Учитель рисования

Столичные новости

60 лет назад, 19 ноября 1942 года, на улице родного Дрогобыча был застрелен Бруно Шульц — писатель, чье имя стоит в истории литературы рядом с Прустом, Кафкой, Майринком, Борхесом, Джойсом.

ЧЕЛОВЕК С УЛИЦЫ КРОКОДИЛОВ

В довоенном Дрогобыче, где среди щедрых садов, бурьяна и репейника ходили тихие, как ладонь, городские дурочки и чинные отцы города в пестрых хасидских халатах и меховых колпаках, а на улице Крокодилов дома со слепыми фасадами хранили в своей глубине неведомое число захламленных и таинственных комнат, жило семейство Шульцев: отец, Якуб Шульц, содержавший суконную лавку, жена его, Генриетта, дочь владельца лесопилки, и их трое детей — старшие Изидор с Ганей и младший Бруно. Хилый и мечтательный Шульц окончил гимназию имени Франца Иосифа (император впоследствии станет его любимым символом), а после пунктирно — из-за слабого здоровья и Первой мировой войны — учился на строительном факультете Львовской Политехники и архитектурном — Венского университета, брал частные уроки рисунка, но образования ни в каком направлении не закончил. Последние десять лет жизни его отец удалился от лавочной бухгалтерии и впал в состояние, которое можно назвать и безумием, и отказом принимать заведенный обывателями миропорядок. Эскапизм отца привел к проседанию реальности и обветшанию внутренней вселенной семьи, восстановлением которой через много лет и займется в своих книгах Шульц. Пока же он поступает учителем рисования и труда в ту же гимназию, которую окончил (она уже переименована на польский лад и носит имя короля Владислава Ягелла), и пытается продавать собственные графические работы и гравюры на стекле, хотя и считает их несовершенными. Профессионалы придерживаются, однако, иного мнения: рисунки Шульца постоянно выставляются в художественных салонах Львова, Вильнюса, Кракова. Была у Шульца и любимая, учительница той же гимназии, но супругой Бруно Юзефина Шелинская так и не стала. Для женитьбы от ортодоксального Шульца требовался мужественный и кардинальный поступок — переход в католичество. И он даже сделал первый шаг — вышел из иудейской общины. Но попытки уехать в Силезию и обвенчаться закончились неудачей, в результате роман, длившийся четыре года, закончился разрывом.

В 30-е годы Шульц обрел покровительницу (поговаривали даже о романе) в лице Зофьи Налковской, польской писательницы, которая помогла опубликовать некоторые его рассказы и познакомила со своими друзьми — Виткаци, Гомбровичем, Тувимом. Можно сказать, что Шульц даже обрел определенную литературную славу и симпатии известных литераторов. Его тексты уже готовились к переводам на европейские языки, когда советская оккупация перекрыла кислород галицийскому захолустью. Шульца обязали рисовать гигантских сталиных и агитационные картинки, за использование в которых желто-голубой гаммы он был заклеймен как украинский буржуазный националист и даже на некоторое время посажен в тюрьму.

В июле 1941 года Дрогобыч оккупировали немцы. Шульц оказался в гетто. Как человека, разбирающегося в искусстве, его принудили инвентаризировать награбленные у евреев ценности. Столяр из Вены, офицер местного гестапо Феликс Ландау, приказал Шульцу расписать фресками детскую своего дома, а также интерьеры гестапо.

СКАЗОЧНИК НА ВЕРСТАКЕ

Рассказывает Альфред Шраер, ученик Бруно Шульца, коренной житель Дрогобыча, бывший узник концлагерей:

— Шульца убил гестаповец Карл Гюнтер. Он был самым страшным убийцей в Дрогобыче. Он носил дамский пистолет в маленькой кобуре и стрелял в евреев направо и налево. Почти каждый нацист имел тогда «своих» евреев, по сути, рабов, которые его обслуживали: вели хозяйство, убирали, Шульц вот писал фрески. Гюнтер курировал строительство напротив здания гестапо, на котором, естественно, работали евреи. И вот Ландау, его начальник, как-то вышел на балкон и ради собственной забавы застрелил из ружья двух «гюнтеровских» девочек, штукатуривших стену, — Вичу Цукерман и Дору Штербах. А незадолго до этого убил еще Гюнтерового дантиста. Вот почему подчиненный захотел ему отомстить. 19 ноября 1942 года мы запомнили как «дикий четверг»: нацисты расстреливали каждого встретившегося на улице еврея. Гюнтер охотился именно на Шульца. И когда нашел, схватил его за шиворот и дважды выстрелил в затылок из своего знаменитого пистолета. Шульц перед смертью отвернулся. А когда на следующий день в Дрогобыч вернулся Ландау и спросил: «Зачем ты его убил?», Гюнтер смеясь ответил: «Ты расстреливаешь моих евреев, я убиваю твоих!»

