Ян Табачник:«Я счастливым себя считал: мало того что играю, так мне за это еще и платят»

«Бульвар Гордона»

Как пелось в исповедальной песне, которую некогда Ян Петрович о себе написал: «Бродяга, бродяга... Нью-Йорк и Чикаго. Одесса и Киев, Париж и Берлин. Что деньги? Бумага! Я — вечный бродяга, и высшее счастье, когда я в пути». Долгие годы аккордеон для Табачника был всем: другом, собеседником, семьей, кормильцем и тяжким крестом, под весом которого изнывал позвоночник и отказывали колени. Это ведь только со стороны кажется, что музыкант играючи извлекает из своего инструмента божественные звуки, а попробуй-ка продемонстрируй виртуозную технику, стоя несколько часов кряду с 20-килограммовым «чемоданом» в обнимку (сидя маэстро играть так и не приспособился). Поэтому-то, очевидно, аккордеон, к величайшему огорчению Яна Петровича, популярностью у исполнителей сегодня не пользуется. Сам же Табачник держался из последних сил, но в 60 вынужден был уйти со сцены, а через год пришел в украинский парламент.
У почитателей его таланта Ян Петрович давно и прочно ассоциируется со словом «большой». Во-первых, потому что выдающийся музыкант, мощная личность и колоссальной души человек, а во-вторых, потому, что все делает с размахом, с запасом, с излишком. Ну кому, предположим, из известных персон не пишут письма заключенные? Удостоив в лучшем случае одного из них вниманием, публичные люди свой лимит человеколюбия на этом исчерпывают, ну а Табачник объездил едва ли не все украинские зоны (а затем еще и приюты для стариков и сирот). Любому другому за глаза хватило бы хлопот с проведением фирменной программы «Честь имею пригласить», а Ян Петрович взял под свое крыло еще и Фестиваль Владимира Крайнева, и международный конкурс баянно-аккордеонного искусства AccoHolidey. Общепризнанно, что мужчина может считать свою миссию на Земле исполненной, если построил дом и вырастил сына, а Табачник растит трех сыновей и строит три дома — для каждого из своих любимых мальчишек. Такая уж у него, ни в чем не знающая удержу, натура.

Для меня Ян Табачник в первую очередь не прославленный музыкант и всемирно известный маэстро, а настоящий друг и мудрец, обладающий талантом быть Человеком. Его обаятельная, обнажающая симпатичные ямочки на щеках улыбка не оставляет никого равнодушным, второго такого рассказчика, наделенного филигранным, генетическим чувством юмора, не найти, а еще он уверен: без любви и доброты ни один талант состояться не может. Ян Петрович поразительно добрый и очень любит людей, он решительный и справедливый (часто во вред себе) и не терпит фальши, он может в праведном гневе рвануть на груди рубаху и ринуться в бой, и только потом подумает: а надо ли было так рисковать?

В его большом сердце места хватает всем — даже тем, кого не следовало бы пускать на порог. Табачник старается всем помочь и всех обогреть, не рассчитывая на благодарность, и, пожалуй, на струнах наших душ он играет еще лучше, чем на аккордеоне...


«Я СЧАСТЛИВЫМ СЕБЯ СЧИТАЛ: МАЛО ТОГО ЧТО ИГРАЮ, ТАК МНЕ ЗА ЭТО ЕЩЕ И ПЛАТЯТ»

— Вы, Ян Петрович, удивительный собеседник, и с вами всегда интересно поговорить за жизнь, но сегодня особенно, потому что на днях вам исполняется 65 лет. Что ж, юбилей этот — не только серьезный рубеж, но и лишний повод встретиться и пообщаться. Скажите, а в круговерти будней вы, человек занятой и оттого, видимо, прагматичный, детство свое вспоминаете часто?

— Наверное, каждый взрослый мысленно возвращается в него и хоть немного живет им. Естественно, год, когда я появился на свет, в моем сознании не отложился, но где-то с четырех-пяти лет помню себя прекрасно (по крайней мере, некоторые картины перед глазами всплывают). Хотя пропаганда советская твердила тогда, что у нас, послевоенного поколения, счастливое детство, рассматривая пожелтевшие фотографии, понимаешь: оно было далеко не безоблачным. Сегодня люди с трудом могут представить то наше меню: хлеб с повидлом или с подсолнечным маслом и солью, и с горечью сознаешь, что в другом мире дети по-другому и жили.

— В ту пору вам, очевидно, казалось, что хлеб с повидлом — это деликатес...

— Что ты! Знаешь, у меня в загородном доме живут две собаки, и вот мы как-то едем, и я своему водителю говорю: «Останови возле магазина, пожалуйста». Зашел, купил собакам кружок ливерной колбасы, а потом, когда тронулись дальше, я — раз! — втихаря кусок отщипнул и стал кушать. Из детства все это, из детства...

— Ливер нынче тот самый или похуже?

— Трудно понять, потому что мы убеждали себя, что самые вкусные в мире колбасы — именно ливерные, а не те дорогие, которые были нам недоступны.

...Я вспоминаю сейчас почему-то день, когда умер Сталин. Шел с мамой за руку по центральной площади Черновцов, а навстречу — яркая блондинка с накрашенными губами. Не помню уже ее лица, но образ запечатлелся, и тут нас обогнал какой-то мужик. Глянул на женщину и понес на нее чуть ли не матом: «Ах ты, такая-сякая! Скончался наш вождь, великий товарищ Сталин, а ты губы накрасила!». Она остановилась как вкопанная, молча открыла сумочку, вытащила платок, вытерла губы и пошла дальше — даже слова ему не сказала.

