимаю фильм «Трудно быть богом» и что «самым заинтересованным зрителем должны быть вы». И возникла такая тишина в этом зале гробовая, пока он не шевельнулся. Потому что будет терпеть долго-долго, потом озлится, поймет, что ничего из этих реформ в России не получится, потому что одни воры кругом, и тогда начнется… вторая половина моей картины.

«Анекдот «Опять в газовую камеру» - это про меня»

- Что это за сцена, которую вы так тщательно репетируете?
- Я сначала со всей группой встречаюсь и все очень подробно рассказываю. Эту сцену подробно зарисовал как умею. Потом без Ярмольника, без артистов мы ее выстраиваем. Сюжет фильма в том, что есть такое средневековое мерзкое государство, где убивают интеллигентов, книгочеев и умников, и наступает момент, когда главный герой сам превращается в зверя, в животное. Ссора, назовем ее ссорой с возлюбленной, хотя это не совсем так, строится на том, что у него все штаны мокрые из-за дождя. Она в диком ужасе, ей прислали повестку в Веселую башню, то есть в КГБ, монахи требуют ее выдачи. А герой ест суп и говорит: «Найди сухие штаны, я их всех сейчас разгоню». В результате вместо сухих штанов она получает арбалетную стрелу в затылок. Тогда он с мечами выползает на балку под потолком. И, как богомол перед ударом, должен застыть. Мне кажется, будет эффектная штука. Это будет всего минута. А дальше врываются монахи - их много, он с мечами прыгает вниз. И вот я все растолковал и жду какого-то результата, чтобы на видео мне показали схему. Штаны надо было палкой зацепить, чтобы они закрывали декорацию, чтобы только ее кусочек можно было видеть. А для того, чтобы дать художественное право медленно штаны опускать, мы так сделали, чтобы из них сыпались золотые монеты. Я им все растолковал до слез, а штаны не так висят, ничего не закрывают и быстро спускаются!

- А более глобальные проблемы, которые затягивают съемки?
- Вокруг группы ходят слоями другие группы - где взять неожиданные типажи или артистов? Естественно, у нас, ведь мы выискиваем бог знает где. Просто хоть гоняй палкой. То же самое с сотрудниками. Ну, запускается какой-то хрен, ему нужен ассистент по актерам, он моего переманивает. Вот она плачет здесь, не хочу от вас уходить, но не могу прокормиться. Это неправда, на ее зарплату можно прокормиться, но это уже ее выбор. У меня нет претензий - иди себе, иди. Меня в этой ситуации вот что обижает: к кому бы уходила… Художников на студии мало, да они и переманивать не будут. Переманивает, как правило, какая-то погань. Ну, хочешь с такими работать - иди.

- Ваш фильм, очевидно, окажется эпохальным полотном. Вы не боитесь, что в этом случае еще выше окажется риск наткнуться на тех, кто заклеймит картину, скажет, что она страшно далека от народа?
- Я в любом случае наткнусь на этих людей. Вот этот анекдот «Опять в газовую камеру» - это про меня. У меня не было ни одной картины, где бы меня ни запрещали, ни требовали уволить. Как ни странно, осталось некоторое количество приличных людей в критике. Есть такое издание «Кинопроцесс», где журналисты высказывают свою точку зрения. Так три года я занимал там первое место. Ну, допустим, я в своем возрасте закончу эту картину. Да плевал я на то, что про меня напишут. Про меня такое писали… Одна статья называлась «Крапленые карты Германа, или Подаст ли Хрусталев машину». Подал машину, никто ж не извинился! Кроме того, я из семьи папы, который был космополитом. Потом выяснилось, что он не еврей, а наоборот вроде. Еврей - мама, и папу переделали в оруженосца космополитизма, и что уж тогда писали про папу - не поддается описанию. Кроме того, я женат на женщине, у которой отец погиб, а ее удочерил человек по фамилии Борщаговский - антипартийная группа театральных критиков, 1949 год, а на них вообще весь советский народ блевал. Следующий этап - уже Мандельштам.

Кстати, мне рассказали, как умер Мандельштам. Мой врач когда-то, много лет назад, познакомился с очень хорошим врачом, который сидел всю жизнь. Он сказал: «Мандельштам умер у меня фактически на руках». Прошло время, у него снова спросили об этом - расскажите, мол. Он сказал: «Ничего не знаю». - «Но вы же сказали "на ваших руках"?» - «Вы ослышались». Глупый разговор получился, они поссорились, через несколько лет вернулись к этому, и он говорит: «Зачем же вы мне наврали?» А тот: «Ты посиди, как я, а потом требуй правды, как умер Мандельштам. Он лежал в больнице, которой я руководил, как зек, и он сошел с ума. Боялся, что его отравят, и все, даже что я ему приносил, не ел и даже не отдавал, а норовил выбросить. Он убегал питаться на помойку, где и получил брюшной тиф, а от него у нас уже лекарств не было».

Напишут про меня так, напишут сяк, будет картина кассовая или некассовая - я этого не знаю. После «Лапшина» со мной перестала здороваться почти вся съемочная группа, кроме нескольких людей, с которыми я работаю сейчас, - я был неудачник. Работали мы на том, что я всегда готовился к худшему. Под теми сценариями, которые мы писали вместе со Светланой, я никогда не ставил свою фамилию. Светлана была аспиранткой Льва Копелева. Его тоже уволили и не давали работать. Так вот, мы работали «неграми». Леве приносили переводы, лишние он отдавал Светлане. Мы их делали, отдавали Леве, он - Петрову, тот - Иванову, тот - Немченко, он получал деньги, и по цепочке они возвращались к нам. Так мы тоже зарабатывали. Мы тогда много писали под чужими фамилиями. И жили весело.

18.07.2003 11-18