Шульц был человеком незаметным, тихим, физически слабым, с колышущейся походкой. О нем обыватели иногда судачили, что он немножко не в себе. Но в гимназии, где у всех учителей были прозвища, к Шульцу ни одно не пристало: он вызывал уважение. Он был исключительно справедливым человеком, никогда никого не обидел. Однажды, правда, какой-то ученик вывел его из себя, и Шульц, вспылив, схватил классный журнал и шлепнул мальчика им по спине. Не розгами! Это была сенсация на всю гимназию!

На уроках труда он учил нас работать рубанками и напильниками, и когда мы попали в лагерь принудительных работ для евреев, навыки столярного дела помогли мне выжить.

Часто во время уроков мы просили его рассказать сказку. Мы подметали опилки, он садился на верстак и начинал импровизировать. Даже если раздавался звонок, мы не шевелились и дослушивали историю до конца. К сожалению, никто из моих товарищей так и не смог воспроизвести хотя бы одну из этих сказок по памяти.

Сказки — ключевое понятие для Шульца. В письмах он поясняет, почему любит их и не считает недостатками своей прозы детскость и незрелость: «Дело в том, что род искусства, который мне ближе всего, это и есть возвращение, второе детство. Если бы удалось обернуть развитие вспять, какой-то окольной дорогой еще раз пробраться в детство, снова пережить его полноту и неохватность, — это стало бы обретением «гениальной эпохи», «мессианской поры», которую сулят и которой клянутся все мифологии мира. Моя мечта — «дорасти» до детства».

В смысле литературной семейственности Шульцу повезло: он окружен собратьями-мифотворцами — Борхесом, Маркесом, Майринком. Узреть в бытии некий высший смысл, увидеть в обыденности миф — вот занятие этих провидцев. В письмах друзьям Бруно пишет: «Поэзия — это короткое замыкание смысла между словами, мгновенное воскрешение первобытных мифов. Среди наших идей нет ни крупицы, которая не восходила бы к мифологии, не была преображенным, изуродованным, перекроенным мифом. Изначальное дело духа — рассказывать сказки, создавать «истории». Мифосозидание Вселенной еще не завершено».

Эко сказал, что постмодернизм вырастает из распада империи. Именно житель мертвой империи Шульц вручную, исподволь повернул литературу ХХ века от эпосов, от крупных романных форм к сочному минимализму. К письму, как единице литературы. Мысль эта, кстати, звучит тавтологично, ибо все тексты Шульца были написаны им как письма — в первом значении слова и отправлены адресатам по почте. К письму вне жанров, которыми прославятся Бланшо и Батай, к письму без границ, без линейного времени. Шульц — мастер фресок не только как художник (сколько он написал их темперой в Дрогобыче!), но и как литератор. Античная модель созерцания — фрески не знали границ, они росли и оборачивались вокруг себя. Посему и время, и действие в повестях Шульца — алхимический змей-уроборос, кусающий свой хвост. Время в империи ходит по кругу, оно нетленно и недвижимо, пусть империя даже и мертва.

ДЕТИ ИМПЕРИИ

Ближайшим литературным родичем Шульца чаще всего называют Франца Кафку. Как по мне, уподобить Шульца Кафке все равно, что назвать Толстого Достоевским! Однако общего у них, действительно, много, как у детей, ходивших в один детский сад, к одной воспитательнице: ею была австрийская культура. Мощное дыхание этой культуры слышалось на любой окраине Австро-Венгерской империи. В этой культуре, как в котле, кипела дивная смесь из имперской толерантности и национальных специфик. На стыке и смешении возникла одна из мощнейших мировых литератур, давшая миру Кафку, Броха, Музиля, Канетти, Рота. В тени ее обретался и Шульц, маленький человек, робкий пророк, певец провинциального рая.

Итак, Кафка и Шульц — два незаметных человека, родившиеся на задворках некогда могущественной империи, надкусили одно и то же яблоко мифотворчества, но с разных сторон. Кафка написал: «Если писатель хочет избежать сумасшествия, он вообще не имеет права удаляться от письменного стола». Для него существовал непримиримый зазор между творчеством и службой, которую он, однако, так и не решился оставить, боясь не выдержать творческих обязательств перед освободившимся временем. Шульц же, несмотря на паломничество в Париж (откуда он в страхе бежал, даже не попрощавшись со знакомыми) и регулярные поездки в Варшаву на переговоры с издателями, ни за что не хотел покидать родной Дрогобыч. Провинция была его заваленным сокровищами чердаком, пыльным многонаселенным чуланом, средой обитания, из которой он выдувал переливающиеся на солнце мыльные пузыри образов. Разорви он эту магическую пуповину, неизвестно, осталось бы с ним волшебство языка? И потом служба Шульца не диссонировала с его писательством: она возвращала его в заповедный мир детства. Оба гения не были профессиональными писателями: они не только были свободны от скупой и маниакальной дрожи над своими текстами, но пребывали в постоянном сомнении относительно их ценности. Когда Кафка завещал после смерти уничтожить его рукописи, это не было позой: он искренне был не уверен в их значимости. То же и с Шульцем. Его тексты, сохранившиеся, в основном, благодаря его переписке с такими же не от мира сего корреспондентами, всегда несут в себе улиточный влажный след его страхов и неуверенности. А повесть «Возвращение домой», отправленная боготворимому им Томасу Манну (на деревню дедушке или самому Господу Богу?), и роман «Мессия», который по некоторым версиям, канул в архивах НКВД, были самим Шульцем беспечно и безжалостно разбазарены.