Мама смотрела ей вслед понимающе, а я, семилетний ребенок, за всем этим наблюдал...

— Несколько лет назад Виталий Коротич написал о вас книгу и эффектно назвал ее «Доигрался». «Если бы это название не было захватано и затаскано, — объяснил в предисловии он, — появилась бы «Повесть о настоящем человеке», потому что судьба не приносила Яну Табачнику ничего на золотой тарелке, потому что он никогда не жил у реки с кисельными берегами, где текут молоко и мед». Вы ведь из родительского дома в 16 лет уехали...

— Да.

— Почему же так рано? Там плохо жилось или приключений искали?

— По-моему, все 16-летние приключений ищут...

— ...и некоторые, я замечу, находят...

— Я-то как раз из тех, кто сумел найти, а почему уехал? Ребята, мои ровесники, еще очень долго играли в войну, а у меня по-другому сложилось: с 10 лет на аккордеоне играл, а в 13 — музыкой уже зарабатывал.

— На свадьбах?

— Да, тогда же все это было доступно. Потом, после восьми классов, в вечернюю школу пошел — вернее, в заочную...

— Вы уже тогда хотели связать жизнь с музыкой?

— Я об этом мечтал, но чтобы такие мечты стали явью, что-то должно было получаться. В свое время, когда мне не удавалось найти место музыканта, я бросил в сердцах: «Ну и не надо — пойду на завод, фрезеровщиком стану». Тем более что меня готовы были взять учеником — при условии, что в самодеятельности буду участвовать. Ты не думай, кстати, что на завод так легко было устроиться. Место следовало еще заслужить — брали только хороших музыкантов, спортсменов. Это была стабильная работа...

— ...кусок хлеба...

— ...поэтому, когда мне ее предложили, я понял, что могу сам зарабатывать. Ну а став профессиональным музыкантом, почувствовал себя независимым и, естественно, зажил уже немножко другой жизнью. Я счастливым себя считал: мало того что играю, так мне за это еще и платят.


«ОТ ОТЦА ЛОЛИТЫ Я СТРАШНО СТРАДАЛ: ЗА МОИ «ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ УСПЕХИ» ОН МЕНЯ РЕГУЛЯРНО НАКАЗЫВАЛ»

— Куда же вы, едва получив паспорт, отправились?

— По всему Советскому Союзу стал колесить. В 16 лет меня приняли в группу Семена Тарина, которая называлась «Киевский цирк на сцене» — с ним мои первые гастрольные поездки прошли. В 18 лет я уже работал в Астраханской филармонии, в 19 — в Калмыцкой, потом в Батумской, в Ленконцерте... Где меня черти носили, ты даже не представляешь, а в 79-м я оказался в Запорожской филармонии, где задержался на долгих 15 лет. До тех пор я считался активно гастролирующим парнем, был востребован — у меня по сей день сохранилась пачка телеграмм-вызовов, приглашений на работу (получать их было очень престижно).

Наверное, многое в жизни мне удалось потому, что на эстраду пришел смолоду. Мне довелось поработать с абсолютно гениальными артистами, я познакомился с выдающимися музыкантами страны (и не только этой!), и мы по сей день дружим. Буквально вчера я обедал с Алексеем Козловым. «Леха, — со вздохом ему сказал, — мне уже 65 исполняется», а он в ответ: «Янчик, а мне уже 75 — чего ты? Тебе еще рано вздыхать». Мы столько лет друг друга знаем... Столько лет! Конечно, Леша — легенда: у нас очень трогательные отношения — профессиональные и человеческие.

— Покинув родительский дом 16-летним, спустя два года вы предстали перед мамой совершенно другим человеком: мат, водка, сигареты, женщины... Как вы успели все так быстро освоить?

— Ну, в отличие от чего-то хорошего, научиться этому не очень и сложно, и потом мне повезло. Уже в 22 года, совсем мальчишкой, я работал в джаз-оркестре Марка Горелика — тогда, в 67-м, это был один из сильнейших коллективов СССР, и я в его составе был самый младший. Там играли ребята, которые к тому времени окончили Ленинградский политех, Институт иностранных языков, а Коля Литяга вообще имел диплом Института международных отношений... К сожалению, он был пьющим и поэтому карьеру дипломата себе испортил: ему ничего не оставалось, как пойти на эстраду. Я это все в своих воспоминаниях, в книгах описываю... Это были настоящие шестидесятники — высокоинтеллектуальные мужики со своей философией, моралью, со своим отношением не только к музыке, но и к тогдашнему строю. Это была такая прогрессивная...

— ...каста, да?

— Я бы назвал их декабристами 60-х годов ХХ столетия...

— Вы обмолвились, что работали в джаз-оркестре Горелика — известного конферансье и дирижера. Он же, насколько я знаю, отец Лолиты Милявской...

— Да, Лола его дочь, и я ее помню совсем ребенком.

— Лолита как-то рассказывала мне, что вы ее, маленькую, научили ругаться матом...

- (Смеется)... за что страшно страдал от Горелика: за мои «педагогические успехи» он меня регулярно наказывал. Дима, таким образом я мстил Марку за то, что он делал мне замечания. «Лола, — подзывал малышку, — пойди скажи папе то-то. Только не говори, что это я тебя научил». Она придет, брякнет ему — ну что взять с ребенка, которому было года четыре, может, пять? Папа темнел лицом: «А ну-ка иди сюда. Кто это тебе сказал?» — и смотрел на меня та-а-к... (Смеется). В общем, мне есть что вспомнить.

