Этот поезд в огне

Олег Сидор-Гибелинда

Историю столетия глазами легендарного украинского оператора Израиля Гольдштейна представил в своей документальной дилогии режиссер Виктор Олендер.

После премьеры дилогии Виктора Олендера, состоявшейся недавно в столичном Доме кинематографистов, я долго не мог успокоиться и все расспрашивал киевских старожилов: неужели и такое было? В 1944-м? Вешали фрицев при всем честном народе, прямо на месте сегодняшнего Майдана Незалежности? Мои собеседники отнекивались: мол, вряд ли, если бы это случилось, то, наверное, обязательно запомнили бы. И только одна немолодая женщина не отпиралась: да, было, сама хотела пойти посмотреть, но старший брат отговорил. А сам пошел и вернулся домой с белым лицом. Говорит, с последним фрицем, совсем пацан попался, промашечка вышла. Не хотел голову в петлю совать, так его избили в кровь, а потом уж повесили.

Последнего нюанса нет в фильме «Пассажиры из прошлого столетия», но о факте публичных казней гитлеровцев я впервые узнал как раз оттуда. (Да что там узнал — своими глазами увидел на экране.) Но фильм этот (о его продолжении «На незнакомом вокзале» поговорим отдельно) силен деталями, которые, не торопясь, с чувством, с толком, расстановкой комментирует нам 84-летний Израиль Цалевич Гольдштейн, старейший оператор украинского кино. Охватывают они, без малого, все прошедшее столетие, признанное самым кровавым в истории человечества.

Вначале ничто не предвещает беды. Мчится старомодный локомотив, экранный лейтмотив, не зная, что «в коммуне остановка». А пока прибывает поезд на станцию Ла Сиота, и есть повод в большом формате поглазеть на «людей 1895 года». Мамзелька в шляпке, недоумевающий парень-деревенщина с корзинкой. А теперь вашему вниманию предлагается специфический жанр синематографа: дети, вуаля. Позируют и немножечко шалят; шляпки поменьше, гольфы, матроски. (Таких любит рисовать Владислав Шерешевский.) Улыбки летней ночи, доползающей до своего хмурого и, увы, закономерного утра...

Дальнейший сказ — о Киеве. О судьбе его улиц, площадей, их обитателей. Истории, повторяю, не всегда леденящие кровь, некоторые, напротив, почти забавны, например, о номерах на Малой Житомирской, в 20-е годы сдаваемых почасово жрицам древнейшей профессии, которые фланировали неподалеку в поисках клиентов. Зал взрывается смехом и одобрительными аплодисментами и при словах, в сердцах сказанных старым мастером экрана о площади неподалеку: «Видно, гиблое это место для памятников». Вот что называется, не в бровь, а в глаз!

Но — «этот поезд в огне», как пел Гребенщиков. Февральская революция: глупая толпа приплясывает с головой сверженного кумира. Пока что бронзовой... Октябрь, гражданская. Гримасы нэпа: вывеска «Правдивi медовi пряники». О войне Отечественной говорится очень много, наверное, больше, чем о всех прочих периодах советской истории Украины. К тому же Израилю Гольдштейну посчастливилось работать в те годы вместе с Довженко (судьба, о которой может мечтать любой художник). Оттепель представлена неуклюжим электротрактором (небось, и о нем запамятовали?), время застоя — ободранными тушками бройлерных кур. Перестройка? Кукиш в камеру. И много-много митингов, собраний, совещаний, партконференций и встреч на высшем уровне, обильно орошаемых «демократической» суетой последнего десятилетия.

Именно во второй части дилогии изображение, пока не нагулявшее хотя бы относительной харизмы, начинает отставать от иронического гольдштейновского комментария, с которым здесь труднее спорить, чем где-либо. Парадокс судьбы талантливого оператора в том, что, когда, наконец, появилась возможность называть все вещи своими именами, производство кино оказалось свернутым. Словом, неоткуда стало «правду-матку резать», да и не для кого. Одни от «правды» подустали, другие к ней положительно не готовы. О том, что существуют третьи, доказывает реакция зрительного зала: свободные места к концу почти трехчасового показа дилогии так и не появились.

В своем длинном монологе Израиль Гольдштейн не скрывает моментов своей профессиональной уязвимости. Оператор по долгу службы призван сохранять невозмутимость и придерживаться принципа невмешательства. При этом он остается заангажированным, к тому же никак не застрахован от всякого рода опасностей, вплоть до смертельных. С первым еще как-то, в порядке героического исключения, можно справиться (приведена история о журналисте, сбившем «мессершмитт»). С последним дело обстоит гораздо сложнее, поскольку масс-медиа советского времени почти всегда находились под неусыпным надзором властей. Израиль Гольдштейн далек от самооправдания. Он не открещивается от участия в «паркетном кинематографе». Да, снимал, что приказывали. Да, считался безотказным. (И время находилось для таких блестящих экзерсисов, как фильм 1981 года, посвященный оперному суфлеру, чуть погодя снимал Чернобыль и Бабий Яр.) С другой стороны — не обратная ли это сторона профессионализма? («Не дай Бог ошибиться и сделать брак».) И если проявлять чрезмерную, пусть даже и справедливую пристрастность, то не слишком многое рискует пройти мимо нашего внимания?

Есть фильмы, которые учат ценить не идеи, но детали жизни, которые, на мой взгляд, гораздо важнее идей. Так, проходя по улице Шелковичной, всегда невольно вспоминаю, что до 1919 года называлась она Левашовская, затем — Карла Либкнехта, во время оккупации —Хорст Вессель-штрассе... И это тоже история.

27.02.2002 17-48