Впрочем, когда Гомбрович в журнальной статье нападет на своего друга, прикрывшись образом обывательницы с улицы Вильчей, для которой мир Шульца — пустая бутафория, а сам он — «либо ломака, либо притворщик», Бруно, боязливый и тихий, ответит бескопромиссно. Только духовная жизнь и имеет право на существование, только бы оградить ее, нежную и ранимую, от житейских обстоятельств и меланхолии. Причем под житейскими обстоятельствами Шульц подразумевал не быт, вечную пятую поправку поэтов. Фраза Бродского — «за рубашкой в комод полезешь — и день потерян» — как будто о нем сказана. Любая вещь может послужить Шульцу поводом для письма, их приключения — ваниль, корица и цукаты его повествований.

С Кафкой Шульца роднит и внимание к образу отца. По сути, обе его повести — «Коричные лавки» и «Санаторий под клепсидрой» — посвящены тому, как дрогобычская вселенная обращается вокруг своего демиурга и как она начинает ветшать и распадаться с момента его безумия, бегства отца от реальности. Образ «отца внутри меня», сформулированный Рильке, еще одним учителем Шульца, становится для писателя гамлетовским импульсом. «Может быть, есть два отца? Ничего подобного. Всему виной быстрый распад времени, оставленный без бдительного присмотра». Шекспировский вопрос о связи времен для Шульца оборачивается мандельштамовской тоской по неспешному веку ХIХ, когда еще всем дрогобычским ли, пражским ли евреям было уютно в границах габсбургского мифа. Лишившись отца, Бруно пытается спасти его мир.

ФРЕСКИ ОТ МЕРТВОГО ПИСАТЕЛЯ

За право обладать Шульцем (как и заповедано герою мифа) соревнуются сразу несколько государств, несколько национальных культур. Украина, которой географически вот уже полсотни с лишком лет принадлежит Дрогобыч, практически не интересуется гениальным земляком. Мэр города однажды заявил, что Шульц — фашистский коллаборант, потому как у него были арийские документы. Что, во-первых, чушь несусветная, во-вторых, видимо, умаляет его значимость как писателя и художника в глазах мэра. Короче, Дрогобыч до сих пор плохо осознает, на какую высоту вознес его гениальный уроженец. А вот Польша, Израиль и Австрия яростно претендуют на то, чтобы считать Бруно Шульца частью своей культуры. Особенно Израиль, ознаменовавший недавно свои притязания громким скандалом. Во время ремонта в бывшем доме офицера Ландау под слоем старой штукатурки открылась фреска Шульца с гномами и королевой. Немецкий режиссер Гайслер, делающий фильм о писателе, снял ее на пленку и сообщил о находке во все официальные инстанции. Однако скоро фреску похитили. Об этом написали все ведущие европейские газеты. И вот Институт Памяти Мучеников и Героев Холокоста в Иерусалиме «Яд Вашем» год назад сделал официальное заявление, что перемещение фрески (точнее, ее центрального фрагмента, фон варвары оставили) произошло по согласованию с городским руководством. Почему нужно собирать памятники еврейской культуры, игнорируя юридические правила и законы совести, непонятно. Оптимисты-гуманитарии в Украине продолжают надеяться на пробуждение этой самой совести у организации «Яд Вашем» и возвращение фрески. Но пока, очевидно, лучше в Дрогобыче ничего больше от побелки не освобождать, а не то снова умыкнут найденное фанаты Шульца, растащат будущий музей на реликвии.

...Весь перепачканный штукатуркой предстает перед нами хилый человечек с глубоко посаженными глазами, ночной учитель рисования Бруно Шульц. Пока все мы, его ученики, мягко спим в пушистой тьме, он листает перед нами старые литографии сумеречных ландшафтов, графику теней, чернеющих на белых лунных дорожках парков. И нам укромно и сонно. И пахнет фиалками, и воздух сияет серебристыми газовыми вуалями. Нам хорошо.

20.11.2002 10-03