...Ты, Дима, всегда берешь интервью у интереснейших собеседников. Я с удовольствием их смотрю, потом в газете, в книгах читаю и замечаю, как ты год от года растешь. Все-таки другим уже давно — лет 15, наверное. Если вначале не каждый приглашенный тобой человек блистал — попадались и проходные персонажи, — то сегодня ты выбираешь только таких, кому есть чем поделиться с читателями, ведь один может обнародовать только сплетни...

— ...а другой поднимает проблемы глобальные, масштабные...

— ...или рассказывает о глобальных, масштабных личностях, которые уже стали историей. Ты очень правильно это делаешь: когда очевидцы молчат, рождаются легенды.


«ВРАЧ ДОГАДАЛСЯ ОТПРАВИТЬ МЕНЯ НА ОБСЛЕДОВАНИЕ, И ОТТУДА УЖЕ НЕ ВЫПУСТИЛИ: ТУБЕРКУЛЕЗ. ВСКОРЕ НАЧАЛОСЬ КРОВОХАРКАНЬЕ И КРОВОТЕЧЕНИЕ, ПОЧТИ ВСЕ ДРУЗЬЯ ОТШАТНУЛИСЬ — Я ЖЕ ЧАХОТОЧНЫЙ...»

— Когда вы вспоминаете безбашенные гастрольные годы, в вашем голосе звучит ностальгия, а если бы была такая возможность, — теоретически! — вы бы их повторили?

— Ты только не думай, что работать на эстраде в те годы — это был мед. Нет, абсолютно. Во-первых, будь ты даже семи пядей во лбу, никаких поблажек не было. Начинал ты с оплаты в четыре с полтиной за концерт при ставке 60 рублей — точно такой же, как на то время была у уборщицы, только если она хотя бы жила дома и могла после работы прийти, приготовить себе суп и пожарить картошку, то ты скитался за тысячи километров, получая ежемесячную зарплату плюс суточные рубль 40. Дима, ну что это были за деньги? Если утром ты в гостиничный буфет заходил, мог на них в лучшем случае купить...

— ...два яйца с хлебом...

— ...стакан чая и одну сосиску. Все — но на обед и ужин ты тоже ведь что-то должен был кушать, так как можно было существовать на такие гроши? Конечно, это означало постоянную жизнь впроголодь. Самое смешное, что нас на сорта поделили: артисты третьей категории получали суточных рубль 40, те, что категорией повыше, — 2.20 и, наконец, самой высокой — 2.60, но ты мне скажи: а что, артисту третьей категории хочется меньше кушать, чем коллеге первой? Я понимаю, в зарплате должна быть градация, но в командировочных-то? К сожалению, эта система начисления суточных продержалась вплоть до последнего издыхания советской власти...

— Плюс ко всему изводила еще, очевидно, неустроенная личная жизнь...

— ...плюс хронические заболевания из-за постоянного недоедания или недоброкачественной еды...

Ты же не представляешь, какие там были условия! Когда мне исполнилось 18, я поехал работать в Астраханскую филармонию — это был 63-й год. Ужас! Мало того что в этом Поволжье была голодуха, так еще и морозы ударили. Помню, на грузовой машине, не выходя их нее, переезжали по ненадежному, зыбкому льду Волгу — если бы мне сегодня миллиард дали, я бы на это не согласился. Ну, не понимали люди, насколько это опасно. Жуткий колотун, мы, замерзшие, трясемся в кузове...

После этой страшной зимы, после гастролей я вернулся домой, и у меня поднялась температура. «Наверное, это грипп, — решил, — отлежусь...». Лежу, лежу, а жар не спадает, снова температура... Наконец, врач догадался отправить меня на обследование: я пришел на рентген, и оттуда меня уже не отпустили.

— Туберкулез?

— Да: сразу отправили в тубдиспансер и положили в больницу. Я, молодой пацан, абсолютно не понимал, что это: думал, полежу неделю (максимум 10 дней) и буду здоров. Ну как ребенок! Попросил, чтобы меня отпустили домой за вещами: соберу, мол, необходимое и обратно вернусь. Мы жили буквально в 15-ти минутах от этого тубдиспансера, я с мамой пошел и сестрой. Забрал гантели, эспандер, книжки любимые и даже гармошку, то есть аккордеон, притащил в палату. Словом, расположился комфортно, но когда стал эти гантели тягать (о чем разговор?), буквально через три-четыре дня началось кровохарканье и кровотечение.

У меня были три каверны на правом легком, и я удивляюсь тому, что выжил. За это я благодарен Богу и маме своей, которая меня у Всевышнего вымолила. Какими только средствами и народными снадобьями меня не пичкали, а ведь нет ничего страшнее, чем болеть в бедной семье. Что такое туберкулез?

— Болезнь бедных...

— Совершенно верно, а лечение — это в первую очередь усиленное питание, но какое питание, если нечего было есть здоровым — не то что больным. Мама барсучий жир с медом, с какао делала — ложку я должен был проглотить до еды, а потом появился новый препарат — дигидрострептомицин: на мне его испытывать начали.

...Я очень благодарен родне, которой никогда не знал и не видел: папиной сестре, что жила в Израиле, маминой тетке из Канады. Мама писала им письма, над которыми они просто рыдали (поэтому, когда сегодня ко мне приходят какие-то незнакомые люди: «Спасите моего ребенка!», я вижу свою мать и себя). Родственники мои тоже небогатыми были, но они присылали посылочки, чтобы меня спасти. Фирменных каких-то вещей — как сейчас говорят, брендов — там и в помине не было: то платочек какой-то, то на платье отрез, то еще что-то, и мама это продавала. Тогда ведь все дефицитом было, жил народ бедно — так сообща меня и спасли.

Ой, меня же еще «поддували». В медицине такое понятие есть, как «пневмоперитонеум», — это метод лечения с помощью газа, закачанного в брюшину. Не знаю, пользуются ли им сейчас, но тогда мне надували тысячу кубов газа и поджимали таким образом легкие, чтобы ограничить их подвижность и ускорить зарубцевание каверны. Вот такой иглой (показывает) — я не обманываю! Это была пытка, а я приходил и смеялся — назло всем! Поскольку газ нейтрализовывался, мне надо было продолжать поддуваться каждые три дня, потом 10 дней, 20, но я же гусар. Ты не думай, что я был спокойным парнем...

— ...а я и не думаю...

— Ты себе даже не представляешь: я был такой — ужас! Сказал, что плевать хотел на их лечение, а закончилось все тем, что через год самовольно этот пузырь распустил. Что поделаешь — характер! Кто-то рождается с ним, а кто-то в себе воспитывает. Закалять волю можно и в армии, когда над тобой старшина стоит и деды с бляхами, но потом вышел на дембель — и все, расслабился, а в моем случае это было врожденное.

Понимаешь... (Пауза). Обидно было болеть, но есть еще и моральная сторона: почти все друзья от меня отшатнулись.

— Как? Почему?

— Ну я же чахоточный! Только мизерная часть их осталась — те, кто не понимал (смеется), что это такое. Благо любимая девушка, первая любовь, с которой встречался, не отвернулась. Потом она стала моей женой — правда, совместная жизнь у нас все равно не получилась... Я тебе просто рассказываю, что не все было так просто, и если сейчас слово «туберкулез» страх нагоняет, то можешь представить, как было тогда.

— Смертельная болезнь...

— Смертельная, но, слава Богу, я выжил. Выжил!


«ОЛЕГ БЛОХИН РАССМЕЯЛСЯ: «ГОЛОВА ЗНАЕТ, СЕРДЦЕ ЗОВЕТ, А НОГИ УЖЕ НЕ БЕГУТ». У МЕНЯ ТО ЖЕ САМОЕ: ВСЕМУ ЕСТЬ НАЧАЛО И ЕСТЬ КОНЕЦ»

— Прославленным музыкантом вы стали еще в советское время, и этот факт лишь добавляет вам баллов. Диски-гиганты, записанные вами тогда на фирме грамзаписи «Мелодия», — это был знак качества: в исполнителей средней руки государство деньги не вкладывало — только в лучших из лучших. Не так давно вы закончили выступления и с аккордеоном вас уже не увидишь. Не сожалеете сегодня об этом? Инструмент по ночам вам не снится?

— Дима, стать бывшим музыкантом невозможно, если ты им, разумеется, был — это остается в тебе навсегда. Ты же понимаешь, что значит каждый день выходить на сцену, как это было при советской власти. Норма — 17 концертов в месяц, 51 в квартал, и ты ее мог выполнить за 51 день или за 60, а мог отыграть по два-три выступления в день, но всякий раз должен был вызывать в себе это состояние, как сейчас говорят — драйв.

Тем более что я был инструменталистом и от меня ждали чего-нибудь эдакого. Работая 22-летним в джаз-оркестре Горелика, я должен был с большим оркестром, биг-бендом, исполнить две вещи, но получалось, что третью играл на «бис» (а если надо было, и четвертую). Это было очень ответственно, интересно, и я своей работой горжусь. Это, пожалуй, одно из наиболее выдающихся достижений в моей жизни, хотя я записал потом с абсолютно гениальными музыкантами, симфоджазами и биг-бендами пять дисков-гигантов на «Мелодии». Не говорю уж о том, что после этого у меня вышло еще восемь пластинок с разными группами, а всего их 13 — для инструменталиста это очень много.

Что же касается драйва, то вызывать в себе это состояние очень сложно, но я даже сегодня ловлю себя иногда на том, что в него прихожу. Я уже не играю, но эмоции выпускать из себя должен, поэтому музыки, наверное, мне недостает.

— Когда вы в последний раз брали в руки аккордеон?

— На Новый год. Это у моих друзей было — они попросили исполнить хотя бы одну вещь, но я играл где-то час 20 — вживую, не прерываясь...

— Дорвались!

— За столом там сидели одни музыканты, и когда я закончил, они сказали: «Если Бог ему дал, кто отобрать может?». Пожалуйста, я и сегодня готов выйти на сцену, но, конечно, пальцы уже не те — физиология есть физиология. Когда у Лени Буряка был день рождения (ему 50 лет исполнилось), я с Блохиным разговорился — мы сидели как раз рядом. Перед застольем они играли — к Лениному юбилею приурочили товарищеский матч ветеранов, и я поинтересовался: «Олег, ну как?». Он рассмеялся: «Голова знает, сердце зовет, а ноги уже не бегут». Тут то же самое: всему есть начало и есть конец.

— Я видел у вас шикарный белый аккордеон, подаренный в свое время Леонидом Даниловичем и Людмилой Николаевной Кучмой, — этот инструмент чем-то от остальных отличается, играть на нем легче?

— Инструмент замечательный, но все, на которых последние 15 лет я играл, звучат достойно. Это раньше в стране сплошного дефицита их просто не было, и заполучить что-то пристойное было крайне сложно, поэтому первый концертный аккордеон я, больной, снова уехавший из дому после туберкулеза мальчишка, год Валерию Чинчукову (царствие ему небесное!) отрабатывал. Он купил его на немецкой выставке — марки «Вельтмейстер-Супита».

— Дорогое было приобретение?

— 807 рублей.

— По тем временам сумма!

— 800 стоил инструмент да семь целковых футляр, и вот я, получая примерно сотню в месяц, целый год отдавал Валере свою зарплату, а сам жил на рубль 40 в день. Ну, пусть даже копеек по 50 добавлял, но все равно существовал впроголодь. Мой отец, когда вспоминал об этом, плакал. «Господи, — говорил, — этот пацан уехал и сам себе купил инструмент...». Конечно же, денег таких у родителей не было, — о чем речь! — и когда сегодня ко мне приходят и просят: «Купите моему сыну аккордеон, он очень талантливый», я думаю: «На здоровье, чтобы ребенка спасти — все, что угодно, а на инструмент пускай заработает сам», потому что представляю в этом возрасте себя.

Знаешь, когда мой племянник начинал фыркать, не слушался дедушку с бабушкой, отец его упрекал: «Как же тебе не стыдно! Яша в 13 лет уже работал и мало того, что больной на гастроли поехал, еще и сам купил инструмент». Он до конца своих дней не мог простить себе...

— ...что не в состоянии был вам помочь?

— Именно, поэтому, с одной стороны, такого никому не желаю: пусть дети имеют возможность музыкой заниматься, а с другой... Да, инструмент — это действительно дорого, но кроме того, что играешь, ты должен еще и сам приложить усилия, что-то сделать, чтобы достичь результата.

Из книги Виталия Коротича «Доигрался».

«Отец Яна в молодости был очень красив, атлетичен, много занимался спортом. В 1933 году, когда Черновцы были в составе Румынии, Пиня (в советское время переименованный в Петра) Табачник стал чемпионом Бухареста по фигурному катанию на коньках, но война сломала ему, как и еще десяткам миллионов людей, жизнь и здоровье: в середине 40-х он уже не передвигался без костылей.

Вчерашний чемпион-фигурист побывал в плену, в концлагере, и, когда лагерников гнали босиком по снегу, отморозил пальцы ног. Почерневшие, сгнившие, смердящие — начиналась гангрена — пальцы он ампутировал себе сам и с тех пор перестал быть первым весельчаком в округе и кормильцем семьи. По ночам, во сне, отец кричал от боли, и мать успокаивала его, не называя по имени. Считалось, что если спящего окликнуть, душа его может испугаться, забудет обратный путь, и человек не проснется».


«ЕСЛИ ТЫ БЕРЕШЬ СЕГОДНЯ 50 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ИЛИ ЕВРО ЗА КОНЦЕРТ, ЗАЧЕМ ТЕБЕ ЕЩЕ ЗВАНИЕ НАРОДНОГО?»

— Указ о присвоении вам звания народного артиста подписал первый Президент Украины Леонид Макарович Кравчук...

— ...а заслуженного я при советской власти еще получил.

— Тогда званий практически не давали, а сегодня народных и заслуженных в Украине больше, чем просто артистов. Я спрошу напрямую: вам не кажется, что эти звания, которых в цивилизованных, нормальных странах не существует, пора отменить?

— Дима, ты понимаешь... Я в таких случаях предпочитаю опираться на юриспруденцию, которую знаю и люблю, а закон, как известно, обратной силы не имеет. Кому дали, тому дали — ну что уж тут?

Вот спорят: отменять, не отменять... Мы вот с тобой дружили с легендарной Женей Мирошниченко, ныне покойной. Евгения Семеновна прожила большую и красивую жизнь, но если бы эта выдающаяся оперная певица мирового уровня была обеспеченной и ни в чем не нуждалась, никакие звания ей были бы не нужны, потому что только при упоминании ее имени люди вставали и стоя ее приветствовали...

Увы, за неимением достойного вознаграждения за талант и труд власти этой страны раздавали всегда звания, грамоты и ордена. Сегодня ситуация в корне изменилась — мы сейчас говорим не о строе. Не хочу кокетничать и надувать щеки, но, по крайней мере, доходов своих я никогда не скрывал — это в налоговой знают. Сколько получал, столько и декларировал — принципиально, тем более что меня хлебом не корми — дай кое-кому сделать назло.

— Не на «бис!», а назло...

— Да (смеется), а если ты берешь сегодня десятку, двадцатку, тридцатку, а то и 50 тысяч (я имею в виду долларов или евро) за концерт, зачем тебе еще звание народного? Или можно предложить так: «Знаешь, что, давай ты станешь народным, но получать такие бабки не будешь». Государство ведь к званию народного артиста еще и материальные блага прилагало: персональную пенсию, дополнительные метры жилплощади, всевозможные льготы, даже места на престижных кладбищах и бесплатные похороны, — и если ты принимаешь все это за счет госбюджета, то не имеешь права такие брать гонорары.

— Хорошо, но ведь можно же сделать иначе: тем, кому уже дали какие-то звания, пусть оставят, но дальше — остановиться, новых не присваивать, глупостями не заниматься?

— Конечно же, все это отменить надо. Самое высокое звание — имя и фамилия: мы же прекрасно помним артистов, которые не имели официального признания долгие годы и которым «звездочки на погоны» дали уже тогда, когда они были популярнее всех народных, вместе взятых.

— Вслушайтесь, как смешно звучит: «народный артист Соединенных Штатов Америки Фрэнк Синатра» или «народные артисты Швеции группа «АВВА»...

— О чем разговор?! Я, между прочим, столько читал о жизни Фрэнка Синатры — это один из моих самых любимых героев. Действительно, потрясающий человек, вдобавок близкий мне по духу, по поступкам своим — я знаю много примеров его благородства.

— Он же моего коллегу однажды спас...

— Да, и когда у маэстро был юбилей, на торжество по случаю его 70-летия явился один журналист. «Вы знаете, — сказал, — я всегда отзывался о Фрэнке Синатре очень плохо, честил его самыми последними словами: он, дескать, и наркобарон, и торговец оружием, и мафиози, тем не менее я ему благодарен за то, что он спас мне жизнь. Как-то вечером я вышел из студии после телепрограммы, где в прямом эфире в очередной раз на него наезжал, и тут на меня набросились молодчики с битами и стали просто убивать. Я упал и, уже теряя сознание, подумал: все, это конец, и в этот момент появился Синатра и произнес: «Ну ладно, на этот раз с него хватит».

Он был неординарной личностью и совершал колоссальные поступки. Когда-то Синатра принял большое участие в выборах Кеннеди, очень много сделал для его победы.

— Деньги даже давал...

— Мало того, еще и с концертами выступал, агитировал — словом, вел огромную предвыборную работу, и вот после инаугурации, когда Кеннеди стал президентом, к нему в кабинет со знаменитой ослепительной улыбкой вошел Фрэнк и спросил: «Господин президент, что я могу еще для вас сделать?». Все, после этого ноги его в Белом доме никогда не было. Более того, брат Кеннеди Роберт, который был министром юстиции и генеральным прокурором США, стал собирать компрометирующий материал и возбуждать против Синатры уголовные дела.

Тебе это не напоминает нашу страну (смеется)? А вот мне — еще как! Видишь, история, оказывается, повторяется, и, как мне кажется, в Украине это случается слишком часто. Ловлю себя иногда на мысли, что сказывается тут фрейдистский комплекс царя Эдипа, который убил своего отца, — понимаешь?


«СВОДИТЬ ТЕПЕРЬ СЧЕТЫ — ЭТО ВСЕ РАВНО ЧТО МСТИТЬ МУХАМ И ТАРАКАНАМ»

— «Я никогда, — признались однажды вы, — не играл то, что не умею играть, никогда не играл тем, кто не хотел меня слушать, и никогда не приходил туда, где не хотели меня видеть. Поэтому сумел сохранить свое достоинство и как музыкант, и как человек». Если вы не против, перейдем от искусства к политике. Знаю, что до «оранжевой революции» вы были в прекрасных отношениях с Виктором Андреевичем Ющенко...

— ...Дима, на эту тему я говорить не хотел бы...

— ...в настолько прекрасных, что даже ходили друг к другу в гости, домой...

— Да, это правда, но не только с ним я приятельствовал.

— В то же время вы дружили с Леонидом Даниловичем, и когда его приближенные начинали пенять вам: мол, что это ты так носишься с Ющенко и Порошенко? — вы всегда этих людей защищали...

— Конечно.

— Позволю себе вас процитировать: «Рискуя собственной башкой и нерасположением к себе, чего и добился впоследствии, я говорил: «Почему я не должен уважать этого человека? (Имеется в виду Ющенко. — Д. Г.). Я всегда буду его уважать за то, что он любит свой язык, свою Родину, свою мать. За то, что любит свои песни, свою одежду, свои книги». Тем не менее, когда Виктора Андреевича Президентом избрали, вы стали одним из первых, — если не первым! — на кого обрушился удар новой власти, и уж наверняка первым, кто на него ответил. Тогда очень многие испугались — я это хорошо помню, а вы нашли в себе силы не согнуться, встать в полный рост и ответить. Созвали пресс-конференцию, выступили в средствах массовой информации: отстаивали свои права — юридически абсолютно бесспорные...

— Дим, я действительно сказал, что буду уважать человека (это касалось не только Ющенко, а любого моего соотечественника!), который любит свой язык, свою мать, одежду, культуру — свое все, но потом уточнил, что я никогда не буду уважать того, кто ненавидит чей-то язык, чью-то мать и чью-то культуру: для меня это вообще уже не человек. Вместе с тем начинать сегодня сводить счеты мне совершенно не хочется: прошлое ворошить не стоит. Я выражал свой протест, когда вокруг все молчали, когда втянули в одно место языки и боялись открыть рот, а теперь, когда все могут высказаться, зачем присоединяться к общему хору? Что я могу добавить?

Сколько тогда людей просто сбежало, отвернулось от меня, испугалось, а я ведь всегда честно служил — прежде всего стране. Если ты помнишь, я открытое письмо написал, где подчеркнул, что совесть моя перед Украиной и перед украинским народом чиста, но меня другое тогда удивило. Пришедшие к власти повторяли: «У нас демократия, свобода слова», а мне полностью перекрыли доступ в прессу, на все телеканалы. Разве что «Пятый» иногда «вспоминал» — устраивал провокации. Например, сообщали бегущей строкой, что против меня открыто уголовное дело, а это было неправдой. Нет, сводить теперь счеты — это все равно что мстить мухам и тараканам: ну кто они такие?

— У вас подрастало тогда уже трое маленьких детей — вам не было за них страшно?

— Было. Единственно, за кого было страшно, так это за сыновей, и я просил Таню: «Увези их куда-нибудь!». (Пауза). Теща моя так и сделала: спрятала пацанов...

— Где?

— Я не хочу об этом — а вдруг придется еще раз увозить (смеется). Я попросил: «Освободите меня от переживаний за них», а сам не боялся: не зря говорят, что на миру и смерть красна. Ты помнишь, я процитировал тогда стихи военных лет Ильи Эренбурга?

— Оглохший, окровавленный и страшный...

— ...Я шел на танк — в атаку, в рукопашный.
Но боли не было -была лишь только злоба.
Я лег под танк, и мы погибли оба.

— Хотелось под танк лечь красиво?

— Да, но предварительно обвязавшись гранатами. Под их танк лечь и вместе с ними уйти, потому что это было невозможно терпеть. Когда человека обвиняют в том, чего он не совершал, когда он без вины виноватый, когда начинают выискивать придуманные грехи, ему становится все равно. Знаешь, я недавно Шекспира перечитал — просто попался под руку, у меня же хорошая библиотека. Взял том, открыл наугад на какой-то странице и попал на сонет
66-й. Вот, казалось бы, 400 лет назад написано, а как современно звучит:

Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,

И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,

И вспоминать, что мысли замкнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.

Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.

Ну чем чувства и переживания людей, живших четыре столетия назад, отличаются от сегодняшних? Человечество фактически в том же находится состоянии, и уж тем более недалеко вперед ушло наше общество, а я считаю себя вправе об этом судить, потому что мне пришлось в своей жизни не только музыкой заниматься. Как ты знаешь, последние лет 15 я посвятил общественной деятельности...

— ...благотворительности...

— ...и с удовольствием все это делал, но, если почитать сегодня нашу прессу, там сплошная чернуха — и это аморально.

В Верховной Раде я вхожу в Комитет по борьбе с организованной преступностью и коррупцией. Разумеется, далеко не все законы у нас соблюдаются и не все они совершенны. Я вот сижу на заседаниях рядом с законоведами... При обсуждении какого-то дела есть судья, есть прокурор, а себя я называю судом присяжных. Представляю, иными словами, глас народа, и когда речь идет о законе, могу промолчать, но когда дело морали касается, не смолчу никогда. Есть люди, для которых мораль важнее закона, человек моральный нарушать законы не будет, а когда нет морали, начинается беззаконие. Все это между собой связано, хотя и говорят: пусть рухнет земля, но восторжествует закон.


НА «ЧЕСТЬ ИМЕЮ» Я ПРЕЗИДЕНТА ЮЩЕНКО НЕ ПРИГЛАСИЛ — ЭТО БЫЛ МОЙ ДЕМАРШ»

— Возвращаюсь опять к Виктору Андреевичу: я помню ваши программы «Честь имею пригласить», на которые он приходил в ранге опального политика, бывшего премьер-министра...

— ...да, это было при Кучме...

— ...помню, как вы признались, что были в Ющенко влюблены. Любовь зла, Ян Петрович?

— Когда Ющенко начинал, он вел себя очень красиво и толерантно. Ты же помнишь, как он со всеми заигрывал? Со всеми, и видимо, Виктор Андреевич думал, что я могу стать возле него этаким придворным, которым Табачник никогда не был. Я, кстати, очень уважал (и по-прежнему уважаю) Людмилу Николаевну и Леонида Даниловича, но знал ту грань, которую никогда не переступал и не переступлю, и я специально приглашал Ющенко, когда он был в опале. Почему? Потому что хотел показать: программа «Честь имею пригласить» не ангажированная, она собирает в первую очередь интересных людей, личностей. Садитесь за столики и выясняйте свои отношения, но это легче сделать с улыбкой, под хорошую музыку.

— Когда пригласили Ющенко, врагов себе нажили?

— Ой, что ты — ну, разумеется.

...Когда начались все эти гонения, мне исполнилось как раз 60 лет. Настроение было на ноле, да и откуда оно возьмется? По телевидению и радио оплевали, пресса ушат грязи вылила — никаких попыток разобраться не предпринималось. Я огрызался как мог, и все-таки на юбилей ко мне приехали во Дворец спорта выдающиеся артисты из СНГ и даже лучший джазовый певец Соединенных Штатов Кевин Махогани.

— 10 тысяч зрителей собралось...

— Ну ты же видел... Концерт шесть часов длился, и ни один зритель не ушел. На сцену вышел мой французский коллега великолепный Ришар Гальяно, были замечательные музыканты, певцы... Валечка Толкунова покойная, Иосиф Кобзон...

— ...Тамара Гвердцители...

— ...Николай Басков, Таисия Повалий — я очень им благодарен. Естественно, я пригласил Леонида Макаровича Кравчука и Леонида Даниловича Кучму — они пришли, — а вот Ющенко не приглашал и потом не позвал ни разу... Приезжали как-то семь президентов одновременно: помимо Кравчука и Кучмы, Александр Квасьневский, Рудольф Шустер, Петр Стоянов, Эмил Константинеску, Петр Лучинский, выдающиеся люди Европы, планеты, но я ни разу — принципиально! — Президента Ющенко не пригласил. Это был мой демарш — я понимал, что вся страна это увидит и задастся вопросом: а почему? Даже газетчики в интервью у меня спрашивали, и не единожды: «А Ющенко вы пригласили?». — «Нет!» — отвечал. «Почему?», а я: «Не хочу!». Всегда, я считаю, должны превалировать здравый смысл, справедливость и последовательность поступков.


«ПОЛУЧАЕТСЯ ТАК: ЕСЛИ ТЕБЯ ПРОСТО СДАЛИ ИЛИ, КАК ГОВОРИТСЯ, РАЗМЕНЯЛИ — ЭТО ПОЛИТИКА, А ЕСЛИ ОБМАНУЛИ, ФОРМЕННЫМ ОБРАЗОМ ОБОБРАЛИ — РАЗВОДЯТ РУКАМИ: «ЭТО БИЗНЕС»

— Когда вас начали официально травить, Виктор Андреевич, одного слова которого было бы достаточно, чтобы все это прекратилось, за вас не заступился. Как вы думаете, почему?

— Дима, а ты можешь назвать хоть одного человека, за которого он заступился? Знаешь, мне действительно надо было прожить до 65 лет, чтобы очень многое, наконец, понять. Ну назови в этой стране того, кто за кого-нибудь заступается? А, вспомнил: когда у тебя в «Бульваре» лет 13 назад была скандальная публикация, я заступился за своих коллег — высказал все, что думаю, и пошел на конфликт.

Тогда некоторые артисты и журналисты — ну шавки типичные! — стали наезжать на меня: тот уколет, этот... Чего стоили все эти высказывания: «Табачник, как он сам себя называет, народный артист...». Когда сказавший это еще пас свиней, я уже весь Советский Союз несколько раз как артист объездил и вообще такого не понимаю. Я же никого из артистов не обижаю — ты знаешь это прекрасно. У меня воспитание тех еще лет, когда существовал неписаный закон: никогда не трогай коллег!

— Ладно, не заступился Ющенко, а почему не замолвил за вас словечко ваш близкий друг Петр Алексеевич Порошенко?

— Дима, мы это уже обсудили... Не хочу даже о них говорить — мне вспоминать неприятно. Это они себя должны спросить, как и почему, а мне не надо. И слава Богу, что не заступились, что я ни перед кем не в долгу. Сам вышел и сказал, что думал, что, в конце концов, хотел. Потом многие же передо мной извинялись: оказывается, я белый и пушистый, но время было такое. И тот прибежал, кто против меня все заказывал: извинился при всей Верховной Раде. (Горько). Зачем? Оно мне уже не надо: оплевали при всем народе, а извиняется в депутатском кругу...

Я даже по-человечески счастлив, что прожил эту сложную, тяжелую жизнь, и другой себе не хочу, потому что иначе никогда бы не стал тем, кем сегодня являюсь. Имею в виду не величину собственной персоны, — Боже упаси! — не должности и не благополучие, а внутреннее свое состояние.

— Вы — редкое нынче качество! — никогда никого не сдавали, но иногда весьма эмоционально высказывались. «Я обалдел, — воскликнули вы, — когда увидел на 70-летии Леонида Кучмы тех, кто хаял его на Майдане!»...

— Ха! А ты не обалдел? Ты же тоже на юбилее Леонида Даниловича присутствовал... Я по наивности думал, что должны все-таки соблюдаться приличия. После того, как до и после своего ухода он подвергся очень большой критике (критике — это мягко сказано)...

— ...еще бы, на всю страну кричали: «Кучму геть!»...

— ...я думал, что Леонид Данилович соберет, в общем-то, людей, которые шли с ним в бой, которые остались ему верными, а пришли те, кто его хаял, кто оскорблял, кто бросал в лицо огульные обвинения... С одной стороны, это можно объяснить христианским всепрощением, но уместно ли оно, если эти предатели только вчера делали гадости и завтра — уверен! — сделают их опять. Я посмотрел на это и... растерялся — у меня целый вечер не было настроения.

Мне что-то стали потом говорить... Нет, не Леонид Данилович, не Людмила Николаевна — ни в коем случае, друзья наши общие оправдывались: «Ян, ты же понимаешь, что не они инициаторы. Было то-то и то-то», но меня их расклады уже не интересовали — это чисто холуйское увиливание от правды. Кстати, недавно я с большим удовольствием поздравил Людмилу Николаевну с ее 70-летним юбилеем. Поверь, я провел рядом с ней едва ли не самые красивые годы своей жизни.

— Вы же вместе по тюрьмам ездили...

— Я горжусь, что с ней для несчастных людей что-то делал: для заключенных, для обитателей домов престарелых. Все это зафиксировано телекамерами, многократно описано в прессе, подтверждено документами... Я всегда буду гордиться своими хорошими делами, но мне неприятно даже смотреть на человека, если он предал тебя, если он лицемерит. Сегодня идет подмена понятий. Получается так: если тебя просто сдали или, как говорится, разменяли — это политика (а где же нравственность, где мораль?). Если тебя обманули, форменным образом обобрали, разводят руками: «Это бизнес» (а что тогда называется воровством?). Это бандюги! — ты меня понимаешь?

Конечно, мне иногда сложно, потому что я из другого немножко мира, но, кстати, порядочных людей, которые думают так же, как я, много. Есть и еще более нравственные, потому что я все-таки из шоу-бизнеса, который никогда не блистал нравами, а они — из более респектабельных сфер. Я, например, знаю немало таких людей и с удовольствием их бы назвал, но двумя-тремя фамилиями ограничиться не могу — их, слава Богу, гораздо больше.

30.07.2010 15-37